В лице Анастасии Лоуренс, писательницы, телевидение обрело идеальный сюжет, а желтая пресса обеспечила ему превосходные декорации.
Но фото в газете потрясло Мишель, и то ли уверившись, что Анастасия действительно в беде, то ли вспомнив, кем Стэси была до начала всех ее приключений, то ли из-за какой-то сумбурной комбинации первого и второго – она сняла трубку и позвонила Саймону домой. Некоторое время поговорив с автоответчиком, она заговорила с Анастасией.
– Мишель, это я, Стэси, – сказал тихий голос на другом конце линии. – Я здесь. Я скучаю по тебе. Ты себе не представляешь.
Анастасия приоткрыла дверь в квартиру Саймона, запертую на цепочку.
– Это ты, – сказала она.
– Это я, – ответила Мишель, пристально разглядывая фрагмент девушки, выглядывающей из щели. Мишель не заметила ни рваных ран, ни шрамов, хотя неухоженный клубок волос и слои одежды могли скрывать бесчисленные телесные повреждения. – Можно войти?
– Наверное. – Анастасия захлопнула дверь, чтобы снять цепочку. Все это сопровождалось таким грохотом, будто она пыталась освободиться от кандалов. Она впустила Мишель. – Извини. Я еле до нее достаю, – сказала она, поднимаясь на цыпочки, чтобы вернуть цепочку на место.
– По-моему, необходимости нет. Посреди бела дня.
– Саймон говорит, безопасность никогда не бывает лишней.
Мишель пожала плечами и сама повесила цепочку. Прошла за Анастасией через прихожую и по коридору в гостиную.
Прежде чем благополучно усесться, Стэси уронила предложенное подруге кресло и хрустальную пепельницу. Она всегда была такая неловкая? И одежда – раньше она тоже напяливала на себя столько, что не разглядишь даже общих контуров тела? В другом конце комнаты свернулась в кресле Людовика XVI, прикуривает «Лаки Страйк» – она вполне могла оказаться беременной. Она могла оказаться кем угодно. В гостиной Саймона не было ответов. Была лишь девушка которая хотела, чтобы ее звали Стэси, хотела быть чьей-то старой подругой.
– Я принесу нам чай, – сказала она Мишель. – Ты всегда его любила.
– Тебе помочь?
Но Анастасия уже вышла – шлейф сигаретного дыма и грохот из буфетной.
Мишель собрала осколки разбитой пепельницы. Не считая их и экземпляра «Как пали сильные» на кофейном столике, комната совсем не изменилась с тех пор, как Мишель последний раз была здесь в холостяцкие деньки Саймона. Тогда она попала на вечеринку. Вдрызг наклюкалась шампанским и, как призналась мне где-то в начале наших отношений, была твердо намерена однажды провести ночь с таким красавчиком, как Саймон, до того, как выйдет замуж, заведет семью и приступит к жизни долгой и счастливой. Поэтому она задержалась дольше других гостей – тактика, которая, увы, требовала поглощения все нового и нового шампанского, – слоняясь в стороне от общества в надежде, что Саймон окажется с ней наедине, когда уйдут все остальные. Она предполагала, что за этим неизбежно последует соблазнение, хотя бы потому, что он уже был подающим надежды арт-дилером, а она составляла календари культурных событий для городской газеты, – и все действительно могло случиться, не усни она в ожидании конца вечера, не замеченная хозяином до утра. Он был настолько заботлив, когда наткнулся на нее, лежащую в коктейльном платье с глубоким декольте на кожаном диване в его кабинете, что ей захотелось его ударить. Он лишь усугубил ее позор, уверяя, что такое постоянно случается со всеми его гостями, как-то даже с его дядей, и предложив сделать ей эспрессо. После собственного язвительного отказа ей пришлось выйти в мятом платье на улицу, где все, наверное, только и думали, что ночью какой-то парень удачно поохотился и что она, должно быть, слишком легкая добыча, раз он вышвырнул ее из постели в воскресное утро в такой час.
С тех пор она ни разу не была в квартире Саймона, а Саймон о том случае не вспоминал. (Даже Анастасия не знала, пока я однажды не рассказал.) И все же нет ничего неодолимее желания вернуться к былым унижениям, дать им заново тебя оскорбить. Пока Анастасия возилась на кухне с чаем, Мишель пробралась в кабинет Саймона.
Кожаный диван по-прежнему скрывался в углу, но что стало с картинкой, оставшейся в ее воображении после той ночи? Куда девалась вешалка со старыми шляпами, которые она примеряла, дожидаясь, когда Саймон ее найдет? Куда исчезли веджвудские нимфы и ар нуво? Куда пропали безвкусные пейзажные наброски XIX века кисти Ханса Якоба Шерца? Где дубовые картотечные шкафы, которые она бегло осмотрела тогда в поисках любовных писем, сюжетов для статьи? Отчего по полу разбросаны открытые книги и так много мешков с нераспечатанными письмами? Почему везде это потрепанное шмотье?
– Ты нашла мой кабинет, – сказала Анастасия, внося в комнату чай в обеих руках. – Я возьму щербатую кружку. Иначе под конец они обе такими станут.
– Твой кабинет?
– Свадебный подарок Саймона. Ну разве он не прелесть? Он и канцелярские принадлежности мне купил. – Анастасия раскрыла дверцы стенного шкафа, еще одного предмета обстановки, который Мишель не припоминала после прошлого пьяного визита. Она отпила чай, пока Анастасия шуровала отмычкой в замке.
– Там что, виски?
– Смотри, он подарил мне пять сотен карандашей, три сотни ручек, двадцать пять сотен скрепок, четыре тысячи футов скотча, восемнадцать пачек бумаги, пятьдесят тысяч скобок для степлера, сорок восемь блокнотов, пять запасных картриджей для принтера…
– А разве для них не нужен принтер? И компьютер?
– Он и это все мне купил. – Она показала на какие-то коробки в углу, еще не распечатанные. – Сказал, самая последняя модель. Гигабайты памяти, тысячи цветов, с произвольным доступом куда угодно, включая Интернет по оптическому каналу на мегагерц в секунду. И работает на батарейках.
– Ты хоть поняла сама, что сказала?
– Ты как думаешь, в чай стоит подлить еще виски?
– Сейчас одиннадцать утра, Стэси.
– Это лапсанг сушонг. Саймон так мил, что мне его покупает. Крупнолистовой, заварка долго не портится. Для Саймона мне надо оставаться свежей. – Мысли Стэси метались точно огонек в глубине каньона. Она была очень далеко.
– Он знает, что ты разбавляешь чай виски?
– Он мне не отец.
– Что ты будешь делать со своими канцелярскими штучками? – Мишель освободила себе место на диване, скинув на пол пять свитеров и штук тридцать библиотечных книг. Анастасия тоже села – за стол. Он остался на месте, огромный викторианский монстр с рядами запирающихся ящиков и широкой, обитой кожей столешницей, на которой, как помнилось Мишель, у Саймона были расставлены антикварные навигационные инструменты, древний деревянный глобус, античные и восточные артефакты, полный комплект перьев, печатей и воска. Чернильница была сухой – место, где прятали ключ от ящиков, который она тогда не тронула лишь потому, что была уверена в неизбежном появлении Саймона. А теперь ничего этого не было, на столе – пусто, если не считать средневековых четок Саймона и серебряной пепельницы в память о выпуске из Университета Лиланда 1927 года, лежавшей на очередном экземпляре «Как пали сильные». Пепельница тоже была здесь раньше, со свежей ароматической смесью вместо теперешнего пепла. Мишель увидела, что Стэси закуривает очередную сигарету.
– Ты начинаешь новую книгу, Анастасия?
– У меня есть все, чтобы ее написать. Я, наверное, уже упоминала, что Саймон очень добр ко мне. – Свободной от сигареты рукой она резко дернула бусины четок из слоновой кости. – Я ведь не очень интересна, да?
– В чем дело, Стэси? Скажи мне.
– У меня все есть. Чего еще мне желать?
– Должна тебя поздравить. С твоей номинацией. Мне кажется, Джонатон хотел эту награду больше всего на свете, пока еще писал. Ее присуждение значит…
– Не надо, пожалуйста. Мне бы очень хотелось, чтобы ты осталась единственной, кто меня не поздравил. Ну, ты же моя подруга. – Она села рядом с Мишель. Оставила сигарету, но взяла четки, туго намотав их на пальцы, бусины – словно чумные нарывы. Она устроилась так близко, что Мишель могла ее обнять. Она взяла Мишель за руку. – Как ты… Как ты пишешь? – спросила она.
– Я больше не пишу. Я редактирую.
– Это одно и то же?
– Да. Нет. Больше ответственности и в то же время меньше. Не требует особого творчества.
– Может, я могла бы стать редактором.
– Не знала бы тебя лучше – решила бы, что ты надо мной издеваешься, Анастасия Лоуренс.
– Я не могу написать роман.
– Творческий кризис – вполне естественная вещь после такого успеха.
– Чтобы написать роман, нужны не только канцелярские штучки.
– Это точно.
– Нужно, чтобы было что сказать.
– Несомненно.
– А если мне нечего?
– Не верю.
– Единственное, что мне хочется сказать, никто не хочет слышать.
– Ты все равно должна это написать, Анастасия. Ты должна написать правду.
– Давай я сделаю нам еще чаю, – сказала Анастасия, отпуская ее руку.
– Мне надо на работу.
Анастасия остановилась у стола, прикурила сигарету.
– Я совсем тебя не вижу.
– Я не знала, что ты хотела меня видеть.
– Ты нужна мне.
– Ты известный писатель. – Мишель мельком глянула на мешки с нераспечатанными письмами. – С поклонниками по всему миру.
– Я совсем одна.
– У тебя счастливый брак. У тебя могут быть дети.
– Нет.
– Что я могу тебе предложить, Анастасия? Я редактор раздела искусства и развлечений в местной газете, потому что мне не хватило твоей смелости, или твоего таланта, или чего там еще нужно для создания романа, чтобы стать той, кем я хотела стать. И я практически помолвлена с Джонатоном, который никогда на мне не женится, который до сих пор со мной только потому, что это еще одна сторона его представления о неудачнике.
– Джонатон – самый благородный человек из всех, кого я знаю.
– Тогда ты, видимо, его совсем не знаешь.
– Ему хватает честности отказываться от…
– От занятий любовью со мной?
– Почему ты его не бросишь?
– Посмотри на меня, Стэси. Послушай, что я тебе говорю. Джонатон – все, что у меня есть.
– Как бы там ни было, мне бы хотелось чаще с ним видеться. С вами обоими, я имею в виду. Можно было бы вчетвером устроить парное свидание.
– Мне непросто отрываться отдел в газете. Мне сейчас нужно быть там. Я, наверное, не освобожусь раньше полуночи.
– Ты не хочешь побыть со мной. – Она прошла за Мишель к двери кабинета. – Тебе не терпится уйти.
– Мне бы хотелось не работать, Анастасия. Мне бы хотелось жить твоей жизнью. Все время только и делать, что перебирать ручки да скрепки. – Этого хватило. Она видела, как лицо Анастасии помрачнело. Смотрела, как оно заливалось слезами. – Прости, прости меня, – сказала она; шерстяной костюм впитывал мокрые обиды. Она надела на Стэси очки, аккуратно распутала ее волосы. – Иногда совсем не знаешь, что тебе сказать. Очень трудно не завидовать твоей жизни, Анастасия.
Мишель вышла сама и захлопнула за собой дверь, не заперев засов и не повесив цепочку. Анастасия села за стол. Она курила и пила чуть теплый лапсанг сушонг Мишель. За окном, на той стороне залива она могла ясно различить дикую зелень мыса Марин, но взор ее редко блуждал так далеко. Она предпочитала бросать взгляд поближе, вниз на квартал или даже просто на другую сторону улицы, наблюдая домашнюю жизнь соседей. В ней обнаружилось то, что я могу назвать лишь нездоровым влечением к жизни реальных людей, и она не находила в себе сил справиться с всепоглощающим желанием наблюдать за теми, кто вокруг. Она смотрела их, как телевизор, сканируя окна домов в окрестностях, будто ряды мониторов, обеспечивающих ей материал, из которого она могла бы составить программу жизни.
Так пришли в голову несколько идей – одной из которых было пригласить Мишель на чай, – но ужасающее большинство увиденного, что не требовало участия детей, потребовало бы как минимум участия Саймона, а это представляло собой проблему из области логистики, поскольку он редко бывал дома и она неизменно спала в те несколько ночных часов, которые они проводили под одной крышей. Что оставалось? Те обитатели соседних квартир, что жили одни, бывали дома чуть ли не реже Саймона. При этом они смотрели телевизор (этого она делать не могла с тех самых пор, как, включив ящик, узрела там собственное лицо), ели полуфабрикаты (это она делала ради внешнего антуража и без всякого удовольствия), мастурбировали (это она делала ради ностальгии и без всякого успокоения) и спали (это она прекрасно делала и без внешнего стимула). Но, как ни странно, одного не случалось ни с одиночками, ни с парами, ни в семьях с детьми – никто никогда не читал книг.
Анастасия тоже забросила чтение на такой срок, который, несомненно, ужаснул бы ту, кем она была раньше. Читала она только «Как пали сильные» – дабы изучить книгу еще подробнее, ради себя самой провести исследование, которое хотела сделать своей работой до того, как присвоила объект этого исследования. Это означало следовать всем ссылкам в книге и прорабатывать темы, а также – что было намного важнее для нее – понять обстоятельства, в силу которых рукопись из рук Эрнеста Хемингуэя попала в руки к ней, словно это знание могло дать ей власть исправить ошибку. В итоге она узнала о наследстве Саймона даже больше, чем знал он сам, но чтобы хоть с чего-то начать в те первые недели, она углубилась в историю разъездов писателя, желая понять, что свело воедино силы, которые в конечном счете определили направление жизни Хемингуэя – и ее собственной.
Но даже это случилось позже. Анастасия достала из-под пепельницы свой экземпляр «Как пали сильные», ободранный, в пятнах, покоробившийся от пролитого виски. Открыла. Карандашные пометки, сделанные ее рукой, змеились на полях, вычитывались между строк. Она пролистала страницы до первой, откликнувшейся на ее прикосновение. Не глядя, она процитировала ее, словно отче наш.
Кто бы рискнул навестить Анастасию? Когда она бывала где-нибудь с Саймоном, все толпились вокруг, стараясь подобраться ближе. Ее слова обсуждались повсюду, а один ее небрежный жест мог иметь катастрофические последствия для положения в обществе человека, с которым она была едва знакома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42