» Ну мы тут каждый себя пощупал — у всех трусы на месте. А он смеется: «Вам, говорит, не в баню ходить, а на пляжике лежать, платочком обмахиваться. Чьи трусы, сознавайтесь?» Машет ими. перед носом, девки хихикают, а нам хоть со стыда провались. Опять щупаем себя, опять у всех трусы на месте. А потом кто-то догадался и говорит: «А ты сам-то трусы надел?» Он лап-лап себя руками, и оказалось, что это его трусы. Сам запарился и трусы не надел.
Матросы хохочут.
— А у нас вот дед столетний был,— вспоминает Зай-кин.— Тоже вот так вот паримся. Он приходит в парилку, руки в рукавицах, голова в шапке, и говорит: «Что так паритесь! Тут замерзнуть можно». Поддал пару, полез на полок, похлестался, слез. А тут один парень кипятку в шайку налил. Дед сослепу-то и окатил себя этой шайкой. Взревел, вылетел из бани и давай по огородам бегать. Как хороший бегун. Мужики догнать не могут. А деревня вся высыпала, смотрит: что это дед по огородам носится, как ошпаренный? В рукавицах, в шапке и в чем мать родила. Еле догнали его, смазали гусиным салом.
Матросы опять хохочут, а я вспоминаю своего деда, которого выносили из бани — до того он напаривался. А он отлежится в предбаннике и опять в пекло лезет. Распаренные до кумача мужики бултыхались в прорубь, катались в сугробах. Гогот, шум, веселый мат стоит возле речки, где притулились баньки. И это посередь зимы, в крещенские морозы! Старухи плевались: «О-о, окаянные! Стыд-то потеряли, каторжане! Гарцуют, как жеребцы». Молодухи же, придя к проруби по воду, с визгом разбегались. А нам, мальчишкам, потеха!
Матросы балагурят, вспоминают смешные случаи, рассказывают анекдоты, а я размяк, чувствую, как вместе с потом выходит из меня усталость, и на душе приятно. Холодный трюм кажется уже далеким и нереальным. Будто и не было его вовсе, будто все это придумал я, сидя вот в этом горячем пару. Дрема наползает, и уже кажется мне, что я в жаркий июльский полдень лежу в степном раздолье и блаженствую после косьбы.
— Гордеич, жив? — откуда-то издалека доносится голос Шевчука.
— Жив.
— Ты где?
— Возле двери.
— Иди сюда, я тебя похлещу.
— Да нет уж, я тут посижу.
— Иди-иди, говорю тебе. Сейчас всю усталость выбью.
Лезу в пар, на голос. Шевчук начинает нещадно хлестать горячим веником, и у меня сладко заныли спина, плечи, ноги. Хочется, чтоб он бил сильнее, чтобы еще слаще ныло тело. Все же гениальный тот человек, кто придумал баню и веник. И странно все это, нереально: среди океана — баня.
— Ну как? — спрашивает Шевчук.— Нарождаешься?
— Нарождаюсь.
— Сейчас передохнуть бы, с пивком,— мечтательно произносит он.— И по новой начать. Второй заход.
После душевой иду в каюту спать. До следующей подвахты. Смотрю на распаренное помолодевшее лицо свое в зеркале. «Ты чо тут делаешь, паря? Ты как сюда попал? Удивил на старости лет, удивил».
Едва касаюсь щекой прохладной и чистой наволочки, как проваливаюсь в сладкую качающуюся колыбель.
А во сне меня бьют. Кто бьет — не вижу, но боль чувствую во всем теле.
— Вставай! Вставай, проспишь все! — кто-то тормошит меня за плечо.
Открываю глаза. Надо мною Шевчук. Улыбается.
— На разгрузку? — спрашиваю я, и сердце обрывается.
— Нет, разгрузились уже.
Я прислушиваюсь: за иллюминатором плещет о борт волна, глухо содрогается корпус. Траулер уже на ходу.
— На вахту? — А сам прикидываю: сколько же сейчас времени, чья вахта? За иллюминатором сумерки — моя вахта. Но кто-то другой стоит на руле, раз мы уже на ходу.
— Нет, не на вахту,— смеется Шевчук, поняв мои думы.— На день рождения.
— Какой день рождения?
— Твой. Ты что — заспал?
Я туго соображаю: какое сегодня число?
— Давай, давай! Капитан ждет. Да проснись же ты!
Я встаю и охаю. Все тело болит, стоном стонет, будто
меня и впрямь избили. Плечами не могу шевельнуть. Опять ноют, как в молодости, надавы от тяжелого водолазного скафандра. Эти красные отметины на плечах так и остались на всю жизнь, напоминая о том, сколько лет был я водолазом, сколько перетаскал на себе металла. Одеваюсь. Иду.
— Ну, именинник, хлебнул лиха по ноздри? — встречает меня улыбкой капитан.
Стол в каюте уже накрыт. За столом «дед» — еще молодой стармех — и незнакомый мне капитан.
— Начальник промысла,— представляет его мне Носач.— Иванов Алексей Алексеевич.
Невысокого роста, моложавый, с приветливой улыбкой, с чуть раскосыми черными глазами, капитан подает мне руку, и я чувствую крепкое рукопожатие. Позднее я узнаю, что мы воевали совсем рядом: он командовал батареей на полуострове Рыбачий. И родом он из Мурманска, где я «отломал» свою семилетнюю морскую службу. Он, как и Носач, Герой Соцтруда, и они давнишние друзья, уж четверть века бороздят моря и океаны бок о бок.
— Перенес свою штаб-квартиру к нам,— поясняет Носач.— Мой диван мягче.
— Еще не спал, не знаю,— улыбается Алексей Алексеевич и приглаживает аккуратный пробор в волосах.
— А тебя я от вахты освободил,— говорит мне Носач.— В честь именин и чтоб отдохнул, а то напишешь, что у нас каторжный труд без передыху.
И «дед», и начальник промысла, и Шевчук встречают его слова понимающей улыбкой.
— О нас ведь как пишут,— не унимается Носач.— В море — вкалываем, как на каторге, на берегу — пьем, как бичи. Ни просвету, ни солнышка в нашей жизни.
— Это я уже слышал.
— От кого? — удивленно спрашивает капитан.—Да ты садись, вот твое почетное место.
— От матросов твоих.
— Ну вот,— довольно улыбается Носач.— Грамотный народ, книжки читают. Вы же понапишете...
— Я еще не писал.
— Напишешь,— убежденно говорит Носач.— Такую каторгу покажешь. Разгрузку вот как покажешь? Тяжело? Язык на плече?
— Тяжело,— киваю я.— Так и напишу, что тяжело.
— А ты думал, мы тут мед пьем,— опять довольно усмехается капитан.— Работенка наша не для слабаков.
— Да что ты на него навалился,— вступается за меня начальник промысла.— Он еще не проснулся и опять же именинник, а ты его...
— Верно,— весело соглашается Носач и поднимает стакан с вином.— За именинника! — И тут же добавляет: — И за первую сдачу груза. За досрочную разгрузку. Молодцы ребята!
— Так все же за кого? — хочет уточнить начальник промысла.— За именинника, за первую сдачу или за ударную разгрузку?
— За все оптом,— отвечает Носач.—И за то, что ты перешел ко мне.
— Между прочим, «сборная Бразилии» отстала от носового трюма всего на полторы тонны. Молодцы!
Я удивлен, никак не ожидал такого. Бригада инвалидов— и орлы-матросы из носового трюма! Нам ли с ними тягаться.
Шевчук победно подмигивает:
— Тут главное — руководство.
— Ну, ясно,— понимает его Носач.— Где комиссар, там победа.
— Вот Гордеич проснется,— улыбается Шевчук,— и выпустит «Молнию». Надо поздравить матросов. Ударно трудились.
Я киваю. «Молния» так «Молния».
— А это тебе подарок. Омар,—говорит Носач.— Ко дню рождения поймали.
— Омар?
Я гляжу на чудо морское. Полстола занимает. Уже приготовлен по всем правилам.
— Ешь, ешь,— предлагает капитан.— Короли ели. После омара, знаешь... мужчина себя мужчиной чувствует. Королям это необходимо было, фрейлин много.
— А мне-то зачем, в море?
— На всякий случай. Русалка, может, вынырнет,— смеется Носач.— Да ты ешь, ешь. Мясо, в самом деле, королевское.
Омар действительно — объедение. Все же короли не дураки были, знали, что есть.
— Так о чем писать будешь? — опять задает Носач всех волнующий вопрос.
— Об омаре вот. Или тебя с женщиной куда-нибудь на Куршскую косу закину, чтоб у вас любовь была тайная. Начало такое эффектное сделаю. Женщины будут вздыхать и плакать, рвать книгу из рук.
Капитан смотрит на меня серьезно, хочет понять: шучу я или нет.
— Красивая хоть?
— Кто?
— Да женщина эта?
— Сделаем красивую,— обещаю я.— Все в нашей власти. Тебе какую — блондинку, брюнетку или рыжую?
Усмешливые морщины сбегаются возле глаз капитана.
— Главное — помоложе.
— Сделаем. Тебя не шокирует, что я так вольно буду с тобой обращаться?
— А чего шокировать! Если женщина красивая, я согласен,— смеется Носач.— У меня тут раз была корреспондентка из Москвы. Лезла во все, командовать начала, понимаешь... Она, видишь ли, лучше меня знает, как рыбу ловить. Выгнал я ее. Вежливо, правда. На другое судно отправил.
— Не понравилась? — спрашивает Алексей Алексеевич.
— Да нет. За вмешательство не в свое дело.
— Не простит она тебе,— предупреждает Алексей Алексеевич.
Мы смеемся, еще не зная, что слова начальника промысла окажутся пророческими. Та окажется с волосатой душой. Она напишет о Носаче очерк, где покажет его безграмотным деспотом на судне, от которого стоном стонет команда. И рвач-то он, и пират рыбацкий, и выскочка, и карьерист и... чего только не понапишет. Но главное даже не в этом. Главное, как потом, через некоторое время, на берегу, будут вести себя люди, прочитав очерк. Люди, от которых будет зависеть судьба капитана, сделают вид, что ничего не произошло.
— А все же о чем писать будешь? — возвращается к своему вопросу капитан. Не дает он ему покоя,— Ты нас какими покажешь?
— Какие есть, такими и покажу.
— Да нас, какие мы есть, еще никто не показывал. Или очернят, или пригладят. Что главное-то в нашей жизни, знаешь?
— Работа, думаю.
— Работа — само собою, без нее никуда. А главное в нашей жизни — сама жизнь морская. Мы ее особой не считаем. Мы просто живем. Понимаешь? — допытывается он.
— Понимаю.
Капитан внимательно смотрит на меня, и я чувствую по его взгляду: не верит он мне.
— Для кого — романтика, для кого — подвиг, а для нас наша жизнь — просто жизнь. Ты вот на берегу живешь, для тебя жизнь — твой кабинет, твои книги, издатели. А для нас — судно, план, море. Верно? — смотрит он на своих'коллег.
И начальник промысла, и Шевчук, и «дед» согласно кивают. Ободренный поддержкой, Носач говорит:
— Не делай нас супергероями, не делай и страдальцами, делай нас просто людьми, какие мы есть. Когда мы в море, мы о береге тоскуем, дни считаем до окончания рейса, проклинаем свою профессию, а когда на берегу — по морю скучаем. Даже бежим в море от всяких домашних хлопот. Мы — всякие. Вы на берегу тоже всякие, и мы такие же.
— Вот сам и разделил: на береговых и моряков,— говорю я.— Все же отделяешь моряков от сухопутных?
— А как же! — восклицает Носач и кивает в иллюминатор.— Ведь это океан! Это тебе не асфальтированная дорожка в парке. Мы все-таки моряки, а не пехота,— смеется он.
— А я вас терпеть не мог, когда на других судах работал,— вдруг заявляет «дед» капитану.
— Да-а? — удивленно поднимает брови капитан.— За что?
— За многое. Базу в первую очередь Носачу, тару — Носачу, разгрузку—Носачу. А мы с полными трюмами «загораем».
— А ты хотел, чтобы я телком был,— неприязненно глядит капитан на «деда».
— Славу тоже Носачу,— продолжает перечислять тот.
— Берите обязательства и выполняйте,— резко отвечает Носач.— Чего не берете? Боитесь? А я беру. А вы из-за угла тявкаете.
Капитан багровеет. Видать, это больное место его. Действительно, слава капитана вызвала к нему зависть и неприязнь других, считающих себя обойденными. И наговоров на Носача я уже понаслышался. Но все — и враги и друзья — дружно сходятся на одном: Носач — рыбак. А это высшая похвала для капитана.
— А «сборная Бразилии» сегодня не подкачала,— пы-тается перевести разговор на другие рельсы Шевчук.
— Мы все тут — «сборная Бразилии»,— еще не остыв, говорит Носач.
А я думаю: ему, капитану, надо сделать из этой «сборной» команду. Он — капитан. И кроме всех планов, обязательств, рыбы, безопасности судна ему еще надо из случайно попавших на судно людей сколотить команду. Сам он как играющий тренер. И только с настоящей командой он может выиграть игру — выполнить план.
Раздается телефонный звонок. Носач берет трубку, слушает, произносит:
— Иду.
Нам говорит:
— Самописец что-то показывает. Пойду посмотрю.
Капитан уходит в рубку, опять будет стоять над фиш-лупой, искать косяк. Расходимся и мы, каждый по своим делам. Я иду в каюту, ложусь на койку. Спасибо капитану, дал отдохнуть.
А как все же буду писать я о них, обо всей этой «сборной Бразилии» на судне? Понял ли я что-нибудь за месяц? Не собьюсь ли на штамп? И как создать новый образ в литературе? Хотя бы такого, как Носач. Ведь это же отличный типаж! Народный, самобытный, ни на кого не похожий. Это же находка! Мне повезло несказанно. Но справлюсь ли? Ладно. Утро вечера мудренее, да и прожил я на «Катуни» всего месяц, впереди еще пять. Авось что-нибудь за это время и придет в голову, найду я ключ к книге.
И, ухватившись за спасительное русское «авось», облегченно вздохнув, оставляю я свои размышления на «потом». Милое дело — отложить все на «потом». А пока почитаю-ка я детектив — у капитана выпросил.
ДИАЛОГИ В ОКЕАНЕ
Мы с начальником промысла стоим в рубке возле лобового окна. Я свободен от вахты, на руле — боцман. Сидеть в каюте не хочется, писать дневник тоже, и вот с Алексеем Алексеевичем разговариваем. «На улице» свежо. «Катунь» то задирает нос в небо, опрокинув горизонт, то ныряет в пологую волну, и тотчас раздается мощный удар по корпусу, сопровождаемый громким, будто пушечный выстрел, звуком, и брызги белым фонтаном яростно взрываются над палубой, долетают до закрытого окна, светлой шрапнелью бьют по стеклу и стекают вялыми серебряными ручейками. И снова ныряет «Катунь», и опять пушечный выстрел и взрыв ослепительно белых брызг. Будто канонада.
Только это и нарушает тишину на судне. Я заметил: когда тралы полны — шумно на траулере, суета, возбуждение, когда пусты — тихо, ни человеческих голосов, ни движения на палубе, будто вымерло судно.
Показаний на фишлупе нет уже несколько дней, тралы пусты. Мы в пролове. После недавней удачной рыбалки наступила полоса невезения. Носач упрямо стоит над прибором, но там только «бляшки». Правда, иногда и на этих «бляшках» берем тонн пять-шесть, а на густых жирных «мазках» дергаем «пустыря». В общем, ловим рыбку в мутной воде. Мутно-серые волны, мутно-серое небо, и настроение у всех тоже мутное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52