– Она подошла ко мне. Поцеловала в лоб, взяла с моих коленей тарелку, еще обремененную рулетом. – Тебе нужно больше есть, – сказала она, уходя в кухню мыть посуду. – Я действительно тебе нужна, сам знаешь.
Наутро я отправился к Анастасии. По поручению моей подруги. По просьбе ее мужа. Дверь в подъезд была открыта, как и в прошлый раз, а вот дверь в квартиру – закрыта. Я позвонил.
– Снова ты, – прошептала она, только что из постели, свободная фланель с Саймонова плеча, карие глаза, рассеянные без очков. Волосы смущали ее лицо, припухшее там, где ночью касалось подушек. Что еще? Все размыто. Все размыто, кроме того, что я позвонил и она впустила меня, и это всегда будет происходить так, словно так всегда и было.
– Приготовишь мне чаю, пока я умоюсь?
Я сам нашел кухню. Диета Анастасии была абсолютно очевидна, детская техниколорная мечта о сладких хлопьях и консервированных спагетти; если Саймон когда-нибудь ел дома, он явно не доверял ей планировать их совместный рацион. Я нашел у плиты листовой чай в жестянке без надписей, обнаружил тайник Анастасии по разлитому следу, четко выделявшемуся на мраморной столешнице и на плиточном полу. По расположению листьев я вычислил местонахождение чашек и маленького фарфорового чайника. Я поставил воду кипятиться в начищенной стальной кастрюле и начал осматривать кладовую в поисках чего-нибудь перекусить. Но среди всего варенья, приготовленного французскими горничными на деревенских кухнях, и всего конфитюра, одобренного Ее Величеством Королевой, не нашлось и корочки хлеба. Что ж, тогда хлопья. Я пошел к ней спросить какие.
Анастасия лежала на кровати, совершенно обессиленная, как я понял, попытками завернуться в одеяло. Лицо мокрое. Глаза закрыты. Волосы беспорядочно разметались по белоснежному белью. Она лежала тихо, неподвижно – шевелились только губы. Что двигало ими, что за слова, я не мог разобрать, но в них была явная сдержанность молитвы. Я вышел, чтобы принести ей чай. Вложил чашку в ее ладошки. Она улыбнулась, не открывая глаз.
– А свою ты принес? – спросила она.
– Да.
– Хорошо.
Я сел на пол у нее в ногах. Через некоторое время она голой коленкой подтолкнула меня в плечо.
– Мишель знает, где ты? – спросила она.
– Да.
– Хорошо. – Она снова толкнула меня коленкой. – А она знает зачем?
– Нет.
– Хорошо. – Она обмякла. – Ты принес шнурок для «кошачьей колыбели»?
– Он у меня с собой. Ты голодная?
– Это ты голодный.
– Нет.
– И я нет.
– У тебя столько хлопьев.
– Саймон их мне покупает. Без толку.
– Не любишь их?
– Люблю. Но не хочу.
– Понимаю.
– Неужели?
– Я почти ничего не ем больше. Столько же, сколько пишу. Только если Мишель заставляет.
– Она-то наверняка ест. Ей понравился мясной рулет?
– И брюссельская капуста, не будем забывать. Я тоже немножко съел.
– Какая гадость.
– Не любишь ее?
– Она отвратительна.
– Знаю.
– Тогда зачем ты ее ел?
– Я думал, тебе она нравится. То есть… я думал…
– Понимаю.
– О.
– Сыграй со мной в «колыбель для кошки». Я хочу, чтобы ты научился, тогда будет весело. Ты же это сделаешь, да? Мы нужны друг другу. Тебе ведь никуда не надо сейчас, как всем остальным?
– Я счастлив здесь.
– Хорошо. Я тоже.
Я повернулся к ней. Она открыла глаза.
– А тебе разве не нужно писать? – спросил я.
– Ты мое вдохновение, Джонатон. Они же не могут заставить меня писать, так?
– Тебе придется вернуть аванс.
– У меня нет денег. Они у Саймона. Он все вложил в галерею, чтобы расширить ее и сделать самой большой.
– Наверное, ты сможешь вернуть авторскими отчислениями.
– Он уже взял под них кредит.
– Ты можешь продать свою биографию. Она у тебя точно стоящая.
– Да, этого у меня не отнять. Об этом я рассказать могу.
– Почему бы и нет?
– Сыграй со мной в «колыбель для кошки».
XIII
Я неплохо устроился. Следующие две недели мы каждый день играли до темноты и разговаривали, зачастую на такие сложные и обширные темы, что, казалось мне тогда, объяснялись они лишь неизменной нашей близостью. Еще мы одновременно читали – часами, оба на диване или один из нас на полу. Я уже долго не читал ничего, кроме «Как пали сильные», и собственный аппетит к литературе поначалу ошеломил меня, но он не шел ни в какое сравнение с прожорливостью, с которой Анастасия глотала всевозможные тома, по мере чтения кратко систематизируя их содержание повсюду на полях. Мы никогда не ели вместе. Будучи восприимчив к метафорам, я объяснял этим ее литературный голод. И предполагал, что она готовится писать новый роман, тот, который мы не обсуждали, – единственная тема, которой мы не касались. Но я думал об этом, когда не думал о ней самой, пытался разглядеть в выбранных ею книгах объединявшую их историю.
У меня ничего не получалось. Я не улавливал принципа. Отнесись я серьезнее к пристальному вниманию, с которым она читала «Как пали сильные», не выброси я его из головы как милое тщеславие, оглядывайся назад чаще, чем заглядывал вперед, в новую книгу, будь я способен увидеть хоть отчасти, что с Анастасией происходит, – я сообразил бы, что общего у вопросов судопроизводства, железной дороги и Эрнеста Хемингуэя. Сомневаюсь. Сомневаюсь, что поверил бы ей тогда, признайся она мне во всем и сразу.
Итак, за отсутствием чужих подозрений она сама расследовала собственное преступление и карала за него в меру способностей. Несмотря на то что голодовка, должно быть, являлась элементом этой кары и я часто замечал, как она перебирает средневековые четки, наверняка самой серьезной карой было само следствие с его трагедийным сюжетом: развязка предрешена – она преступница. То, как она трудилась над следствием, изобличило бы плагиат, даже не будь она в нем виновна. Вы должны оценить качество ее исследования. Что бы вы ни думали об Анастасии Лоуренс, признайте хотя бы это.
Расследование продолжалось пару недель, иногда у моих ног, иной раз у меня на плече или на коленях. Она зачитывала мне отрывки, порой просила меня почитать вслух. Для меня предназначалось это чтение или для нее самой – не могу сказать до сих пор. Думаю, она не слишком четко нас различала. Она считала нашу близость само собой разумеющейся. Мое ощущение, что мы влюбляемся друг в друга, смутило бы ее, как если бы кто-то вдруг спросил, не влюблены ли одна в другую ее правая и левая коленки.
Она, конечно же, ошибалась – как и я. Тогда, признаться, мы еще толком не знали друг друга. Нам не хватало общего кризиса, совместного жертвоприношения, что сплотило бы нас против всего мира. Мы были приятелями, детьми. Она так невинно снимала кольца, чтобы они не мешали в наших играх, и я так невинно верил, что тем самым она дает понять, что готова оставить Саймона ради меня. Наши руки очень близко узнали друг друга за эти недели. Прикосновения говорили нам все, что нужно, – и беседа убредала от последовательности колыбелей, свечей, яслей, бриллиантов и рыб-на-блюде, которые мы передавали друг другу – от пальцев к пальцам – с фигурами бечевки. Мы едва замечали, что делали. С бечевкой или без, мы попали в петлю.
Помню, она спрашивала меня об иудаизме. Я думал, ее вопросы имеют отношение к новому роману, – слишком странного они были свойства. Вопросы, на которые не мог ответить Саймон. Вопросы, которые она предпочитала ему не задавать. Поэтому я и жаждал их, хотя редко был способен рассказать о собственной вере, не сверяясь с книгами, закрытыми в день бар-мицвы и отложенными в сторону – казалось, навсегда.
Ее интересовал антисемитизм во Франции.
– Каково было евреям в те времена, когда Хемингуэй еще жил в Париже?
– Евреев, думаю, он не слишком жаловал. По крайней мере, в своих книгах…
– Он меня не волнует. Я о среднем французе.
– Было дело Дрейфуса. Насколько я помню, насчет того, что кого-то обвинили в преступлении, поскольку он еврей. Я могу уточнить…
– Когда ты был там…
– Мне было лет пятнадцать.
– Да, но ты сталкивался с антисемитизмом, из-за которого преступником могли объявить…
– Мне было пятнадцать, я был там с родителями неделю, как турист. И посмотри на меня, на мое лицо. Люди не верят, когда я говорю им, что еврей.
– Пожалуй, ты прав. Значит – никакого антисемитизма? – спросила она, смутно разочарованная во мне. – И ты не знаешь, могли бы тебя в чем-то обвинить или нет?
– Никакого антисемитизма, – ответил я, смутно разочарованный в себе. – Наверное, потому что я никудышный еврей.
– Хочешь сказать, ты грешил? – Теперь она была вся внимание. – По-моему, ты никогда ничего такого не делал.
– Именно. Я не хожу в храм. Я не помню молитв. Мне и в голову не приходило задуматься, существует ли бог. Мне следовало бы грешить. Тогда бы я, возможно, уверовал.
– Во искупление?
– В том числе.
– И что бы ты сделал, Джонатон?
– А что бы я должен был?
– Самое ужасное, на что бы ты решился?
– Да ты наслаждаешься этим.
Она кивнула, выдыхая сигаретный дым мне в лицо.
– Думаю, самое ужасное, на что способен писатель, – это плагиат. Ты бывал плагиатором?
– Все писатели – плагиаторы, Анастасия. Чехов платил людям по пять копеек за анекдот, по десять – за историю, но большинство из нас не настолько честны. Мы принимаем чужие поступки за проделки собственного воображения. Мы крадем у окружающих впечатления, по собственному усмотрению незаконно заимствуем их жизни. Наверное, худшее, что я делаю, – единственное, что я могу делать, – это пишу.
– Ты говоришь в настоящем времени.
– Я ничего не имею в виду. Не имел в виду.
– Но я говорю не о плагиате как метафоре. Я о буквальном воровстве чужих произведений.
– А если сопоставить, выходит вполне невинно: ограбить вора.
– Ты не принимаешь наш разговор всерьез.
– Я бы, возможно, отнесся к божественному порядку серьезно, будь на мне чья-то смерть.
– Для этого тебе нужно кого-то убить?
– Необязательно. Просто поверить, что я мог спасти.
– В жизни бы не подумала, что ты такой альтруист.
– Я не альтруист. Я мог бы позволить умереть, чтобы поверить, будто мог бы поступить иначе.
– Тебя могли бы отлучить?
– По-моему, последним отлученным евреем был Бенедикт Спиноза.
– Значит, лишиться вероисповедания возможно, хотя бы формально.
– Спинозу отлучили в семнадцатом веке.
– Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.
– Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?
– Не в этом дело. – Она жалобно посмотрела на сигарету которую только что прикурила от предыдущей. – Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?
– Раз в год читать Кол Нидрей.
– И что, этого достаточно?
– Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.
– Текста не помнишь?
– Его поют. Повторяют за кантором.
– Его нельзя читать в одиночку?
– По-моему, нет.
– Для этого, кажется, нужен бет-дин. Возможно, миньян.
– Ты много знаешь.
– Пожалуйста, не говори Саймону.
– Я понимаю. – Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу. Я, правда, не мог взять в толк, почему ей следовало в этом раскаиваться, хотя в контексте романа я понимал, что обращение в католичество придало бы ее исповеди больше остроты. Весьма интригующая история, несмотря на все недочеты, так что мне пришлось сдерживаться, чтобы не написать ее самому. Вместо этого вечером я изучал вопрос перехода в другую веру. Определенно, история была бы выигрышнее, если обращение героини в католичество привело бы ее в никуда, поскольку в дело оказались вовлечены раввины, и она бы очутилась там, откуда начала, и теперь даже ее молитвам не хватало бы законности, чтобы освободить ее от несчастного «я». Но когда назавтра я обрадовал Анастасию известием, что евреи остаются евреями, в какую бы веру ни пытались обратиться и как бы усердно ни старались оставить собственную, она так расстроилась, будто я сказал ей, что ее привычная жизнь закончена, что она была всего лишь фарсом на потеху телезрителям и ей придется вернуться к родителям в Коннектикут.
– Что, если?… – спросила она, накрутив четки на пальцы, – что, если кто-нибудь переходит из своей религии в иудаизм, Джонатон? Он сможет вернуться?
– Вряд ли тут другие законы. Если новообращенные по своему религиозному статусу приравниваются к урожденным евреям…
– А нельзя признать недействительным?
– Брак? Существует даже развод, – заверил я.
– Нет, не это. Обращение.
– Наверное, это можно как-то уладить. Сомневаюсь, что люди заметят разницу.
– Я не могу это уладить, Джонатон. Мне нужно в это поверить – иначе как мне вообще во что-то верить? – Она разжала кулаки. Четки выскользнули из пальцев на пол кабинета. Я потянулся за ними, но не успел ухватить, как она стиснула мои руки. – Оставь, – сказала она. – Забудь. Давай просто веселиться, хорошо? Мы же можем? Мы же правда можем просто поиграть? – Когда я притянул ее ближе, она выскользнула. – Не поймаешь! – крикнула она из коридора, босиком выбегая на кухню. Я последовал за ней. Говоря о послеполуденном веселье, она обычно имела в виду домашний бар, который Саймон наполнял из опасений, что иначе она начнет прикладываться к чистящим средствам. Я неизбежно пил вместе с ней, не желая, чтобы у нее вошло в привычку пить в одиночестве. (Мне только однажды пришлось объяснять Мишель, отчего я пьян средь бела дня, и она признала мудрость моего поведения.)
– Что тебе смешать? – спросил я Анастасию.
Она закурила.
– Можешь сделать мне «Бакенбарды Сатаны»?
– Прямые или закрученные?
– Мм?
– Прямые – с «гран-марнье», а закрученные – с апельсиновым «Кюрасао».
– Откуда ты знаешь, Джонатон? Ты все знаешь.
– Так прямые или закрученные?
– Какие тебе больше нравятся. Ты правда знаешь рецепт? Научи меня смешивать коктейли. Этим я и займусь. Стану барменшей. В колледже ты смешивал напитки?
– Только для друзей. Я никогда не знал, о чем болтать на вечеринках. Пока у меня была работа, было что сказать или хотя бы чем себя занять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42