А этот — вон какой расхристанный! В тапочках бегает на корму, когда достают трал. Возвращается оттуда, идет к фишлупе, оставляя мокрые следы на палубе рубки. Тапочки стоптаны, мокры, штаны в рыбьей чешуе и тоже мокры. На одежду и внешний вид он не обращает никакого внимания. После бани, когда окажется в чистом, не бережется, лезет во все места и к концу вахты уже замызган, заляпан, замазан. И под ногтями грязь. Но когда ловилась рыба, никто на это не обращал внимания, а теперь вдруг увидели и осудили. Все на нем. Он отвечает даже за то, что в океане нет рыбы. И матросы клянут его за это, утверждая, что он не умеет ловить, а до этого — когда тралы были полны — с восторгом говорили, что он знает океан, как свой огород. «На берегу с него за все спросят»,— сказал Шевчук. Он отлично понимает капитана и прощает ему и грубость, и затрапезный вид. «Срыв,— говорит он, если капитан накричит на кого.— Да и как на него не кричать, если делает не то, что нужно».
Я вспоминаю наш разговор, возникший из-за отсутствия рыбы в океане. «В Америке вон даже креветок выращивают, омаров. Не надо и в море ходить. Подходи к резервуару — и черпай сколько хочешь,— сказал я, проявляя свою осведомленность.— А мы по океану бегаем с «авоськой» — хоть какую бы поймать».— «Гляди какой нашелся,— усмехнулся Носач.— Тебе бы министром рыбного хозяйства быть. Критиковать — это мы тоже умеем. Ты бы вот сам взялся за эту проблему, а то ходишь тут — руки в брюки, свисток в карман».— «Я же не рыбак, не капитан. Это не моя профессия. А что хорошие породы рыб исчезли, ты и сам знаешь, выгребли подчистую: и сельдь, и омаров, и камбалу, и анчоус».-— «Ах какой защитник природы! Посмотри на него! -- обернулся Носач к Шевчуку.— Он — защитник, а мы, конечно, варвары».— «Но факт остается фактом — природу губим»,—стоял я на своем. «Ты вот сходишь на один рейс, прокатишься по океану, на закаты полюбуешься, ночью на вахте помечтаешь — и помашешь нам ручкой. Сядешь в теплом кабинете и начнешь критику наводить. А мы опять вот сюда придем,— он кивнул в окно на зеленые пологие волны океана.— Нам опять план выполнять. Ты подумал о том, что я выполняю государственный план, а не в игрушки играю. Народу рыба нужна на стол, а не рассуждения о защите природы. Ты рыбу любишь?» — «Люблю»,— сознался я. «Во-от, дорогой! Любишь. А мы ее ловим для тебя».— «По-разумному надо ловить».— «Мы, конечно, дураки, мы этого не понимаем, а вы, писатели, умные, вы все понимаете, за все болеете. У меня вон их сколько на судне — семьдесят пять гавриков без тебя и без меня. И все хотят заработать. Сам видишь, какая наша работа — не даром хлеб едим. И у всех семьи, каждый — кормилец. А ты тут с высокими материями, с философией».—«Какая философия! — возмутился я.— При чем тут философия! Океан гибнет — вот и вся философия! И много ума не надо, чтобы понять это. Сам знаешь — вычерпали».— «А ты что мне предлагаешь? Бросить рыбалку! Взять курс домой? Кто мне это разрешит! Я сюда пришел рыбу ловить. У меня нет другой специальности. Я моряк, рыбак. Моя работа — рыбу ловить.— И вдруг сделал неожиданный поворот в разговоре.— Пойдешь в рыбцех! Надоел ты мне в рубке с твоими разговорами. Да и матросы недовольны, что ты тут пригрелся в теплом месте, а на пай одинаково получишь со всеми, кто вкалывает».
Не сразу я понял, что капитан, посылая меня на работу в рыбцех, хочет заткнуть рот говорунам. А такие есть, и в первую очередь Дворцов, и его чернявый дружок Голявкин, и, к моей обиде, штурман Гена. Ну этому-то что надо? «Выдержишь?» — спросил Шевчук. Я пожал плечами: «А что делать!» — «Ничего страшного,— буркнул Носач.— На упаковке постоишь». Я кивнул. На упаковке так на упаковке. Действительно, ничего страшного. Наловчиться только надо, и все. Но, к моему удивлению, капитан отменил свое решение. Позднее я узнал, что он вызывал говорунов к себе в каюту. Что уж он там им сказал, не знаю, но языки они прикусили. «Останешься на руле»,— бросил он мне за обедом в кают-компании, и все переглянулись. «Доктор сказала ему, что тебе будет тяжело в рыбцехе,— пояснил мне позднее Шевчук.— Нам ведь надо тебя на берег живым доставить. За это он тоже в ответе. А ты на него...» — «Ну что я на него? Что? Я — про океан, а не на него. Океан гибнет — это же ясно, а мы глазки невинно закрываем. Как будто это нас не касается. Погляди, что делают: нефть выпускают на воду, отбросы сбрасывают, радиоактивными отходами заражают, рыбу, давленную в трале, целыми реками обратно в океан выпускают!..»
Я вспоминаю это сейчас, когда капитан ушел из рубки, когда опять здесь стало тихо и по-домашнему уютно. Лебедчик Володя снова возле меня, а на палубе опять пусто.
Штурман Гена ворчит:
— Ну что мы тут толкемся, «пустышки» дергаем! Надо на юг бежать, луфаря искать, деньги делать. Луфа-ря полмесяца почерпаем — и план в кармане. А мы тут сор таскаем...
— Как знать,— раздумчиво говорит Днепровский.— Жизнь такая, что никогда не знаешь, что будет через минуту. Вот один матрос на берегу недавно женился. Приходит домой, смотрит, жена пол моет. Он похлопал ее по заду, похвалил: «Молодец!» Она распрямилась, и оказалось— это теща. Дело чуть до развода не дошло. Теща вопила, что он — бабник.
— Весело тебе,— хмурится штурман Гена.
— Это что! — отзывается Володя.— Вот у одного нашего матроса веселье было! Вышли мы в море и сломались. Вернулись в порт, уже ночью пошли по домам. Он приходит к себе, заглянул в раскрытое окно, глядит — на столе бутылка, а в постели жена с любовником лежит. Он в окно заскочил и давай метелить их. Ну, шум, гам, крик поднялся. На крик из другой комнаты жена прибежала, включила свет. Он смотрит — а это его родной брат со своей женой приехал и спят на хозяйской кровати. Вот где веселье-то было! Он потом нам рассказывал, так аж плакал. От счастья, что ошибка вышла.
— Тебе бы только зубы скалить,— недовольно бурчит штурман Гена.— Ты за лебедкой своей гляди.
— Лебедка у меня в порядке. Как часики работает.
...Вчера вдруг раздался у нас в рубке голос «Южной
звезды», она попросила топлива и продуктов. Носач дал «добро» на подход к борту. Было это уже после моей вахты, когда заступила вахта старпома, но я еще не успел уйти из рубки. И вот вдруг из небольшого туманчика внезапно вынырнула «Южная звезда» и, перепугавшись, от-ч.чянно загудела. «Стоп машина! Право руль!» — крикнул Носач, а сам бросился к пульту управления лебедками. Одним махом преодолел он пространство рубки и врубил на полную мощность лебедки, чтобы тралом погасить инерцию «Катуни». Старпом тоже проворно застопорил машину, а рулевой положил штурвал направо. Еле разминулись с «Южной звездой». Я за эти считанные секунды не успел даже испугаться. Реакция у капитана потрясающая, как у боксера на ринге. Он вышел победителем и в этом раунде с катастрофой. А потом Носач яростно шипел Тин Тинычу: «Ты что — спишь! Пришел на вахту, а еще не проснулся!» — «Сам спишь»,— неожиданно ответил Тин Тиныч и стоял маленький, щупленький, ершистый. Тронь—уколет. Я думал, что Носач превратит его в пепел, но капитан промолчал и ушел из рубки. А старпом, глядя ему в спину, дрогнувшим голосом сказал: «Жизни нет никакой. Хоть пиши рапорт сдавать дела. А кому сдавать? И не могу больше. Сил нет». Штурман Гена, который тоже еще не успел уйти из рубки после вахты, сочувственно вздохнул. Ему-то достается больше всех от капитана.
А тут стали рвать тралы. И так никакого улова, да еще чуть ли не каждый день второй трал рвем. Какие-то острые камни там, на дне, что ли, или скалы? Потом оказалось, что это наша же потерянная «доска» —«богородица». Вот уж «нес по кочкам» всех штурманов капитан! И в бога, и в богородицу. Кричал, что не штурманы они, раз не могут эту «доску» обойти, не могут запомнить ни глубину, где потеряли ее, ни курса, ни галса! Сам он, между прочим, помнит и каждый раз предупреждает, чтобы следили и за глубиной, и за курсом. И вот — надо же! — опять налетаем! Будто черт нас толкает на эту «доску». Позавчера три раза подряд порвались, на всех вахтах. И три штурмана, собравшись вместе, говорили: «У меня ноги дрожат, когда трал выбираем: цел, нет? Если цел, вздыхаю свободно, а рыба — черт с ней! Лишь бы трал был цел».— «А я «пашу», а сам дрожу, вдруг опять порвались — что-то малая нагрузка на лебедке и скорость большая и на повороте не снижается».—-«А я думаю, надо писать рапорт, сдавать дела»,— повторил старпом.
Как-то раз ночью капитан вызвал в рубку старшего тралмастера. Подняли Соловьева с постели, чтобы решить вопрос —что с тралом, почему не раскрывается? Вернее, раскрывается, но мало — всего четырнадцать метров, а надо восемнадцать. Стоял Носач над фишлупой, рассуждал не то сам с собою, не то с тралмастером. Соловьев постоял, постоял за спиной капитана да и ушел потихоньку; А Носач продолжал рассуждать, не спрашивая мнения тралмастера. «Где он?» —вдруг спохватился капитан. «Ушел»,— ответил штурман Гена и замер. «Возле такого капитана лучше не задерживаться,— брякнул я и поду--мал: — Ну сейчас что-то будет!» Но Носач смешно похлопал глазами, потом свирепо зыркнул на меня и вдруг засмеялся: «Сразу видно — разведчиком был. Так тихо смылся, что я и не заметил». Я думал, что он пошлет снова за Соловьевым и даст ему разгон. Нет, не послал. Я заметил, что чем ниже по должности человек, тем меньше на него кричит капитан. А вот штурманам достается, они под рукой всегда. И ходят они на цыпочках. А у капитана позавчера, между прочим, болела голова, все хватался за нее. И меня спросил: «У тебя, когда давление, голова болит?»— «Болит».— «Сильно?» — «Очень даже».— «У меня прям раскалывается». Он пил таблетки, просил у врача нитроглицерин. Значит, и сердце еще. На судне об этом сразу же узнали. Фомич сказал: «И себя заездил, и всех». А если подумать объективно, забыв про обиды, то ему труднее всех, конечно. За все в ответе. Ну наконец кончается моя вахта! Все! Я иду спать.
В коридоре меня ловит Егорыч, сует в руки сверток.
— Гордеич, отнеси капитану. Сам не могу, матросы засекут, разговоры пойдут, мол, подхалимничает. Тут — для поддержки ему, а то у него один нос остался. Он хоть и орет на меня, а мне его жалко. Я ж понимаю — нервы! У всех нервы сдают, а уж у него-то и подавно!
Вчера Носач наорал на начпрода. Егорыч не хотел выделять из своих запасов «Южной звезде». У нас у самих нехватка в продуктах, потому Егорыч и сказал: «Все мы даем, а нам никто».— «Продукты дать! — оборвал его капитан и аж побелел.— Это — море, дорогой! Тебе в колхозе работать!» Да, в море без взаимовыручки нельзя, нам тоже давали: и тралы, и в каптерку кое-что — штаны ватные, тапочки...
— Отнеси, — просит Егорыч. — Ты — посторонний, матросы ничего не скажут, а мне нельзя.
Вот черт побери! Все же я — посторонний здесь, не признают за своего.
Да, чужой я им, как были чужими газетчики, время от времени приходившие к нам на водолазный катер. Кое-кого мы даже облачали в скафандр и спускали на несколько минут под воду в обязательном сопровождении водолаза. И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.
Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на дивано, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:
— Погоди, куда бежишь.
Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает:
— Что это?
— Подарок. Егорыч передал.
—. Ну, если подарок, то давай. Да стой, куда ты?
— Спать.
. — Успеешь, выспишься.
Капитан разворачивает газетный сверток. В нем бутылка сухого вина, свежие огурцы, краковская колбаса, лук, банка апельсинового сока.
Носач прикуривает сигарету и вдруг говорит:
— Ну что, собрал досье на меня? Зверь — не капитан. Да?
— Да нет, почему зверь! — пожимаю я плечами.
— «Да нет»! — усмехается Носач.— Вся команда стонет. Думаешь, не знаю.— И вдруг признается: — Самый трудный рейс у меня. Такого еще не бывало.
— Ну, времени впереди еще много,— пытаюсь утешить его я.— И рыба будет, и план.
Он коротко взглядывает на меня, в глазах его скрытая усмешка, и я понимаю, что мои утешения ему «до лампочки».
Деликатно постучав в дверь, входит Фомич.
— Можно?
— Вошел уже.
— Радиограмма, Арсентий Иванович.— Фомич кладет перед капитаном листок, и весело смотрит на меня, и даже подмигивает как-то заговорщицки. Лицо его светится — значит, хорошее известие принес.
Капитан пробегает глазами радиограмму, хмыкает:
— Еще что?
— Еще дали «добро» свежими продуктами пополниться. «Буря» доставит из Лас-Пальмаса. Еще спрашивают, почему на экспорт не ловим.
Капитан опять хмыкает:
— Мы вообще не ловим. Что они там, не знают? Лучше бы дали новый район, а не спрашивали про экспорт. Молчат?
— Молчат,— кивает Фомич.
— Топливо нам надо. Запроси разрешения подойти к танкеру.
— Хорошо. Еще что?
— Пока все.
— Тогда я пошел. Спокойной ночи.— Фомич опять незаметно подмигивает мне. Что он такое принес?
Носач украдкой снова пробегает глазами радиограмму, и хмурое лицо его начинает разглаживаться. Раз, другой взглядывает на меня, опять хмыкает:
— Художественная выставка в городе открылась. Мой бюст выставили. Мраморный. Скульптор ко мне приходил на берегу, позировал я ему.
На другой день, когда я приду на вахту, Фомич спросит у меня: «Ну как, поздравил Чапаева?» — «Поздравил»,— отвечу я и подумаю, что Фомич безошибочно точно охарактеризовал Носача. В гражданскую войну Носач мог бы стать знаменитым начдивом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52