— Но я читал,— говорю я,— что у нас только в Каспий и Черное море выпускают около десяти миллиардов особей молоди семги, что тридцать процентов мирового вылова лосося — это искусственно выведенная рыба и что Советский Союз и Япония ежегодно выпускают в море почти два миллиарда лососей. Два миллиарда! Представить только!
— А надо двадцать миллиардов, вот в чем дело! — сбивает мой восторг начальник промысла.— Разведением рыб мы занимаемся, это верно. Но цифры, которые вы привели, несмотря на их величину смехотворно малы, чтобы об этом говорить серьезно.
— Сейчас все на криля надеются,— опять подает голос капитан.
— Криля много, это верно,— соглашается начальник промысла.—Но это — не панацея. Не будем забывать про нефть. Ее все больше и больше льется в океан, и она может погубить и криль, и весь планктон.
— Отбираем пищу у китов?—спрашиваю я.
— Все равно подохнут без еды,— вмешивается в разговор штурман Гена.— Уж лучше перебить, чем голодом морить.
Начальник промысла долго и внимательно смотрит на штурмана и говорит:
— Главное в том, что некоторые, в отличие от своих
отцов, лишены чувства священного уважения к чужой
жизни и ответственности перед будущим.
Штурман Гена краснеет и молчит.
— Истребление природных ресурсов, выходящее за пределы разумного, стало типичной чертой современного мира. Вы согласны?
— Пожалуй, да,— осторожно говорю я.
— «Да» — без «пожалуй». Кстати, этим вопросом должны интересоваться вы, писатели. Это ваша область.
— Вы же начальник промысла,— не без упрека замечаю я.
— Вы предлагаете мне бросить рыбалку? Это моя профессия.
Возразить мне нечего. Смотрю на Носача, а он о своем.
— Да, пусто,— вздыхает Носач, глядя в фишлупу.— На юге через неделю сабля пойдет, потом луфарь. А на севере пикшу берут, сайду.
— Знаю,— недовольно отзывается Алексей Алексеевич.— Не дави ты мне на психику. Подождем ответа с берега.
Начальник промысла должен сейчас решить, как правильно поступить: или двинуться на север или на юг, или оставить траулеры здесь, в этом районе, подождать немного, хотя каждые сутки—это сотни тонн долга. Он сейчас как полководец — все должен предугадать, все предусмотреть. На нем ответственность больше, чем на любом капитане. Они за одно судно отвечают, а он — за все.
— Должна, должна сюда прийти рыба! — говорит он своему другу.— Начался северо-западный ветер, видишь? При нем хорошо ловится скумбрия. А она тебе и план сделает, и заработок, и для потребителя хороша.
— Не первый год замужем, знаем,— бурчит Носач.— Когда она только придет, эта рыбка?
Вчера, когда мы сидели в капитанской каюте и Носач уже спал, чтобы ни свет ни заря вскочить и бежать в рубку, к фишлупе, искать рыбу, Алексей Алексеевич сознался, что смертельно устал от моря, от ответственности, что хочется пожить по-человечески, в семье, на берегу, в уюте. «Море лишает моряка очень многого человеческого, обычного на земле, того, чего на берегу не замечают». И доверительно поведал, как вернулся он из первого рейса в качестве капитана. План перевыполнил, в порту торжественная встреча, дома молодая жена. А среди ночи позвонил береговой начальник, который в море-то был раза два, да и то лет двадцать назад, и приказал ехать в порт и переставлять судно на другой причал. «Вот тогда я и проклял судьбу моряка,— грустно усмехнулся Алексей Алексеевич.— Поехал, конечно. Переставил судно с причала на причал, еду на машине по пустому спящему городу и думаю: неужели так будет каждый рейс? Мне же через несколько суток опять в море! Обидно было. Теперь привык. Привычка, знаете, вторая натура».
Сейчас он молчит, задумчиво смотрит на океан, которому отдал жизнь.
— Зависимость от океана мы только начинаем понимать,— продолжает свою мысль Алексей Алексеевич.— И погода от него зависит, и пропитание, и половину кислорода он нам дает — жизнь практически. Отношение к океану надо менять. Но, к сожалению, неразумное использование и разрушение морской среды ускоряется. Вы знаете, сколько судов в море?
— Нет.
— Около ста тысяч. И это только гражданских — рыболовных, транспортных, пассажирских. И никто не знает сколько военных... И все промывают топливные танки, сбрасывают балластные воды, несмотря на запреты и конвенции. Океан катастрофически быстро загрязняется. А подводные цистерны с топливом, которые тоже не вечны и могут разрушаться, терпеть бедствия. А бурение нефтяных скважин! А подводные нефтепроводы! А что будет, когда начнется промышленная добыча ископаемых со дна моря! Какое глобальное будет загрязнение! Это только на бумаге все хорошо и безопасно для океана. Ученые бьют тревогу, что такое бездумное отношение может изменить среду океана совершенно в непредсказуемом и опасном направлении и что мы уже стоим на грани катастрофы.
Позднее все, что сказал мне русский капитан, я найду в словах президента Мексики, произнесенных им в июне 1974 года в Каракасе на Международной конференции ООН по морскому праву.
Вот эти слова:
«Все отношение человека к морю должно измениться. Резкое увеличение населения Земли и вследствие этого увеличение потребности в пищевых продуктах, получаемых из моря; расширяющаяся индустриализация на всех континентах; перенаселенность прибрежных областей, интенсификация мореплавания, все более частое исполь-зование супертанкеров, судов, перевозящих жидкий газ, и судов с атомными энергетическими установками, все более широкое применение химических веществ, которые рано или поздно попадают в моря,— все эти факторы свидетельствуют о необходимости регулирования в мировом масштабе и международного управления использованием океанов. С каждым днем будут возникать новые и все более крупные конфликты между различными конкурирующими друг с другом направлениями использования океанов, конфликты, которые ни одна нация не сможет разрешить в одиночку».
Это я вычитаю в книге Э. Манн-Боргезе «Драма океана»...
В рубке вдруг раздается сочный голос:
— Товарищи капитаны, кто просил консультацию гинеколога?
В эфире дружный хохот, кто-то подсказывает:
— Это с «Катуни» просили.
— У него там что-то с животом,— дополняет другой.
— Я серьезно спрашиваю,— обижается голос.— «Ка-тунь», «Катунь», вам нужен гинеколог? Прием.
Красный от гнева Носач одним прыжком подскакивает к рации.
— Ты что там — пьяный, дорогой?
— Что за грубость! — возмущается голос.— Я врач. Вы просили гинеколога?
— Что мы тут, рожаем? — уже кричит Носач.
Лебедчик Днепровский прыскает в кулак и, зажав
рот, с веселым испугом глядит на капитана. А в эфире хохот — флот потешается.
Алексей Алексеевич быстро идет к радиотелефону, решительно оттирает Носача в сторону и начальственным тоном — сдержанно и строго — приказывает в трубку:
— Прекратить посторонние разговоры в эфире!
— Это еще кто? — удивленно спрашивает врач.
— Говорит начальник промысла. Над вами, товарищ врач, подшутили. Требуется зубной, а не гинеколог.
— Извините, Алексей Алексеевич, коли так. Мне передали, что нужна консультация,— обиженно бубнит гинеколог.
— Занимайтесь своими консультациями на базе. Там, я думаю, вам работы хватает.
В эфире опять взрыв хохота — флот знает, где избыток женщин и нехватка мужчин.
А у нас в рубке все замерли, у всех сияющие лица, но никто и пикнуть не смеет. На глазах Днепровского слезы восторга, он давится беззвучным смехом. Любитель морских баек, он, конечно, возьмет этот казус на вооружение и после вахты разнесет по всему траулеру. Теперь Носач надолго попадет на язык морякам — их хлебом не корми, дай только зубы поскалить.
Штурман Гена уставился в окно — от греха подальше! — чтобы не видел капитан, как у него прыгают чертики в глазах. А боцман невозмутимо стоит на руле, будто и не слышит ничего, но губы его дрожат в улыбке, с которой он никак не может справиться.
Носач испепеляет взглядом белую базу, что виднеется на горизонте.
— Товарищи капитаны, уймите своих остряков! — строго говорит Алексей Алексеевич.
Он выключает рацию и вдруг сам весело хохочет, вслед за ним уже раскрепощенно смеются все. Днепровский аж стонет, схватившись за живот.
Носач тянет сигарету из пачки, свирепо окидывает всех накаленным взглядом и неожиданно широко улыбается:
— Так и родить заставят. Объясняйся потом жене.
На душе у всех становится легче. Черт с ним, с проловом! Жизнь все равно хороша.
Мы еще смеемся, когда в рубке появляется Фомич и подает начальнику промысла радиограмму. Тот читает, и улыбка медленно сходит с его лица.
— Этого еще не хватало!
— Что там? — спрашивает Носач.
— Не иначе как кто-то родил,— ухмыляется штурман Гена.
— Да уж родили,— произносит с досадой Алексей Алексеевич.— Приказ с берега — перейти на «Луноход». Наломали там дров.
— Что такое?—встревоженно переспрашивает Носач.
В рубке все настороженно затихают. Алексей Алексеевич подходит к рации, включает:
— «Луноход» — «Катуни»! «Луноход» — «Катуни»! Прием.
— «Луноход» на связи,— отвечает густой баритон.
— Говорит начальник промысла.
— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — отвечает баритон.— Слушаю вас.
— Здравствуйте! Где капитан?
В эфире заминка, потом неуверенный ответ:
— Он спит, Алексей Алексеевич. Он (опять заминка) приболел немного.
— Ясно! — жестко произносит начальник промысла.— А первый помощник тоже приболел?
В эфире снова минутное замешательство и потом тихий ответ:
— Тоже,
— Вы — кто?
— Старший помощник Зверьков.
— Передайте капитану, товарищ Зверьков, как только он перестанет болеть, чтобы завтра утром прислал за мной катер.
— С удовольствием передам, Алексей Алексеевич,— обрадованно говорит старпом «Лунохода».— Я сам приду за вами. Еще какие указания будут, Алексей Алексеевич?
— Нет. Все.
Начальник промысла прищелкивает трубку к рации.
Из разговора Алексея Алексеевича и Носача узнаю, что на «Луноходе» ЧП. Не поладили капитан и первый помощник.
— Знаете, что самое страшное в море? — спрашивает Алексей Алексеевич.
— Ну-у...— пожимаю я плечами и гадаю: — Наверное, буря, циклон, катастрофа...
— Самое страшное в море — это склока на судне.
Лицо его хмуро, он смотрит в иллюминатор в сторону «Лунохода»—тот у нас по правому борту, за горизонтом. И я, глядя на начальника промысла, думан «Ну несдобровать им там! У него рука твердая».
ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЙ ДЕНЬ ПОБЕДЫ
— Почтим память павших!
Хриплый голос Носача напряженно вздрагивает. Матросы поднимаются, стоят, хмуро сдвинув брови. Они молоды, румяны, войны не знают. Счастливые люди!
«Катунь» слегка покачивает, на камбузе позвякивает что-то, будто солдатский котелок тех давних и грозных времен, а здесь, в столовой, тишина.
За иллюминаторами ослепительный день — с ветром и ознобным отблеском солнца по зеленой холодной волне.
— Прошу садиться,— говорит Носач.— Слово Римме Васильевне, ветерану войны.
Мы садимся, а Римма Васильевна, наш судовой врач, начинает рассказывать молодым рыбакам, как в войну она работала в военном госпитале, где лежали раненные в лицо, как делали пластические операции солдатам, которые остались без ушей, без скул, без носа, как уговаривали людей быть мужественными, уговаривали тех, кто на фронте совершал чудеса храбрости, а потом, изувеченный, страшился показаться знакомым и родным. Они не откликались на письма жен, невест, просили товарищей по палате написать об их гибели, чтобы уехать в другие края, где никто их не знает...
— Ветеранов приглашаю в кают-компанию на праздничный ужин,— говорит Носач.
В кают-компании накрыт стол. Нас шестеро, ветеранов: сам капитан, начпрод Егорыч, старший тралмастер Соловьев, механик-наладчик Петр, Римма Васильевна и я.
— За Победу!—поднимает стакан капитан.
За столом нет веселья. Хочется молчать и думать о своем. И еще боль в сердце. Эта боль всегда настигает меня Девятого мая. Каждый из нас в ту войну шел своим путем, но общей дорогой к Победе. И вот теперь мы сидим за столом на судне, посреди океана. Люди одного поколения, оставшиеся в живых.
— Хотите верьте, хотите нет, а на войне я был счастливым,— вдруг говорит механик-наладчик Петр, сухощавый, медлительный, о чем-то все время думающий человек, и со смущенной полуулыбкой глядит на всех.— Молод был, наверное,— тут же оправдывается он, но, поняв, что никто не собирается ему возражать, смелеет.— А после войны потерял себя. Не знал, как жить.
Сначала погулял, конечно, как водится, а потом потерял себя. На фронте командиром батареи был, дело свое знал до тонкости.— Лицо его строжает, красивеет, наверное, он видит себя молодым командиром.— Везучий был. Один раз только и ранило серьезно, в Чехословакии уже, в апреле, а так — все царапины были. День Победы в госпитале встретил. Лежу, а сам думаю, что делать после войны буду. Специальности никакой. Десять классов кончил— и сразу на фронт. Мирной жизни совсем не нюхал. Четыре года только и знал, что по танкам бил, окапывался, опять стрелял, менял позиции. И на всем готовом: накормят, оденут, прикажут, что делать. А на «гражданке» самому о себе думать надо, кормить себя. Испугался.
Петр виновато усмехается, мол, извините, если что не так сказал. И уходит в себя, задумчиво прихлебывая из стакана.
Я считаю орденские планки на его пиджаке — одиннадцать! Вернулся человек с войны, вся грудь в орденах, а как жить, что делать — не знал. И не один он был такой.
— У нас в госпитале,— застенчиво улыбается Римма Васильевна, она всегда улыбается застенчиво,— раненые перед выпиской плакали. Тоже не знали, что делать будут в мирной жизни. Да еще лица у всех изуродованы. Страшно смотреть. Самоубийства были. Или спивались.
Я вспоминаю, что после войны многие матросы и старшины оставались на сверхсрочную. Тоже не знали, что делать в незнакомой мирной жизни, боялись ее, как это ни странно теперь звучит.
— А я вот вспомнил, как друг меня вытащил к своим,— поворачивает разговор на другой курс капитан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52