Конечно, привлекательное для одного человека может показаться бессмысленным другому. В зависимости от особенностей темперамента доктора и пациента, симуляция может выглядеть мнимым расстройством – и наоборот. Учитывая же психическое состояние большинства жалующихся на иллюзорные болезни, разница темпераментов почти неизбежна.
Или посмотрите вот с какой стороны: в то время как пациенты страдают от оскорбления недоверием, темперамент врачей идеально настроен на выявление фальшивых жалоб и придуманных симптомов.
Постановка диагноза – это распознавание образов. Врач сравнивает пациента с предыдущими случаями, почерпнутыми из собственной практики и литературы, и ищет близкое сходство с теми, чьи болезни уже классифицированы или даже излечены. Врачам, обученным находить малейшие соответствия между целыми группами физически или умственно больных, не составляет труда обнаружить глобальные нестыковки в пределах частного случая. Против серьезной статистики и гласа разума у пациента нет ни шанса.
У Анастасии не было ни шанса. Когда мы с Мишель встретились с психиатром Стэси, он объяснил нам, что с ней все в порядке – в пределах его компетенции – и она просто занимает место в палате. По настоянию Саймона мы зашли к врачу, прежде чем увидеться со Стэси.
Они вернулись из Нью-Йорка, после чего ее положили в больницу в состоянии тяжелого истощения: Саймон был занят в Сан-Франциско, надзирая за очередным расширением галереи, а его жену благополучно убрали с глаз долой в Пало-Альто, в уважаемую психиатрическую клинику Лиланда под наблюдение врачей. Они вернулись из Нью-Йорка, а мы с Мишель снова были вместе: оба мы были не в силах беспокоиться об Анастасии в одиночку.
– Почему вы не верите, что Стэси на самом деле больна? – спросила Мишель психиатра.
– Потому что она не проходит ни по одной установленной категории. Мы не можем классифицировать тех, кто просто не разговаривает.
– Значит, она притворяется? Но Стэси совсем не умеет лгать.
– Симулянты здесь – обычное дело. Мы их в расчет не берем.
– Но какой смысл? У нее есть дом и друзья. Она – лауреат Американской книжной премии.
– Поэтому в документах мы и отмечаем это как мнимое расстройство.
– А есть разница? – осведомилась Мишель.
– Если бы вы потрудились ознакомиться с литературой…
Психиатр подошел к книжному шкафу. Мишель пошла за ним. Я не пошел. Вышел из кабинета в саму лечебницу.
– Анастасия Лоуренс? – спросил я у молодого санитара. Он указал мне на общую комнату в конце коридора, где две пациентки на диване смотрели по телевизору рекламу дорогого авто. Одна была старая, другая полная. Ни одна не была Стэси.
Она оказалась за ними, снаружи, во дворе, на камне под деревцом. Словно метафора ее поглощенной прессой жизни, двор был абсолютно искусственной средой, со всех сторон огороженной прозрачным стеклом. Я осмотрелся, чтобы понять, как она попала в это уединение. Санитар указал мне на раздвижную дверь.
Заметила ли она меня? Глаза ее были открыты, но выражали не больше, чем взгляд ее сокамерниц, смотревших телевизор: и казался ей таким же знакомым, как им – автомобили из рекламы, и при этом был так же далек от ее здешней жизни, как для них – возможность сесть за руль и уехать. Я все же подошел. Заметил, что на ней мое пальто. Хоть что-то общее между нами.
Она курила. Я поздоровался. Дым витал у ее губ. Я сел у ног. Она выдохнула.
– Ты не разговариваешь, – сказал я. – Понимаю. Я тоже не буду.
Она курила с таким жаром, словно поглощение никотина было единственным доступным для нее и отброшенным всеми способом общения. Слова предали ее, а теперь предал и весь мир. Я это понял – то же самое можно было сказать и обо мне, если бы кто-то потрудился заметить. Но у меня не осталось читателей, а с ней хотели поговорить все и каждый, и Саймон запретил ей курить прилюдно.
Итак, мы снова вдвоем. В кармане у меня был кусок бечевки. Я связал концы. Переплел между пальцами, соорудив «кошачью колыбель», поднял на уровень взгляда и протянул ей. Анастасия окуталась дымом. Я ждал, стоя на коленях. Она взяла бечевку и собрала свисающие волосы в хвост.
Это было не то, чего я ждал. Я заглянул ей в глаза и увидел в очках отражение Мишель и врача. Она прикурила новую сигарету и отвернулась.
Я встал им навстречу.
– Доктор мне все объяснил, – сказала Мишель. – Тебе стоило его послушать, милый.
– Мишель – отличная ученица, – согласился он. – Пациентка сказала что-нибудь?
– Она курила, – ответил я.
– Ей это не вредно? – спросила Мишель.
– Вряд ли это имеет значение, – сказал врач. – Я оставлю вас вдвоем… втроем. – Он подмигнул. – Если она вдруг начнет цитировать Геттисбергское послание или еще что-нибудь – вы знаете, где меня найти. – И он закрыл за собой дверь.
– Как мне привлечь ее внимание? – спросила меня Мишель.
– Ты его и так привлекаешь.
Она расправила свои подплечники.
– Привет, Стэси! – слишком громким для этих стен голосом начала она. – Как Твои Дела! – Она подошла вплотную. – Поздравляю С Твоей Американской Книжной Премией! Ты, Наверное, Очень Счастлива! Мы Все Так Гордимся! – Она наклонилась, заглянула Стэси в глаза. – Скажи Мне: Ты Рада, Что Победила! Поделиться Этим С Друзьями Просто Здорово! – Она поднялась и с улыбкой подошла ко мне. – Разве она не прелесть? Думаю, она меня понимает.
– Между прочим, она не оглохла.
– Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.
Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.
– О чем ты говорил с ней, милый?
– Я не говорил.
– То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? – Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами». Я сел напротив и бросил кубик. – Джонатон, я с тобой разговариваю.
– Хы права, – ответил я, имея в виду Анастасию. – Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.
– Ты восхитителен, сам знаешь, – сказала Мишель. – Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?
Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.
– Идем, милый, – улыбнулась она, – проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на па боту.
II
Саймон пригласил меня к себе домой.
– Не бери Мишель, – сказал он. – Это важно.
Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.
Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».
Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, – но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.
Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь – и если он уже предал ее я как минимум могу предать его в ответ.
Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.
– Фамильное, – заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. – Сливки? – Я согласился. – Сахар? – Я отказался. – А теперь скажи мне, что думаешь.
– Не знаю, – сказал я, – я видел только первую страницу.
– И?…
– Очень интересно. Я не знал, что в Лионе…
– Моя семья из Лиона. Я никогда не говорил об этом Анастасии.
– Я думал…
– Я говорил лишь, что мои предки французы.
– Но…
– Пока моя бабка не умерла полтора года назад, они жили практически так, как описывает моя жена, и, Джонатон, ты никогда никому не повторишь ни слова.
– Я…
– Пролистни пару страниц, до записей, помеченных «юриспруденция». Мой дед разбирался в юриспруденции.
– Он был обвинителем?
– Обвиняемым.
– За что?
– Смотря по какой из статей. Впрочем, почти по всем, какие только бывают. Почти в каждом преступлении из этой тетради.
Я взглянул на перечень преступных деяний, составленный Анастасией, записанный почерком школьницы в алфавитном порядке, точно в букваре. Алкоголизм… Банкротство… Богохульство… Взяточничество… Грабеж… Кража со взломом… Мошенничество… Нападение… Оставление семьи… Поджог… Применение силы… Содомия… Супружеская измена… Фальшивомонетчество… Шантаж… Экологические преступления… Каждому она давала определение, в основном кратко, хотя на Хищении остановилась подробнее. «Каждая часть похищенного имущества должна быть перемещена, – гласила ее цитата из «Энциклопедии криминологии», – сколь угодно незначительно, с прежнего места и должна хотя бы на мгновение оказаться в полном обладании похитителя. Право собственности доказывается достоверной идентификацией, к тому же похищенное имущество должно обладать рыночной стоимостью». После этого подробно описывались различия между Хищением в крупных и в мелких размерах: разница была преимущественно в стоимости похищенного, но Анастасия пометила, что ночная кража в железнодорожном вагоне почти без исключений рассматривалась как тяжкое уголовное преступление. «В отличие от кражи на станции?» – сомневалась она в скобках.
Саймон заметил, что я изучаю эти строки.
– Я бы выбросил это из головы как ее очередную досадную эксцентричную выходку, – сказал он, – если бы не эта пометка. Мой дед работал на железнодорожной станции, на Лионском вокзале. Притворялся уборщиком, но на самом деле убирал имущество пассажиров, а краденое сбывал в городе, поближе к барам, где мог пропить выручку. Я говорю тебе строго по секрету. Я узнал об этом только год назад из судебных протоколов – мне их прислали сюда вместе с коробкой бабкиного наследства. Я уничтожил все документы и избавился от остального, бесполезного случайного хлама, который дед накопил и не смог продать.
– Бесполезного хлама? Например, какого?
– Ну знаешь, всякие паспорта и путевые заметки, которые он находил в украденном багаже. Очевидные улики в то время. Он их прятал. Он был неграмотным и не знал, что с ними делать.
– Но если твой дед был неграмотным, почему Анастасия внесла в свой список преступлений Плагиат?
– Она не могла знать о его неграмотности. Но… – Теперь он совершенно растерялся. Я никогда не видел его менее внушительным. – Но она вообще ничего не могла знать, Джонатон, и теперь мне пришлось поместить ее в клинику.
– Ты избавился от улик против своего деда?
– Я пожертвовал их Лиланду в обмен на снижение налогов, чтобы эти бумаги порезали на мелкие кусочки в подвале какого-нибудь книгоперерабатывающего цеха. В прошлом году дела в галерее шли хорошо. Мне это было нужно. Ты же не думаешь, что Анастасия…
– Как бы она, по-твоему, туда сейчас попала? К тому же она бы понятия не имела, где искать.
– Но до того, как ради меня бросила учебу?
– С какой бы стати ей вдруг понадобилось наследство покойного француза, не имевшего к ней никакого отношения? Его имя ничего бы ей не сказало, а без протоколов суда, проясняющих хоть какой-то контекст, в бумагах все равно не разобраться. К тому же она занималась американской литературой. Что общего у кучки ворованных паспортов и прозы Хемингуэя?
Как наваждение, эти слова сейчас вертятся в моей голове. Естественно, я уже подозревал, что Анастасия, помешанная на Саймоне и знающая толк в исследовательской работе, каким-то образом добралась до этих бумаг, пока еще была в Лиланде, но вот чтобы я тогда связал это с Хемингуэем? Слишком велик соблазн исключить это совпадение из моего рассказа из страха показаться банальным. Точности ради удержусь: имя Хемингуэя в связи с Анастасией было у всех на устах с тех пор, как средства массовой информации благосклонно сравнили «Как пали сильные» с его работами. Не будь ассоциация настолько откровенной, плагиат, возможно, не казался бы тогда настолько невообразимым преступлением для девушки, которая не написала почти ни слова до того, как ее первому роману присудили Американскую книжную премию. Быть может, тогда я смог бы догадаться, что эти азы юриспруденции относились не столько к покойному французу, сколько к ее собственному Алкоголическому Богохульственному Воровству.
Я не знаю, чему верить. Тогда я лишь понимал, что мне нужно добраться до Стэси раньше Саймона, настолько проникнуть в ее тайны, чтобы, если она когда-нибудь заговорит снова, она обсуждала их со мной одним.
– Я уверен, это просто выдумка, – сказал я Саймону. – Я, когда писал романы, тоже такие записи вел.
– Но мой дед…
– Она знала, что он был француз.
– Да.
– Лион – вполне очевидный выбор; не так очевидно, как Париж. А преступление – обычный сюжетный ход, просто затравка для повествования. Пролог.
– Потому что она пишет обо мне.
– На ее месте я бы тоже для начала сочинил запутанную семейную историю.
– Я знал, – сказал он, погружаясь в самообман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42