— А если — плохо?
— Не выйдет,— обнадеживает Шевчук.— У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешь — научим, не хочешь—заставим.
Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.
— Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.
— Это хорошо,— одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа.— Хорошо придумали.
— Конечно, хорошо,— охотно соглашается Шевчук.— Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.
Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.
— Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили,— сообщает он мне новость.
— Меня? — ошарашенно переспрашиваю я.
— Тебя. Так что придумывай название газеты.
— Хоть бы спросили — согласен ли.
— А куда денешься — кругом вода,— опять смеется комиссар и уже диктует: — Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в море — первое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.
— Да не умею я рожать,— отбрыкиваюсь я.
— Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.
— А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать?— прибегаю я к последнему аргументу.
— Знаю,— улыбается Шевчук.— Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.
— Какие еще лекции?
— О любви.
— О любви?
— О любви и верности,— уточняет он.
— Да что я — лектор из общества «Знание»! Да еще о любви.
— Надо,— твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссар — посмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.
— В море лекции про любовь — самое главное,— поясняет он мне доверительно.— Любовь и верность для моряка — краеугольный камень-камень. Понял?
Я молчу, я все понял.
— А чего обед не объявляете? — спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель.— Время.
Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:
— Команде обедать!
Потом подходит Шевчук и говорит:
— Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.
— На промысел-то прибудем, а вот будет ли там рыба,— ворчит Фомич.
— Не строй мрачные прогнозы,— хмурится Николаич.
— Чего строить — так оно и есть,— поднимает плечи Фомич.— «Амдерма» возвращается — прогорели.
— Откуда идут? — живо интересуется Лагутин.
— Оттуда, куда Макар телят не гонял.
Фомич знает все. Он день-деньской слушает эфир. Все новости на судне — от него.
— Обстановка на промысле тяжелая. Все капитаны жалуются.
И без того вислый нос Фомича совсем уныло опускается. Сейчас весна по календарю, а здесь, в Северном море, еще зимний холод, но у Фомича нос уже облез и покрыт нежной розовой кожицей. Фомич ростом с Петра Великого, но рыхл телом, и в рубке ему тесно. Когда он появляется в рулевой, сразу становится ясно, что она не так уж и вместительна.
По трапу взбегает Автандил, в руках его листок.
— Фомич, атстукай тэлэграмму.
— Не успели отойти, уже две телеграммы послал,— бурчит радист.— Дорого тебе обойдется любовь. Рыбы нет, чем платить будешь?
— Аткуда тэперь рыба,— соглашается Автандил. Он — технолог, помощник капитана по производству, он знает положение с рыбой.— Капиталисты всю выскрэб-ли. Вайме!
— Будет вам панихиду петь,— вмешивается Шевчук.— Гордеич вот послушает-послушает, подумает, что и впрямь рыбы нет-нет.
— Зачэм глаза закрывать! — горячится Автандил, и лысина его краснеет.— Каго абманываем? Сэбя абманы-ваем! Что было — то было, что есть — то есть. Батоно Гардэич и сам это увидит. Каго абманываем!
— Большой рыбой теперь и не пахнет,— вздыхает Се-рега Лагутин и вдруг улыбается.— Я первый раз пошел в море семь лет назад, мне говорят: «На большую рыбу идем». Я думал, что она размерами большая, с дельфина, думал. Селедку брали у Фарер. Замолотили тогда!
— Развэ это умно? — запальчиво спрашивает Автандил.— Караблей больше, чэм рыбы! Я тоже кагда пэр-вый раз в морэ шел, мне сказали: «Возле Нью-Йорка ловить будэм. Ночью пришли на Джорджес-банку, мэня разбудили, гаварят: «Сматри, Нью-Йорк». Пасматрел — все в огнях. Думал, правда Нью-Йорк. Утром разглядел — сотни судов, до гаризонта. Прибежали брать сэледку. Касяк нащупают, кидаются в драку, бортами друг друга атталкивают. Иной прет прямо на тэбя, ему сигналишь, мол, с тралом иду, уступи дарогу, дарагой, а он прет на тэбя, потому что тоже с тралом. Трал вытащат — вэсь бэлый — в молоках, в икре, как пэной мыльной покрыт. Это —рыбалка? Да? —напирает Автандил на Шевчука.— Набегут сотни судов на адну банку — и «раззудись плечо, размахнись рука!» Ваш паэт Кальцов гаварил.
— Чего ты на меня насел,— отбивается первый помощник. Когда Шевчук сердится, лицо его приобретает не хмурое, а обиженное выражение и еще заметнее хохолок на макушке, как у мальчишки.— Я, что ли, командую этими капиталистами, я, что ли, установил их порядки?
— Теперь из-за них в промысловых районах — футбольное поле,— замечает Фомич.— Все содрали на дне тралами, как катками укатали. Так что Жоркину банку скоро прикроют, как Северное море с селедкой.
Он кивает головой в окно, и мы все смотрим на Северное море, по которому идем. Оно холодное даже на вид.
— Еще лет пять-шесть назад была рыба, теперь океан заметно отощал,— задумчиво произносит Николаич.
— Теперь рыбы в нем, как пельменей в котле после гостей,— говорит Фомич.— Два-три пельмешка останется, и гоняется хозяйка за ними с дуршлагом. Так и мы по океану с тралом бегаем.
— Люди как дети неразумные, делают —не знают чего,— вставляет Николаич.— Землю замусорили, океан подчистили.
— Нэ дэти — прэступники! — горячими глазами смотрит Автандил на штурмана.— На суку сыдим, его же рубим. Сэледку угробили?! Угробили! Скоро скумбрию выгрэбэм, ставриду — тоже запрэт наложат. Думать на-да! Понял, кацо? — И, обращаясь ко мне, просит: — Гар-дэич-джан, напиши про это! Напиши, богом прашу тэбя!
— Не от нас это зависит. Мы люди маленькие,— вздыхает Николаич.
— Нэ маленькие, а трусливые! — уточняет Автандил.— Из-под ворот только можэм тявкать.— И опять ко мне: — Прашу тэбя, кацо, напиши про это. Душа балит.
— На наш век хватит,— беспечно отзывается вместо меня Серега Лагутин.
Автандил прямо-таки взвинчивается от такого заявления.
— Вот-вот, кацо! После нас хоть патоп. Бэй ее пад дых, бэй в кровину, матушку-природу! Она бэзатветная. Круши, юшку пускай! Бэй, чтоб нэ паднялась! Ас-са-а! — Автандил уже кричит, с южным темпераментом машет руками, будто рубит кого-то выхваченной из ножен саблей.
Мы ошеломленно смотрим на него. Я даже подумал — не пьян ли он? Может, хлебнул втихаря. Но Автандил вдруг сник, устало опустив плечи, и тихо, очень тихо говорит Лагутину:
— Нэт, дарагой, это вредная мысль, это прэступная мысль: «На наш век хватит».
Он отворачивается от нас, смотрит на веселое сиреневое море. В рубке наступает неловкое молчание: Автандил устыдился своей вспышки, а мы молчим, будто виноватые, вроде мы это придумали — так безжалостно относиться к природе, так безответственно выгребать богатства океана, не думая о будущем, о том, что может произойти с человечеством, если сейчас подорвать основу основ жизни на земле.
Молчание нарушает Фомич:
— В городе ателье есть, платья шьют. Никто эти платья не берет. А ателье передовое — экономия большая, план всегда по валу перевыполняют. На районной Доске почета висят.
— Лишь бы план выполнить! — опять вспыхивает Автандил.— А там хоть трава нэ расты. Голову нада имэть,— он постучал себя по лысине,— а нэ качан капусты. План можно выжимать на платьях, на угле, на нефти — на живой природе нэльзя. Каждый раз спохватываемся, да поздно.
— Потом ищем виноватого, на одного кого-нибудь сваливаем,— поддакивает Фомич и продолжает рассказ: — Директора ателье сняли. Жадность фраера сгубила — хотел, чтоб ателье было признано коллективом коммунистического труда. Низкое качество, по его мнению, ерунда, мелочь; главное — количество, перевыполнение плана.
— Между прочим, мы тоже будем бороться за звание коллектива коммунистического труда,— заявляет Шевчук.
— Всех подряд будешь записывать? — спрашивает Фомич.
— Я не директор ателье,— сердито отрезает Шевчук.
— А за количество спросят —почему мало,— не унимается Фомич.— В этом деле тоже «охват» ценится.
— Будем отвечать качеством.
— Все видят, все говорят — и никто не действует,— возвращается к прежней теме Николаич.— Пока в «Правде» статья не появится. Тогда все начинают шевелиться.
— Начинают крычать, храбрыми, умными становятся,— добавляет Автандил.— Но... после «Правды», а до нэе — малчок.
И я вспоминаю, как давным-давно был у одного номенклатурного областного работника. Сидит тот Некто в сером в большом кабинете, телефонов несколько штук на отдельном столике. Выхолен, тщательно выбрит, на щеках оптимистический румянец. Говорит важно, не торопясь, давая собеседнику возможность оценить весомость и значительность его слов. Вот с ним-то и произошел у меня разговор о китах. Тогда уже часто раздавались голоса, что пора прекратить бить китов, пока не уничтожили все стадо, пока кит не исчез.
«Будем бить»,— твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом,— напомнил я ему.— Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом».— «С сельдью — да, неразумно вышло. Есть вот статья.— Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога.— Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора».— «А с китами как? — повторил я вопрос.— Тоже такую статью ждать?»
Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...
— Капитана здесь нет?—спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.
— Нету, Римма Васильевна,— отвечает Шевчук.— Он, наверное, в кают-компании, обедает.
— Нет его там.
— Значит, к механикам спустился в машину. А что такое? — Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.
— Что-то делать надо, Сергей Павлович,— тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас.— Соловьеву плохо.
Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.
— Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо,— почему-то виновато говорит ему врач.
— Что такое? — хмурится Носач.
— Галлюцинации. Голоса слышит.
— Он на ногах?
— На ногах.
— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан.— Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.
Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.
— А ну пойдем со мной! — По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом.— У нас мужской разговор.
И плотно прикрывает за собою дверь.
О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.
— Всадите ему укол самой большой иглой,— говорит Носач Римме Васильевне.— Пусть спит как можно дольше.
— Я положу его в госпиталь, Арсентий Иванович.
— Хоть в гальюн, лишь бы по палубе не шлялся.
Врач уходит.
— Это ты его мне подсунул! — хмуро смотрит капитан на Шевчука.— Это на твоей совести.
— Работник он золотой,— оправдывается первый помощник.
— Что вы все заладили: «золотой, золотой»! Это золото — самоварное. Вот оно где у меня! — хлопает себя по шее Носач. И объявляет свое решение: — Ссадим на первое же судно, возвращающееся в порт!
— А как с тралами? Кто будет ими заниматься? — спрашивает Шевчук, по лицу видно, что он сильно расстроен.
— Сам буду заниматься,— бросает капитан.— От него сейчас толку, что от козла молока.
— Работник он хороший,— опять твердит Шевчук.
— Мне не только работник нужен, мне еще и трезвый человек нужен! — Капитан нервно закуривает, ломает спички, чертыхается.— За борт свалится — кто отвечать будет? Ты или я?
— И ты и я,— спокойно отвечает первый помощник.
— Спишу на первое попавшееся судно,— непреклонно говорит Носач.
После ухода капитана в рубке молчание, его нарушает Автандил.
— Жэна у него... Измэняет,— поясняет он мне.— И всегда измэняла. Он — в Море, к ней — хахаль. И он это знает.
— Вот видишь! — с укором обращается ко мне Шевчук.— Вот до чего разлады в семье доводят. А ты лекции о любви и верности читать-читать не хочешь.
— Да не говорил я этого,— сдаюсь я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52