Анастасия так и не двинулась. Отвязавшись от старшей мисс Лэндисторп, вцепившейся в меня мертвой хваткой со своей болтовней, я направляюсь к Анастасии – единственной жизни, что я вижу здесь. Я миную Мишель, которая представляет издателя журнала об искусстве – в расчете на то, что он предложит ей работу, – безработному фрилансеру, которого он наймет вместо нее. Я миную Саймона, поигрывающего тонкими бретельками слишком тесного платья крашеной блондинки, дочери местного асфальтового магната, которой он вполне может шептать о будущем свидании. Вот и Жанель, с ней фотограф из иностранной газеты и человек в автоматической инвалидной коляске, некогда бывший директор организации, сто лет назад объединившейся с другой, ныне покойной. Их я тоже миную. Миную, дабы обрести у гардероба Анастасию. Она улыбается мне, размытому силуэту в коричневом твиде.
– Привет, – говорю я, – мы не знакомы.
– Да.
– Я Джонатон. Мишель…
– Джонатон Мишели.
– Я и не знал, что мной настолько… овладели.
– Настолько? – Она улыбается, на щеках ямочки.
– Не понимаю, почему она раньше нас не познакомила?
Она опускает взгляд. Смотрит на себя. Ей, похоже, нравится думать, что весь этот комплект тряпья – цветник шелковых лоскутьев поверх потемневшего старого муслина – самая модная вещь в ее коллекции. Но потом она оглядывает женщин, разодетых по последней моде сезона. Ответом себя не утруждает. Вместо этого спрашивает:
– Так это и есть твое искусство?
– Очевидно. Хотя я сам не понимаю, где именно.
– Я тоже.
Она придвигается ближе. Кожа подернута сигаретным дымом, дыхание – лишними бокалами шампанского. От алкоголя она вялая, словно тряпичная кукла.
– Как бы там ни было, ты романист, – говорит она.
– Я писал романы. Теперь пытаюсь написать предложение.
– Предложение труднее?
– Это самое трудное из того, что мне доводилось писать. Возможно, я никогда его не закончу.
– Но тебе все равно построят мавзолей?
– Если Саймону будет выгодно, он проследит, чтобы мавзолей построили. А ты сколько предложила за мою могилу?
– Я? У меня вообще нет денег. – Она пожимает плечами. – А даже если бы и были, я бы не стала тратиться на мертвое.
– Ты мне нравишься.
– Я бы купила твой новый роман. Ты был хорош. В «Покойся с миром, Энди Уорхолл» ты меня убедил, что сочинительство еще может быть честным занятием. – В ее глазах, густо-карих, играет весь спектр скрытых возможностей. Я гляжу на нее в упор, но понимаю, что она смотрит мимо. Взгляд адресован не мне.
Саймону.
Одну руку он кладет на мое плечо, другую – на ее.
– Вижу, встретились два писателя, – говорит он, необъяснимо довольный собой. Косится на Жанель, занятую клиентами, затем на стойку бара. Через мгновение бармен предлагает нам обоим по бокалу шампанского. – Вам, должно быть, есть о чем поболтать.
– Ты пишешь? – спрашиваю я Анастасию. – Мишель всегда говорит, что ты студентка.
Она глядит на Саймона, потом на меня:
– Я говорила Саймону: я учусь в Лиланде, в его альма-матер. Ты тоже оттуда?
– Уиллистон-колледж, – отвечаю я. – В Массачусетсе.
– Я из Коннектикута.
– И теперь пишешь романы.
– Анастасия как раз трудится над романом, – вклинивается Саймон, – прямо сейчас. – Его рука скользит вниз по ее спине, исчезает в изобилии шелка. – Она мне уже все рассказала.
– Ну, вообще-то я не… пишу.
– Зато она проводит исследование. Слышал бы ты, Джонатон, какие вопросы она задавала. Вообразить не могу почему, но завела вдруг разговор про моих деда с бабкой. Одному господу известно, как она догадалась, что у нашей семьи французские корни. Допрашивала меня чуть ли не с пристрастием, допрашивала меня о прелестях Европы времен belle epoque .
– Он рассказывал, как его семья была дружна с великими писателями. Пили со Скоттом Фицджералдом. Катались на лыжах с Эрнестом Хемингуэем…
Я посмотрел на Саймона:
– Но ты же говорил, что твоя семья…
– Ты, наверное, не так понял, – перебивает Саймон. – Но это не важно. Что бы эта девушка ни исследовала, в конце концов получится отличный роман. – Он глядит на Анастасию, я тоже. Она проводит пальцами по волосам. Закуривает. Гасит сигарету. Она посматривает на Саймона, но по большей части – в пол. – Я не хотел смутить вас, Анастасия. Но поскольку Джонатон зарекся писать, кто-то должен, занять его место. Кто-то должен написать романы, которые написал бы он. Я в вас верю.
– Мне кажется… мне кажется, я не заслуживаю такого доверия, – говорит она Саймону, все больше подчиняясь его власти. – То, чем занимаюсь я, совсем не похоже на то, что делает Джонатон… делал… надеюсь, снова будет… Понимаете, я же ученый…
И Саймон отвечает:
– Ничего страшного. Вы это преодолеете. Когда мы с Джонатоном учились в начальной школе, у него, зануды, ума хватило взяться изучать десятичную систему Дьюи. А пока он был этим занят, я взял и увел у него девочку, которая ему нравилась.
Саймон так обходителен. Он совершенно вытеснил меня из беседы. Я – третье лицо грамматически и третий лишний социально. Толпа рассасывается. Я вижу Жанель, ее траектория неопределенна, как у пчелы, опыляющей клумбу. Вот она. Ей нужен Саймон. Она хочет увести его от этой девчонки, которая в своих лохмотьях выглядит лет на двенадцать, чтобы познакомить с немногими оставшимися важными людьми, с теми, кто, избегая друг друга, дождался самого конца, обнаружил тщетность своих обходных маневров и поэтому требует к себе самого обдуманного и осторожного отношения. Саймон пожимает плечами. Только это он и в состоянии сделать – его рука уже пробралась под платье Анастасии, а ее губы уже приоткрыты в ожидании его губ.
– У меня разговор с писателем Анастасией Лоуренс. Личный разговор, Жанель, и меня сейчас не стоит беспокоить. Правда не стоит.
– И что же вы написали, дорогая? – осведомляется Жанель. – Книжку для детей?
Анастасии нечего ответить. Ее рот, кажется, забыл, что располагает этой функцией, поэтому Саймон отвечает за нее:
– Роман, Жанель. Она написала серьезный роман, он называется «Как пали сильные».
– Никогда о таком не слышала. Может, Джонатон в курсе? Он, кажется, все малоизвестные вещи в публичной библиотеке перечитал.
– Книга еще не опубликована, Жанель. Анастасия сама еще не поняла, чем располагает. – И, заметив, что я по-прежнему стою рядом, Саймон прибавляет: – Сделай-ка с Джонатоном последний круг по залу. Сдается мне, ни один из этих лжедмитриев не собирается ничего покупать.
Жанель берет меня под руку.
– А тебе что-нибудь известно про эту Анастасию Лоуренс?
– Она мне нравится. Настоящая хуцпа для какой-то студентки – взять и написать роман.
Она хмурится – то ли из-за признания, что мне нравится Анастасия Лоуренс, то ли из-за того, что я употребил слово «хуцпа», воспользовался для описания Стэси родным языком, которого бывший Саймон Шмальц так старательно избегает в своей галерее. Я бесполезен. Жанель оставляет меня Мишель со словами:
– Саймон украл вашу Анастасию, а я украла Джонатона и возвращаю вам.
Мишель улыбается ей, потом мне. Она уже взяла оба наших пальто.
– Я так рада, что Стэси тебе понравилась, – говорит она. На пути к выходу Мишель оборачивается, чтобы попрощаться. Но Анастасия уже ушла. Ушла с Саймоном.
V
Из университетского журнала посещаемости ясно, что назавтра Анастасия пропустила занятия. На лекции Тони Сьенны в десять утра она не появилась. Однако совершенно точно уже не была в это время с Саймоном. Тот каждое утро в полдесятого приходил в галерею. Очевидно, Стэси направилась прямиком в библиотеку.
Ей так много нужно было выяснить, особенно после откровений Саймона о том, что его семья была накоротке с «потерянным поколением». Откуда ей было знать, сколько он выдумал, только чтобы ее развлечь? Откуда ему было знать, насколько это ее затронет? Они провели вместе ночь. Этим все сказано.
Анастасия знала, что Фицджералд в Первую мировую так и не выбрался за океан, что он написал большую часть первого романа, убивая время в офицерских казармах в ожидании приказа к выступлению. Хемингуэй же, с другой стороны, участвовал в военных действиях, был приписан к американскому санитарному корпусу, расквартированному во Франции. Он вполне мог встретить Пита О'Нила, возможно, даже перевязывал раны храброму лейтенанту, со всеми медицинскими подробностями, описанными в его тетрадях. Через Хемингуэя О'Нил мог позже познакомиться с дедом Саймона. В этом был определенный смысл. Быть может, сейчас все это не выглядит таким уж правдоподобным, но представьте, как прозвучало бы настоящее объяснение тогда: кто бы в него поверил?
Она подошла к стеллажам. В считанные дни выяснилось, что к ее лилипутской литературной тайне причастен Эрнест Хемингуэй. Она была кошмарным библиотечным исследователем и перспективной ученицей. Ах, как удивится Тони Сьенна.
Алло. Саймон?
Кто это?
Это я. Анастасия.
А. Ты.
Да. Я.
Нашла выход?
Саймон, нам надо увидеться.
Мне тоже эта ночь понравилась.
Дело не в этом.
Тогда в чем?
Мы можем поговорить?
Мы же сейчас разговариваем?
Да. Нет.
Нет?
Да.
Ты мне нравишься.
Правда?
Ты необычная.
Родинки у меня на ушах?
Где?
Ты меня совсем не знаешь.
А ты знаешь?…
Твоя семья…
Может, по телефону не…
Согласна.
Возможно, у меня дома…
Ты и я?
Но не так.
Ты и я.
Вернувшись в библиотеку, Анастасия взяла еще одну биографию Хемингуэя. Еще раз обдумала все факты. Вывод остался прежним. В указателе никакого Шмальца, никаких упоминаний О'Нила. Впрочем, в книге приводились не только страницы ранних дневников Хемингуэя, но и первые черновики «Фиесты».
Его почерк. Она рассматривала характерные черты – например, особенный изгиб к, и повторяющиеся детали, такие, как почти слитное двойное ф. Наиболее самонадеянную его букву – X , и Е , самую весомую. Не оставалось сомнений. «Как пали сильные» – каждое выведенное карандашом слово – написаны рукой Эрнеста Хемингуэя.
Как это объяснить? Стэси обнаружила, что даты в манускрипте совпадают с годом, когда у Хедли Хемингуэй на Лионском вокзале украли чемодан вместе с черновиком первой книги Эрнеста, к которому Хедли и направлялась, – он катался тогда на лыжах в Швейцарии. Он вполне мог написать этот потерянный роман за год. И язык юношески застенчивый, но уже становится собой: каждое слово в истории лейтенанта О'Нила строго отмерено, точно для телеграммы. Хемингуэй называл пропавший роман лирическим и больше ничего не говорил – возможно, дабы на фоне дальнейших книг, ровнее, эта могла пребывать утраченной. В «Как пали сильные» Анастасии слышалась музыка несмазанной машины современности, скрежет шестеренок, входящих в сцепление с совершенством.
И все же она понимала, что ее языкового слуха, ее взгляда и ума недостаточно. Чтобы дать открытию свое имя и построить на этом репутацию, ей не хватало многих лет, посвященных литературе, авторитета такого человека, как Тони Сьенна. Истолковать то, что лежит перед носом, в силах кто угодно, и, откровенно говоря, есть много литературных критиков гораздо тоньше двадцатилетней Анастасии. Инстинкт уже подсказывал ей: чтобы преуспеть, за страницами любой книги нужно найти историю.
Саймон. Саймон Шмальц. Его прошлое, ее будущее. С Саймоном она пойдет далеко, как никому и не снилось.
VI
Саймон жил в W?nderkammer – я имею в виду, каждая вещь в его квартире была удивительна, и у каждой была своя история, которую он присвоил. Раньше W?nderkammer были причудой джентльменов – кабинетные выставки диковинных трофеев из миров, где хозяину довелось побывать: усохший череп, священный свиток, кусочек магнетита, африканская бабочка в рамке, пучок мандрагоры, щепка от Креста Господня, клык йела. Люди тогда обладали знаниями буквально. Собирая в стеклянной горке разрозненные осколки, они пересказывали весь Восток, анонсировали новый мир, приручали фантастическое. В их кабинетах все различия выглаживались до гомогенности, ассоциируясь с владельцем коллекции. Происходила некая трансформация, двойная метаморфоза: делая коллекцию заурядной, как свое жилье, джентльмен сам становился незауряден, как она.
В квартире Саймона не было ни африканских бабочек, ни усохших черепов. Какие тайны они могли хранить на исходе тысячелетия, когда границами мира стали терминалы аэропортов? У него были иные личные границы, не менее чуждые его происхождению: Саймону требовалось обладать чем угодно, если оно добавляло ему значительности. Каким именно образом он достигал значительности, думаю, не играло для него никакой роли. Я вообще не уверен, что Саймона волновало, заслужена ли его репутация. Более того, я серьезно сомневаюсь, что его интересовало искусство. Возможно, для Саймона загадка искусства – в иллюзии. Этому-то оно Саймона и научило. W?nderkammer были первыми инсталляциями. Квартира Саймона была W?nderkammer – как и вся его жизнь.
Все осмотрев, Стэси спросила его о Хемингуэе.
– А где письма, которые он писал твоему деду?
– Мой дед не говорил по-английски.
– И при этом они дружили?
– Забавные вы люди, писатели. Верите, что весь мир – слова.
Итак, они вернулись к «Как пали сильные». Это никуда не годилось. Но Анастасия – она знала только один способ отвлечь мужчину. Она подошла к Саймону. Прикусила его губу в поцелуе.
Секс с Саймоном Стикли облачен был в саван тишины. Этот человек не рычал, не задыхался. Не потел. Ни на йоту не поддавался животному инстинкту. Я имею в виду, в постели с Анастасией Саймон был столь же утончен, сколь в «Пигмалионе» с клиентами. Изысканное представление. С ней никогда не бывало так – без травм, дискомфорта, без намека на смущение. Под Саймоном она тоже притихла. Могла забыть о его теле – и о своем. Могла выбросить из головы жизненную кутерьму и просто позволить, чтоб ее трахали. Быть всего лишь его миссионером, в той самой позе, под его толчками в ритме на четыре четверти. Секс с Саймоном был безмолвным, но казался Анастасии знакомым, как музыка, что она когда-то слышала.
Сначала он раскатал презерватив, стерильный, как белые перчатки, в которых он брал редкие книги из своей коллекции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42