– Хорошо. Который из них ты выберешь? – Жанель бросила образцы через стол на колени Анастасии. Часть упала на пол. – Не запачкай. Они белые.
– Белые, точно. А зачем они?
– Скатерти, дорогая. Нельзя недооценивать значение скатертей.
– Нельзя?
– Нельзя. Теперь выбери один и объясни мне свое решение.
– Но если они все белые… – Анастасия подобрала с пола образцы, положила на стол к остальным, оказав им все почтение, на какое была способна. – Если они все одинаковые…
– Они не одинаковые. Я о том и говорю. Ты не можешь оценить тонкость выработки, нюансы качества. Климатические условия и удобрения, знаешь ли, могут радикально повлиять на прочность волокна.
– Для парашютов?
– Для скатертей, Анастасия. Мы говорим о скатертях. Видишь, ты писатель. Ты не способна сосредоточиться на том, что прямо перед тобой. У тебя восхитительное воображение, дорогая. И тем не менее на свадьбе ему не место.
– Тогда я буду лучше стараться. Я обещаю. – Она подняла глаза. – А почему мы так беспокоимся о скатертях?
– Люди будут с них есть.
– Я подозреваю, они будут есть с тарелок.
– Они будут есть с тарелок на скатертях. Выбор ткани будет прямо перед ними, ясный как день.
– Но будет вечер.
– Ты не понимаешь людей. Тебе и не нужно. – Она вздохнула. – А я понимаю.
– Но есть для меня хоть что-нибудь?…
Жанель сунула руку в ящик Саймонова стола.
– Вот, Анастасия. – Жанель протянула ей толстый конверт. – Мы как раз собирались заплатить Джонатону, чтобы он этим занялся, но ты и сама вполне справишься, раз уж не хочешь оставить меня в покое. Справишься сама, дома.
Анастасия опустошила конверт. Там были «Как пали сильные» с замечаниями и вопросами Фредди. В трехстраничном письме, адресованном ей полторы недели назад, излагались некоторые более основательные структурные изменения, которые он предлагал обсудить. По сути, общаясь до сих пор только с ее агентом и другими представителями, он умолял ее позвонить.
– Но роман закончен, – сказала Анастасия.
– А сейчас время редактировать, дорогая.
– Я не могу.
– Саймон предполагал, что ты можешь расстроиться. Поэтому мы решили, что лучше поручить это кому-то другому. Тебе нужно писать новый роман, а Джонатону все равно нечего делать.
– Джонатону нечего делать с этим романом.
– Ты ему очень нравишься…
– Я не понимаю, о чем ты. Нет. Делайте что хотите с моей свадьбой, но в «Как пали сильные» ничего нельзя менять, ни единого слова.
– Могу я получить назад рукопись? – спросила Жанель, вставая.
– Нет, не можешь. – Анастасия тоже встала, оказавшись в своих сандалиях немногим выше половины Жанель.
– Я прошу вернуть мне конверт, который я тебе дала.
– Бумаги в нем адресованы мне.
– Это я продала твой ебаный роман!
– Я тебя об этом не просила!
– Ты сделаешь так, как я говорю, Анастасия. Я твой агент.
– В таком случае, Жанель, ты уволена.
Саймон вернулся домой и застал Анастасию за мытьем окон. Она свешивалась из окна гостиной, оттирая стекло скомканной газетой. На ковре уже валялась куча газет вперемешку со страницами «Как пали сильные», размеченными Фредди. Окно обрамляло Анастасию – в футболке Саймона и его поношенных джинсах, с волосами, завязанными клетчатой столовой салфеткой, она трудилась всего в каких-то шестнадцати этажах над мостовой. Она увидела Саймона через стекло Саймон заметил на своем кресле с подставкой для книг старое руководство по домоводству, раскрытое на разделе «Мойка окон». Домохозяйка на картинке выглядела совсем как Анастасия, только на голове у нее была настоящая косынка, а выбившимся прядям недоставало мелирования стадвадцатидолларовой салонной прически.
Анастасия помахала, но в комнату не вернулась, пока не расправилась с последним пятном. Совершенно лишенный возможностей овладеть ситуацией, которые не закончились бы для невесты плачевно, Саймон ждал. Он ждал, стоял и смотрел почти десять минут.
– Ты что творишь? – спросил он, когда она снова оказалась внутри. Она подошла к нему для поцелуя. Он не откликнулся, и она сама коснулась губами его подбородка. – Анастасия, у меня есть уборщица, ты же знаешь.
– Она не справляется. – Анастасия показала ему грязную газету. Он газету не взял, и Анастасия бросила ее на пол.
– Мне наплевать на окна. Это опасно. Тебя могли увидеть соседи.
– Только посмотри, какие они теперь безупречные, Саймон.
– Если ты считаешь, что моя уборщица не справляется, почему не сказала? Мы можем нанять другую. Иногда ты совсем дуришь.
– Мне просто нужно было чем-то заняться.
Саймон посмотрел на разбросанные повсюду страницы рукописи.
– Я слышал о том, что случилось утром.
– Я не буду этого делать, Саймон. Прости, что я уволила Жанель, но я серьезно, честно – не буду.
– Шшш…
– Я ничего не буду менять, Саймон. Ни единого слова. Я скорее верну Фредди его миллион.
Саймон уважал это, и хотя миллион уже нельзя было вернуть – 910 602 доллара уже были обещаны подрядчику в счет выплаты долга и за дополнительное усовершенствование «Пигмалиона», – он, очевидно, понял, что ее прямота тоже имеет цену и эти два интереса просто нужно как-то уравновесить.
– Будь по-твоему, – пообещал он невесте. – Жанель сегодня сообщит Фредди, что твое мастерство превыше всего.
– И книгу не напечатают? – Анастасия поцеловала Саймона. – Ты заставишь Жанель это сделать?
– Фредди напечатает «Как пали сильные». От этого зависит его карьера. А когда телевизионщики услышат, что ты пригрозила вернуть свой миллион из-за пары запятых, ты станешь живой легендой.
– Это не просто пара запятых. И я не хочу становиться живой легендой. Я хочу домыть окна. – Она опустилась на колени, чтобы собрать с пола газеты.
Саймон остановил ее. Отбросил все подобранные газеты. Положил себе на плечи ее руки, еще мокрые после уборки. Прислонил ее к грязному окну и поцеловал. Запустил руки ей под футболку.
– Лучше бы ты… – прошептал он ей на ухо. Она кивнула, закрыв глаза и прижавшись губами к его шее. – Лучше бы ты… – повторил он, – писала новый роман.
Она вздрогнула. Замерла.
– Ты не хочешь?… – спросила она.
– Слишком много хлопот.
– Что?
– Я могу нанять кого-нибудь получше.
– Что?
– Мыть окна – слишком опасно, Анастасия. Слишком опасно, тебе еще книгу писать.
– Только не сейчас.
– Ты хочешь помочь организовывать свадьбу, – кивнул Саймон. – Я понимаю, в таких условиях тебе, наверное, сложновато сосредоточиться на искусстве. Я ценю твою честность.
– Я не могу сосредоточиться, – согласилась она.
– Вам с Жанель нужно помириться, – сказал он. – Это очень просто. Вы подружитесь. Я в этом уверен. Ей уже очень понравилась твоя мать. Попробуй, пожалуйста, а? Я так мало прошу, Анастасия. Очень важно, чтобы вы поладили, с точки зрения бизнеса и… и… и почему в квартире столько дыма? Ты сказала мне, что бросила.
– Который час?
– Три или около того…
Но Анастасия уже выбежала из комнаты, не слыша ответа, – да и противопожарная сигнализация не дала бы ей услышать. Саймон обнаружил ее в кухне. Она открыла духовку, дохнувшую клубами черного дыма, сквозь который не разглядишь вентиль, перекрывающий газ. Саймон вывел ее оттуда – ослепшую, кашляющую. Распахнул двери и окна. Взял ситуацию под контроль. Через пять минут в квартире осталась лишь легкая дымка. Анастасия ждала его приговора в гостиной. Абсолютно беспомощная.
Наконец пришел Саймон. Щипцами он держал обуглившийся ком.
– Это что? – спросил он.
– Я хотела сделать сюрприз, только забыла, когда ты пришел. – Она попыталась улыбнуться. – Ты всегда говоришь, как тебе нравится на званых обедах у Кики.
– Это был обед?
– Я сама приготовила.
– У Кики шеф-повар, профессионал. Ты не умеешь готовить.
– У меня был рецепт, Саймон.
В его библиотеке не было ни одной поваренной книги, и Саймон безошибочно предположил, что рецепты скрывались под той же обложкой, что и наставления по мойке окон. Он забрал у нее книгу.
– Оденься для обеда к восьми, – бросил он в дверях. – Я забронировал столик в «Дурной славе». Будут мои клиенты.
Она пробежала за ним босиком весь холл. Догнала у лифта. Встав на цыпочки, поцеловала на прощание.
IV
Позже на той неделе со мной снова консультировались по поводу «Как пали сильные». Фредди позвонил мне из Нью-Йорка с невероятным вопросом: опубликовал бы я роман Анастасии Лоуренс безо всяких изменений? Я ответил, что я не редактор, и хотел было сказать, что к тому же не видел ничего, кроме начала рукописи, но он перебил меня и повторил вопрос, добавив, что никак иначе юная мисс Лоуренс опубликовать роман не даст.
Разумеется, все писатели сначала надеются поставить такое условие, но в конечном счете им не хватает наглости и убедительности. Я со своим первым романом не был исключением. Будучи уверен в собственной работе меньше, чем в желании ее опубликовать, я согласился с изменениями, от которых содрогаюсь по сей день. Мое эго все воспринимало неверно: не имели значения ни толпы, приходившие на мои чтения, ни пол-ящика газетных вырезок в шкафу – к тому же я потерял от него ключ. Нет, на самом деле важно было – точнее, должно было быть важно, – соответствие каждого предложения моему голосу, истинность каждой фразы. Я от этого отказался. Променял свой голос на шанс быть услышанным. Как и все, кого я читал.
И тут неожиданно является Анастасия Лоуренс, знавшая то, чего никто из нас не знал, или обладавшая тем, чего ни у кого из нас не было, и делает такое, чего никто из нас не смог, – отстаивает роман. Тогда я не был в курсе, что Хемингуэй почти за век до нее поступал со своими книгами так же – требовал от редактора не вмешиваться, – но даже знай я лучше историю литературы, сомневаюсь, что меня меньше впечатлила бы незаурядность ее позиции. Насколько цельно ее повествование – не суть, это казалось вторичным по отношению к бесстрашию, с которым она его преподносила. Мне не требовалось читать всю книгу, чтобы знать, как ответить Фредди, и вряд ли ему требовался мой совет, чтобы понять, как поступить с ее безрассудным требованием.
– Анастасия в этой работе рискнула всем, – сказал я. – Больше ставить нечего. Только осторожность, а ей нет места в мире, который она создала. Вступай в игру, Фредди. У тебя может не оказаться другого шанса.
Слушая себя теперь, я понимаю, как высокопарно звучали эти слова. Но ни я, ни он не знали тогда, что произойдет. Я сказал Фредди, что надо публиковать роман. Фредди опубликовал. Маленькая ставка жизни Анастасии на Саймона обрела национальный масштаб и за считанные дни – немалый интерес за границей.
Дела со свадьбой обстояли совсем иначе. Никто не слушал Стэси, а Саймон обсуждал все только с Жанель. Скатерти. Церемонию. Торт. Можно подумать, Анастасия совершила преступление, спросив будущего мужа, выбрал ли он подходящий бокал для битья.
– Никакого бокала, Анастасия, я тебе же сказал. Это не еврейская свадьба. Ты не еврейка.
– А если я поменяю веру?
– Что? Ты общалась с этими чертовыми хасидами?
– Хасидим.
– Хм?
– Это слово из иврита, – ответила она, помня свои последние тайные исследования, замену часам, посвящаемым прежде чтению. – Значит, множественное число будет «хасидим».
– Иди ты к черту, я знаю правила моей религии, Анастасия.
– Ты их не соблюдаешь.
– Я атеист. Я уже говорил. С какой стати мне зажигать свечи для бога, которого даже не существует? Все равно что оставить дверь нараспашку для Дружелюбного Привидения Каспера.
– В Песах тебе положено оставить дверь нараспашку для пророка Илии.
– На еврейскую Пасху. Не в Песах. Только религиозные фанатики называют этот праздник Песах, будто их мертвый язык заговорит через два тысячелетия прогресса.
– Иврит не мертв, Саймон.
– Прямо вылитая израильтянка.
– Может, нам стоит поехать в Израиль. На медовый месяц.
– Мы едем в Италию. Как планировали и как забронировало для нас турагентство. Увидишь Ватикан.
– Они пустят меня, если я стану еврейкой?
– Ты не можешь стать еврейкой, Анастасия, не можешь.
– Могу совершенно точно.
– Я не хочу жену-еврейку.
– Ты не женишься на мне, если я сменю веру?
– Я не женюсь на фанатичке, какой бы веры она ни была, а сионисты – самые жуткие фанатики.
– Но если бы я сделала это, чтобы стать тебе ближе…
– Тогда лучше стань убежденной атеисткой.
– Я не могу. Это абсолютно ясно.
– Атеизм делает все совершенно ясным. Это в нем лучшее. Он как глоток граппы.
– Я предпочитаю херес.
– Евреи не пьют херес.
– Почему?
– Они вообще не пьют. Им нельзя. Иначе позабудут, что рога надо держать покрытыми.
– Ты антисемит.
– Это вряд ли. Я…
– Атеист. Нельзя быть и тем и другим, Саймон.
– Этнически я еврей.
– И я тоже хочу быть еврейкой. Чтобы быть ближе. Я много читала.
– Ты не понимаешь.
– Не понимаю, что шикса – самая желанная этническая принадлежность для еврея? Что каждый еврейский мальчик хочет постичь тайны приходской школы, а те, кому это не удается в детстве, всю жизнь пытаются наверстать упущенное, отказываясь взрослеть? Что еврейка – проклятие для еврея, потому что его мать-еврейка держала под каблуком еврея-отца, как до нее – его бабка-еврейка? Что, если еврейка – это судьба, я – всего лишь муза? Ты предпочитаешь звать меня Анастасией. К имени даже день ангела прилагается. Я все это понимаю, Саймон Шмальц. Но тебя я понять не способна.
– Значит, приняв эту религию, – сможешь?
– Возможно. У меня есть вера.
– При этом ты не веришь ни во что. Ты ведешь себя так, будто смена религии – косметическая процедура.
– Думаешь, решиться выйти за кого-нибудь замуж так же просто?
– По сравнению с Жанель ты делаешь свадьбу сложнее влияния корпораций.
– Только чтобы ты был счастлив. Ты и четыре сотни твоих лучших клиентов.
– И твои родители.
– Хочешь, сбежим?
– Мы не можем.
– До Невады пять часов. Там людей женят даже без предварительной записи.
– Ты бы так не сделала.
– Сделала.
– А твои родители?
– Родители моего отца так и поступили.
– Какой кошмар.
– Кошмар, потому они были белой швалью? Я такая же, Саймон.
– Нет, Анастасия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42