(У Стерна был талант копировщика: чтобы соблазнить будущую любовницу, он переписывал письма, сочиненные им когда-то для жены.) И тем не менее он пережил читательское радушие и умер вне подозрений лишь потому, что Сэмюэль Джонсон и прочие сочли его недостойным презрения и обреченным на безвестность.
Не будем обсуждать ни посмертную жизнь авторов, ни мнения следующих поколений: спустя несколько дней после похорон Стерна похитители трупов откопали его неузнанное тело и продали ученым вместе с телами преступников и бродяг, подле которых его бесцеремонно бросил ближайший родственник. Стерн попал прямиком в медицинскую школу, где врач во время вскрытия опознал его исхудавшее лицо. Что не помешало продолжению процедуры. Никаких ироничных комментариев до нас не дошло. Несколько лет после этого Лоренс Стерн покоился более-менее с миром, без славы и популярности, но читаемый, как и Бёртон до него, людьми с особым вкусом к истории. И вот один из них, врач по фамилии Ферриар, заинтересовался анахроничностью суждений Стерна, столь же неуместных в его время, как в нашу просвещенную эпоху страстный памфлет против монархии. Явно и сам старомодный, доктор Ферриар вскоре наткнулся на разгадку, листая издание Бёртона. Он опубликовал свою находку – полностью совпадавшие абзацы. Непростительный плагиат Стерна, бывший неотъемлемой составляющей воскрешения его репутации, готовы были простить все. Учтите к тому же оригинальность, с которой он позволил вымышленному персонажу совершить его собственную кражу: чтобы поведать свою историю, Тристрам Шенди ворует слова Роберта Бёртона и избегает кары Лоренса Стерна. Это делает Стерна соучастником преступления Шенди; он не может донести на собственную выдумку, не настучав при этом на себя самого. Назвать лоскутное одеяло катастрофы «Тристрама Шенди» постструктуралистским – значит не сказать ничего: Стерн почти на два столетия опередив свое время, стал предшественником постмодернизма.
В 1790-х, когда тайну Шенди и, следовательно, Стерна разоблачили в печати, этого слова еще не знали, но люди, несомненно, могли оценить шутку, при жизни Стерна сыгранную с читателями, которые приняли за новый роман то, что им уже полагалось знать. Подлинная сатира крылась не на страницах «Тристрама Шенди», а за ними – в реакции общества на книгу. Будучи отнюдь не просто мистификацией, «Тристрам Шенди» поистине вовлекал публику, вынуждая культуру вести себя таким образом, что она, ничего не подозревая, писала собственный общественный комментарий. Чрезмерно образованный деконструкционист сказал бы, что «Тристрам Шенди» формировал мир читателя как отдельный метароман. Чрезмерно изнеженный викторианец, с другой стороны, просто хмыкнул бы и возблагодарил господа за то, что Стерн уже покинул этот мир и не сможет его одурачить. Не важно, ожидал ли Стерн, что Тристрама разоблачат, – его плагиат так спутал прошлое и будущее, причину и следствие, оригинал и копию, писателя и читателя, и даже вымысел и жизнь, что с тех пор подвергалось сомнению почти любое своеобразие, принятое как должное всем Просвещением.
Что с того, что Анастасия плагиатор? Конечно, ей не хватало легкости Стерна в обращении с исходным материалом. Ей это и не требовалось. Ее достижение было самостоятельным, спустя два с лишним века после Стернова. Когда она выдала первый роман Хемингуэя за свой дебют и мир поверил в ее историю, она перевернула с ног на голову всю теорию авторства, классическую и современную. Или, точнее, она отделила старую традицию, в соответствии с которой авторская работа является исключительно отражением писателя (и ее следует читать в светлую память о), от новой, согласно которой текст вообще не нуждается в авторстве (но ему должны быть гарантированы права на авторские отчисления). Для обретения смысла «Как пали сильные» не нуждались в Эрнесте Хемингуэе. Люди оценили книгу без него. Приписав роман Анастасии Лоуренс и увидев в ее предполагаемом авторстве значимость, которой бы не было и в помине, читай публика эту книгу лишь как очередную работу автора «Старика и моря», бесчисленные поклонники нашли сходство между разными эпохами. Присутствие Анастасии Лоуренс требовало, чтобы мы читали роман не просто как свидетельство прошлого. Для найденного объекта она, автор, создала эффектный контекст. Показала нам, как неуловимо авторство – и как оно существенно. Наша точка отсчета необязательно должна быть исторически точной, при условии, что некая точка отсчета у нас есть. Плагиат смещает ее назад в расцвет юности. В идеальном мире плагиатором оказался бы любой читатель; каждый вписывал бы всю обширную историю в собственный контекст. Ни одна диссертация, написанная Анастасией по «Как пали сильные», не имела бы такой научной новизны или общественных последствий, каких она нечаянно добилась простейшим актом плагиата.
Но она смотрела на все по-другому.
– Никто не поверит, – сказала она мне. – Я и сама с этим не согласна.
– У тебя есть идеи получше? – спросил я.
Санитар вкатил в палату тележку. Сверил имя на повязке у Анастасии на запястье со своим списком.
– Анастасия Стикли, – произнес он и отсчитал три маленькие таблетки, словно драгоценные камни. Пронаблюдал, как она глотает их по одной. Дал ей одноразовый стаканчик с водой из-под крана, чтобы запила. Когда она вернула пустой стакан, санитар ушел.
– Где страница рукописи? – спросила она.
– У меня. Она тебе понадобится.
– Ты не понимаешь.
– Я не утверждаю, что у тебя были неопровержимые до воды, чтобы украсть «Как пали сильные». Я просто говорю что у тебя есть хорошее оправдание. Ты ученый, Стэси. Теперь я в это верю. Ты честно добилась чего-то интересного. Твоя новая теория авторства принесет тебе академическое признание, даже большее, чем если бы ты опубликовала книгу Хемингуэя под его именем.
– Во-первых, это твоя новая теория авторства, не моя.
– Я…
– Во-вторых, даже если теория верна, научный мир никогда не простит мне, что я ее доказала за его счет.
– Ты…
– И в-третьих, есть вещи, которые для меня важнее, чем наука.
– Мы…
– Дай мне закончить, Джонатон. Саймон, мой муж, женился не на ученом. Ему не нужна жена-исследовательница и тем более неудачница, которая даже колледж не окончила. Я бросила учебу. Ты же знаешь. Я не могу вернуться. Не смогла бы, даже будь такая возможность. Я писатель. Надо было оставить все как есть, поддержать заблуждение. Пожалуйста, сделай вид, что я ни в чем тебе не признавалась. У меня есть только жизнь с Саймоном, да и той, пожалуй, уже не осталось. Мне надо вернуться. Отвези меня домой, Джонатон. Мне тут нечего делать.
Я потянулся через кровать, чтобы поцеловать Анастасию. Она отвернулась.
– Посмотри, – сказала она, – вот врач. Скажи ему, что я готова вернуться домой.
Этого человека я, возможно, уже видел в больнице, но ни разу с ним и словом не перемолвился.
– Миссис Стикли? – осведомился он, скрипя по-стариковски.
– Объясни ему, что со мной все в порядке, Джонатон. Скажи ему: после всего, что я написала, после моего награжденного романа, мне просто какое-то время нечего было сказать.
– Думаю, доктор захочет, чтобы ты сама ему все объяснила, – сказал я. Врач подошел к кровати. Воздрузил очки для чтения на кончик длинного носа, чтобы лучше нас разглядеть – По-моему, вам стоит побеседовать.
VI
Потом был консилиум, на который Анастасию не допустили. Меня не приглашали. Врачи вместе с Саймоном решили, что назавтра он заберет жену домой.
Но он, естественно, был слишком занят. Поэтому он отправил в Пало-Альто меня. Я поехал. Забрал жену Саймона на машине моей подруги.
– Куда теперь? – спросил я, пока мы ехали с холма прочь от клиники. Она не ответила, и я остановился на обочине.
– Хочешь увидеть, где все началось? – спросила она. – Давай я покажу тебе, где стала плохой.
Мы оставили машину и пошли пешком. Она взяла меня за руку.
– В кампусе Лиланда так сразу и не разберешься, – сказала она. – Я никогда и не слышала о том месте, куда сейчас тебя веду, пока не нашла его на старой университетской карте. Грот Велланова. Никто не знает, в честь кого он назван и почему. – Мы дошли до окраины кампуса, где окрестности становились лесистее, а тропинки замыкались сами на себя. – После пожара о нем узнало больше людей. В газетах были фотографии. Больше полугода прошло. Хочу посмотреть, растут ли снова кусты. Все вышло из-под контроля, Джонатон. Я имею в виду, это невозможно было остановить. – Она столько пережила, что любые ее слова можно было понимать как метафору – и в то же время как реальные факты. Я сказал ей об этом, пока она расстегивала сандалии. Она отдала их мне. – Моя жизнь литературнее обычной? – спросила она.
– Ты уже знаешь ответ.
– Скажи мне.
– Твоя жизнь заставляет краснеть от стыда мои романы.
– У тебя никогда не было интриги.
– У тебя никогда не было прозы.
– И что теперь?
– Покажи мне свой грот.
Она за руку свела меня с исчезающей тропинки. Протащила сквозь заросли деревьев к опаленному солнцем выходу – ни тени той черной ночи.
– Что здесь случилось? – спросил я. Она закурила. – Ты сказала, тут был пожар?
– Разве я могла быть хорошей, Джонатон? Как бы ты сам поступил? – Она высвободилась. – Представь, что ты влюблен. Представь, что ты любишь какую-то женщину, не твою милую Мишель. Допустим, это взаимно, но чем больше вы видитесь, тем чаще она хочет от тебя того, что за гранью твоих возможностей.
– Дружбы?
– Настоящего литературного таланта. Но, предположим, у тебя есть способ смошенничать. Ты бы смошенничал?
– Да.
– Даже если бы это означало навсегда потерять ту жизнь, к которой ты привык?
– Да.
– Но представь, что больно не только тебе. Представь, что и другие пострадают.
– Представляю. Ответ тот же.
– Тогда ты понимаешь.
– Иди сюда.
– Это было неизбежно, что я так дурно себя вела. В ночь, когда я сожгла рукопись, я просто сделала то, что было неотвратимо.
– Ты опубликовала рукопись.
– Оригинал.
– Ты дала мне его увидеть.
– Только последнюю страницу. Я не смогла ее уничтожить.
– Почему?
– Хотела помнить правду, что бы ни случилось. Хотела помнить себя до лжи и знала – чтобы быть убедительной, чтобы убедиться, мне потребуется серьезное доказательство.
– Ты говоришь в прошедшем времени.
– В клинике я решила забыть. Пришла к выводу, что только так можно.
– Только так можно?
– Только так можно любить Саймона. Неправдоподобно, я признаю. С амнезией романов не пишут.
– Стэси, ты сожгла рукопись?
– Там, где ты стоишь.
– Такое не забывается.
– Я думала, ты уже знаешь, поэтому и призналась.
– Сейчас я знаю все.
– И что теперь?
– Пигмалиону нужна новая книга.
– Кому?
– Твоему мужу.
– Да.
– Тебе нужна твоя жизнь с Саймоном.
– Да.
– А мне нужно…
Она поцеловала меня прямо в губы. Грубый и гибкий, словно кошачий, ее язык обволакивал и терся. Кисловатый привкус, подсоленный дымом ее дыхания, достиг моего носа. Она лизала и смеялась.
Я прикусил ее шею, упиваясь никотиновым потом. Она укусила в ответ, сильнее. Стукнула меня. Я впился в яремную вену.
Вот так все и случилось. Мы поимели друг друга в гроте Велланова. Раздели друг друга догола. Она кормила меня своей грудью. Я проталкивал член глубоко ей в глотку. Она поставила меня на колени. Я ее повалил. Раздвинув ноги, она вцепилась в меня. Я погрузился в нее, вышел. Я целовал ее соски, ее губы. Она потянула меня за ухо.
– Трахни меня, – сказала она. – Пожалуйста.
Куда деваться? Захват плеч. Толчки бедер. Боже милостивый, эта новизна. Два тела. Так хочется всего, все доступно. Ни покровов. Ни времени. Ни. Времени. Да. И все же. Так. Так-так.
Она открыла глаза мне навстречу.
– Мы…
– Да.
– Мы не…
– Да?
Она притянула меня к себе.
– О, Джонатон. Ты ничего не знаешь.
Я вез ее домой. Мы не разговаривали. Мы отнесли ее сумки наверх, собирались распаковать.
– Помоги мне, – сказала она. – Пожалуйста.
Я прошел за ней в гардероб Саймона. Всю конструкцию он посвятил платьям, которые подбирал для ее изящной анорексичной фигуры, но не оставил места для той одежды, которую она обычно носила. И она просто вытряхнула всю кучу шмотья на пол. Босиком, согнувшись пополам, она опустошала чемоданы. Что мне было делать? Я пошел в масть: слившись с хаосом, стянул брюки, задрал ее платье и вошел в нее сзади.
– А, – сказала она.
– Мм?
– Хм.
У нас были все возможности. Я вошел глубже, руки сжимали тугую плоть ягодиц. Она наклонилась вперед. Опустившись на четвереньки, зажала меня в угол. Мы имели друг друга под Рядами вешалок с пустыми костюмами Саймона. Она замерла. Обещай, что не кончишь, – сказала она.
– Что?
– Только с презервативом.
– Но я уже.
– Без меня?
– С тобой. В гроте Велланова.
– Я знаю.
– Тогда почему не сейчас?
– Думаешь, я пью таблетки?
– Я думал, все женщины пьют?
– Если есть причина.
– А как же – до?
– До Саймона?
– Сегодня, раньше. Когда мы были вместе, ты ни слова не сказала.
– Мы были в лесу.
– Какая разница?
– А что было делать?
– Что ты имеешь в виду?
– Не могла же я послать тебя в круглосуточный магазин за пачкой «Троянцев».
– А здесь? – Я посмотрел на нее, распростертую передо мной. – Ты этого хочешь?
– А как ты думаешь?
– А что мне думать?
– Я хочу, Джонатон, закончить то, что мы начали.
Это была деликатная задача – покинуть теплое ложе ее тела, грубо пробудиться, когда мою оголенную плоть встретили суровые объятия одежды. Она в платье проводила меня до двери.
– Лучше со смазкой? – спросил я.
– И пачку сигарет. Тебя это не обеспокоит?
– Не беспокойся обо мне.
Ей казалось, у нее есть время. Решила, что приготовит выпить. Налила виски, как раз на двоих. Этого ей хватит, по меньшей мере пока…
Скрипнула, открываясь, входная дверь.
– Уже дома? – спросила она. – Знаешь, мне и вправду нужна сигарета.
– Знаю. У тебя зависимость.
– Саймон?
– Клиент отменил встречу. У меня было свободное время, и… Это спиртное?
– Скотч, – сказала она. – Попробуешь?
Она его поцеловала, все губы в виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42