– Мне надо почистить зубы, – сказал он.
– Мне тоже, – согласилась она и снова закрыла глаза.
Едва жена оказалась наконец в душе, Саймон позвонил вниз портье.
– Когда папарацци успели сюда прибыть? – спросил он.
В семь, сэр.
Сегодня в семь утра?
Вчера в семь вечера.
Я хочу, чтобы их здесь не было.
Мы не можем этого сделать, сэр.
Почему?
Газеты на нас не работают.
Ну да, зато вы на них работаете. Сколько они вам предложили?
Сэр?
Хотите получить еще больше?
Сэр?
Вы скажете им, что солгали. Скажите, что они заплатили вам слишком мало, что другие папарацци дали вам больше, но, поскольку идет дождь, вы готовы за отдельную плату посвятить их в эту тайну. Когда они заплатят, скажите им, что вчера мы не вернулись. Скажите, что мы распорядились отправить все наши чемоданы в Венецию. Назовите им пансион.
Они позвонят и проверят.
Вы позвоните первым и забронируете для нас номер.
Вы уезжаете, сэр?
Нет, если вы сможете обеспечить уединение моей жене и мне.
Она кинозвезда?
Она еще известнее.
Рок-звезда?
Писательница.
Анастасия положила руки Саймону на плечи.
– С кем ты говоришь, дорогой? – Влажная и прохладная на ошупь, она голышом села к нему на колени, приняла изящную позу и спросила: – Ты говорил о своей знаменитой жене?
Он повесил трубку. Она прислонилась к нему усталой головой, с волос капало. Он снял с нее старые роговые очки, которые она реабилитировала, пока отмокали линзы. Она закрыла глаза в ожидании поцелуя, но он снял их всего лишь внешности ради.
– Я пытался заняться делом, – сказал он ей так, будто разговаривал со своенравным служащим.
– Почему ты никогда не пристаешь ко мне, Саймон? – спросила она, разглядывая свои голые груди, которые ни один мужчина из тех, с кем она была раньше, не мог оставить в покое, в паре случаев даже успевая выучить ее имя. На самом деле Саймон тоже его не запомнил. Он назвал ее Анастасией, будто она святая, а потом обрек на целибат. Ее муж – бессемянный Саймон, и этой груди никогда не вскормить младенца. И если ему тоже нет дела до ее торчащих сосков, что же остается? – Я думала, тебе нравится мое тело.
– Угм. – Он приложил губы к той груди, что была ближе к его лицу.
– И…
Он поцеловал другую, как мягкую игрушку.
– Теперь тебе лучше? – Он погладил ее плечо. – Все равно вчера в постели было хорошо.
Она забрала очки.
– Там еще дождь?
Она встала с его коленей и отошла к окну.
– Подожди минутку, – сказал он, удерживая ее, когда она взялась за шторы. Он развернул ее к себе, ища, что бы поцеловать. Первым попалось ухо. Он прикусил мочку, которая после операции по удалению родинок перед свадьбой стала особенно нежной. Когда он закончил, она пошла в ванную чистить зубы и разглядывать отметину, оставив его всматриваться в окно и оценивать погоду.
Они вышли вовремя. Заказали такси в Ватикан.
– Нам надо съездить в Венецию, – предложила Анастасия, глядя в окно, пока они пересекали Тибр, – раз уж мы здесь так надолго. – Она повернулась к нему. Влажный свет лизал темные круги под сонными глазами. Анастасия накрасилась, но ограниченный косметический талант не дал закрасить ни эти круги, ни припухлость бессонной щеки, слишком долго касавшейся перьевой подушки. Девушка мучилась, как от похмелья, и выглядела нездоровой. Все привлекательное в Анастасии вытекло из нее почти мгновенно, обнажив плоть и кровь красоты. Она с тем же успехом могла быть уродлива: пределы погрешности привлекательности широки, как поп-культура, а красота живет на самой грани вкуса, это необсуждаемое соглашение, компромисс с которым мог бы повергнуть тело в прах. Новообретенной красоте Анастасии в тот миг было что терять.
– Пользуйся румянами побольше, – сказал ей Саймон.
– В Венеции?
– Ты и в этом городе многого не видела.
– Я и в Сан-Франциско многого не видела.
– Я женился на тебе не для того, чтобы спорить.
– Я просто предложила. Может, действие моего следующего романа будет происходить в Венеции.
– Это уже было у Томаса Манна.
– А Франция уже была у Эрнеста Хемингуэя. – Сказав это, она в упор посмотрела на него, как ребенок, напрашивающийся, чтобы его отшлепали.
– Это разные вещи. Твой роман – другое дело.
– Почему?
– На нем твое имя.
– Оно будет и на том, венецианском. Если это все, что нужно.
– Эти романы тебе в голову ударили, Анастасия. Это недостойно.
– То есть ты завидуешь. Вниманию ко мне.
– Ты, похоже, не понимаешь, о чем говоришь.
– Может, мне нравится капелька внимания ко мне самой.
– Ты не видишь последствий.
– Ты едва замечал меня, пока я не принесла тебе «Как пали сильные». Теперь ты меня снова не замечаешь.
– Я провожу с тобой наш медовый месяц, Анастасия.
– Когда пара миллионов других людей заметит меня, может, тогда ты поймешь, о чем я говорю.
– Ты сама не понимаешь, о чем говоришь. Мы не о романе. О жизни.
– «Как пали сильные»?
– О читателях книги. О твоей популярности. Миллионы людей, которых ты не знаешь, а может, и больше, знают тебя. Или думают, что знают. Думают, что покупка двадцатидолларовой книги с твоим именем на обложке дает им право на твою личность.
– А разве нет?
– Ты – это не только «Как пали сильные», Анастасия. – Неужели? Я временами сомневаюсь – после того, как ты сделал мне предложение, только получив всю книгу. Я пытался дать тебе свободу. Чтобы закончить.
– Я не хочу свободы.
– У тебя ее и не будет. Теперь.
– Мне, наверное, надо потренироваться расписываться. Хочешь автограф?
Но Саймон не обращал на нее внимания. Он изучал уличное движение вокруг. Одни и те же машины уже несколько кварталов: помятый синий «фиат» бампер к бамперу с белой «веспой», упускающей все шансы обогнать, красный кабриолет «эм-джи», перестраивающийся без видимой цели. Потом его взгляд сфокусировался.
– Давай вернемся в отель, – сказал Саймон Анастасии, переводя взгляд с камер на нее, ничего не подозревающую.
– Я не хочу возвращаться с тобой в отель, где ты накачаешь меня наркотиками, изнасилуешь и продолжишь свою междугороднюю телефонную интрижку с Жанель. – Уже привыкнув, что он ничего не слушает, она говорила с такой спокойной решимостью, что смысл этих слов проявился в сознании Саймона не сразу.
Первая мысль у него на языке была подхвачена второй и сбита третьей, от чего по липу словно прошла рябь невысказанных слов. Наконец он пожал плечами. Они были у ворот Ватикана.
– Как хочешь, – сказал он, переплатил водителю и взял ее за руку.
Анастасия оказалась в центре грозы. Мерцали вспышки, повсюду щелкали камеры – ее личные погодные условия посреди дождя. Дорожное движение вышло из берегов. Обломки кораблекрушения славы наводнили улицы. Анастасия была силой природы. Стихийным бедствием. Она нашла мужа.
– Улыбайся, дорогая, – сказал он. Она не слышала.
Она сбежала. Она спасалась бегством от самой себя. Она увернулась от пестрых гвардейцев у ворот Ватикана, участвующих в каком-то строгом церемониальном параде. Впрочем, оружие у них было отнюдь не церемониальное. Оно было из металла. Саймон попытался протиснуться через эти маневры.
– Это моя жена, – крикнул он, увидев, что Анастасия с потоком туристов уплывает на площадь Святого Петра. Но гвардейцы все равно сбили его с ног, он в своем непримечательном черном костюме растянулся на земле. Происшествие. Фотографы нашлись и тут. Саймон не улыбался.
Стэси вступила в собор. Она не оглядывалась. Ей хотелось верить, что худшее позади. На самом деле худшее было еще впереди.
Она обратила взор к Богу, но увидела лишь золото и камень. Люди стояли у папского алтаря, фотографировали: где же Он спрятал Себя?
К ней повернулась одна камера, потом другая. Она услышала, как несколько голосов произнесли ее имя. И эти тоже знали. Но ее было не поймать – она закрылась в исповедальне. Встав на колени, она дала волю самому потаенному.
Прости меня, ибо я не писатель. Я сама никогда этого не хотела. Саймон хотел. Он мой муж. Впрочем, он им еще не был – ни когда я украла, ни когда мошенничала и лгала. Я украла рукопись из библиотеки, неопубликованную рукопись первого романа Эрнеста Хемингуэя. Они не знали, что она у них была. Саймон им ее пожертвовал. Он тоже не знал, чем располагал. Но я узнала. Я поняла, потому что хотела стать ученым. Я не ученый. Я жена. Еще я знаменитый писатель. Меня все знают. На улицах все хотят меня сфотографировать, получить автограф, если повезет. Но я не писатель. В этом вся беда. Я украла рукопись и выдала за свою, чтобы стать женщиной, которую представлял себе Саймон, женщиной его мечты. Я люблю его, я признаю это. А он, похоже, любит ту, кем я для него стала – с этими голубыми глазами, шелковыми платьями и всеобщим обожанием. Я не знаю. Я знаю его не лучше, чем он меня. Странно. Все знают меня, и никто меня не знает. Это моя вина, я понимаю. Но я не могу сказать Саймону. Тогда у меня ничего не будет. Я бросила учебу ради него. Я вообще уже, наверное, не католичка. Я перешла в другую веру. Я стала еврейкой, чтобы быть ближе к моему еврейскому мужу. Он ненавидит евреев. Саймон не знает, что я еврейка, это я тоже сделала ради него, и эту тайну тоже не могу раскрыть. У евреев нет исповеди, кроме всеобщего ежегодного ритуала, как будто мы все грешили одинаково и для всех одна формула прощения. Саймон меня ни за что не простит. Он хочет, чтобы его обманули. Мне приходится давать ему то, что он хочет. Он мой муж. Я не могу и это потерять. И вот она я, новый Хемингуэй. Вот то достоинство, что он во мне видит, вот какую цену он назначил за наш брак. И ведь хороший брак, за исключением этого и прочего. У нас никогда не будет детей. Он не может. Мое потомство – этот роман, да и тот незаконнорожденный. Я могла стать хорошим ученым, писать честные книги. Я могла посвятить свою карьеру этой рукописи Хемингуэя. Вместо этого я сожгла оригинал, и теперь, чтобы написать о ней, мне придется писать о себе. Я не могу писать о себе. Поэтому я и не пишу беллетристики. Я ее печатаю. Я хорошая машинистка – и больше никто. Но есть машинистки и получше. Моя подруга Мишель печатает 120 слов в минуту. Она могла бы стать знаменитой писательницей в два раза быстрее меня. Она этого хочет, хочет той славы, которую сама дарит другим в своих воскресных статьях. Она ничего не понимает. Вот ее бой-френд Джонатон – он бы меня понял. По-моему, уже должен был. По-моему, он понял, что я фальшивка. Он слишком внимателен ко мне, слишком внимателен, чтобы принять меня за ту, кем мне положено быть, по мнению Саймона. Он друг Саймона. Может, и Саймон знает? Может, Саймон знает больше, чем говорит. Теперь он меня получил. Может делать что хочет. Он хочет этого. Этого и денег. Миллион долларов за две книги, за два года. Можно посчитать, сколько я стою для Саймона. Я получаю его за пятьсот тысяч в год. Плюс прибыль. Он получает прибыль от того престижа, что я ему приношу, понимаешь? Моя жена, писатель, говорит он людям, будто мое писательство объясняет, зачем он вообще взял меня в жены. Лучше объяснения я не вижу. Он целует меня, как младшую сестренку, пока я не выпрашиваю больше. Для него секс – обязанность, хотя, если ему от секса ни радости, ни детей, я не понимаю зачем. Наверное, я ему отвратительна. Я сама себе отвратительна. Я лишила мертвеца наследства, а всех живых ученых – возможности понять его, уже ушедшего в могилу. Я виновна. И признаю, что все, в чем я признаюсь в этих стенах, Отче, никогда не выйдет за их пределы. Я уже согрешила так, что теперь обязана грешить. Может, это моя кара? Делай со мной, что захочешь. Я не знаю, что мне с собой делать.
После этого Анастасия замолкла, некоторое время молчал и тот, кто принимал ее исповедь. Затем она услышала, как он поерзал на сиденье.
– No сотргепе , – сказал он.
– Отец, – попыталась она на своем ломаном итальянском, – я грешить. Отец, помоги. Pater noster qui es in caelis…
– Mille , – сказал он, очевидно угадывая за продолжительностью признания или его бессвязностью серьезность ее греха.
– Миллион, – подтвердила она, явно знавшая итальянский хуже, чем ей казалось. Миллион «Отче наш». Вполне достаточно. Это как раз займет ее мысли на целую вечность.
Анастасия вышла в мир. Pater noster qui es in caelis, бормотала она. Там, под куполом, стоял Саймон, будто коронованный им. Sanctificetur nomen tuum… Она подошла к мужу. Adveniat regnum tuum… Камеры повернулись встретить их, гомон внимания разросся в полную неразбериху. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra… Анастасия взяла Саймона за руки. Рапет nostrum quotidianum da nobis hodie…
– Поедем домой, – сказал он, его дыхание повисло у ее уха. Et dimitte nobis d?bita nostra sicut et nos dimittimus deb-itoribus nostris… Она кивнула, подбородок прижался к его плечу, губы погладили шею старой латынью. Et ne nos inducas in tentationem… – Пора тебе увидеть, кем ты стала… – Sed libera nos a malo . -…и что мы начинаем пожинать плоды.
IX
Пока Саймон и Анастасия были в тридцати тысячах футов над Атлантическим океаном, где-то между первоклассным обедом и кино второй свежести, на земле прозвучало объявление, навсегда изменившее течение недолгой жизни Стэси Лоуренс: ее номинировали на Американскую книжную премию. Я помню, где находился, когда услышал это – в парикмахерской, – хотя также помню, что не удивился тогда безумно и не впечатлился настолько, чтобы счесть это особенно знаменательным. На самом деле, если учесть нарастание событий, казалось, что все известно заранее. «Как пали сильные» уже запаслись хвалебными отзывами почти всех ведущих критиков почти во всех серьезных изданиях. Объемы продаж книги и демографическое разнообразие читателей были больше, чем у любого другого литературного произведения за многие годы. О книге громко спорили в научных кругах, ее часто обсуждали в телепередачах. А ее предполагаемый автор? Анастасию Лоуренс знали все – или думали, что знали.
Через некоторое время я шел мимо книжного магазина в центре. На витрине рядом с башнями из книг с фотографией Анастасии был выставлен телевизор. И на экране тоже была она: сходила с трапа в международном аэропорту Джона Ф. Кеннеди. Ее осадили со всех сторон. Облепили. Саймон потерял свое место среди вспышек камер, потерял ее в фоновом шуме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42