— В сорок втором, на Волховском фронте. Я тогда артиллерийским разведчиком был. Сидим с корешем, корректируем огонь нашей батареи. А тут немцы ударили — и наши отошли. Меня в ногу ранило. Идти не могу. Потащил он меня. А март был, распутица уже наступила, ручьи вздулись, снег мокрый, рыхлый. Двое суток тащил он меня. «Брось»,— говорю. А он мне: «Ты бы бросил меня?» — «Не из тех»,— говорю. «Ну и я не из тех». Дотащил. Побратимами стали. До сих пор в гости друг к другу ездим. Я тогда в морском батальоне воевал. С Тихого мы прибыли — и сразу на Волховский. Когда война началась — я на Тихоокеанском служил, на торпедном катере.
Носач рассказывает, а я вдруг вспоминаю, как однажды в Слюдянке, на Байкале, где в сорок третьем спешно заканчивал водолазную школу, встретился мне на улице старшина второй статьи, высокий, носатый, с пшеничными усами и с дерзкими серыми глазами. Он шел по улице бравой походкой и победно кидал взгляды по сторонам. Когда мы с ним столкнулись, он был крайне изумлен. «Кореш, ты откуда здесь? — спросил он меня.— В отпуске, что ль? По ранению?» — «Нет,— ответил я.— Учусь».— «Где учишься?»—-еще с большим удивлением спросил старшина. «В водолазной школе».— «В водолазной? Тут что, школа есть?» — «Есть. Из Балаклавы, с Черного моря перевели»,— охотно пояснил я ему.
Он присвистнул и разочарованно посмотрел на меня. Это было для него открытием, и, как теперь я понимаю, неприятным. Он хотел покрасоваться, поразить далекую, затерянную в сибирских просторах станцию своим морским видом, а тут — на тебе! — водолазная школа и моряки запросто ходят по улицам.
«И много вас тут?» — все еще с удивлением, но уже бесцветным голосом спросил он. «Много». — «Сколько?»— «Много».— «Военная тайна?» — уже серьезно спросил он меня. Я кивнул. «Ну ладно, будь здоров, салага». Он сразу определил, что я еще зеленый. «А я на фронт еду. С Тихого. Эшелон на станции стоит»,— сразил он меня и пошагал нарочито вразвалку, чтобы дать понять, что он не какой-нибудь салажонок вроде меня, а бывалый моряк, даже по земле разучился ходить...
— Это не ты был? — спрашиваю у Носача, рассказав про старшину.— Похож на тебя.
Тот давний старшина действительно очень походил на Носача: и бравой выправкой, и напористостью, и усами, и лихо заломленной набекрень «мичманкой».
— В каком году это было? — заинтересованно смотрит на меня капитан.
— В сорок третьем.
— Нет. В сорок третьем я уже на крейсере «Максим Горький» был, в Ленинграде. А через Слюдянку я ехал,— улыбается воспоминаниям Носач.— Не только ехал, но и ходил по ней, как тот старшина. Я ведь там до войны учился в школе. Двухэтажная такая, белая, каменная. Пока эшелон стоял на станции, сбегал я к тетке и в школу.
— У нас в ней учебные классы были,— говорю я.— Водолазную технику изучали.
— Ну?! — удивленно восклицает Носач.
Все за столом улыбаются такому стечению обстоятельств. Оказывается, были мы с капитаном в одних и тех же местах, жизненные тропки наши уже пересекались, только сами мы того не ведали.
— А родом я со станции Выдрино,— говорит Носач,— от Слюдянки недалеко.
— Знаю я Выдрино,— говорю я.— Мы там бревна грузили на железнодорожные платформы. Вся водолазная школа. И дезертира ловили.
— В Выдрине? — не верит своим ушам капитан.
— В Выдрине.
Тогда ночью подняли нас по тревоге и приказали поймать дезертира. Он ударил ножом Вальку Скудина, с которым потом уже, в мирной жизни встретился я через семнадцать лет на перроне челябинского вокзала и узнал его по шраму на лице. А тогда, в сорок третьем, вез я его до Слюдянки в «пятьсот веселом». Едва живого довез до нашего госпиталя.
— Ну надо же! — удивляется Шевчук. Он тоже с нами за столом. Пришел, присел с краю, поздравил нас с Победой.— Нарочно не придумать. Вот жизнь! Как вывернет что-нибудь!
Капитан растроганно глядит на меня и ударяется в воспоминания о чудо-озере Байкале, о тайге, о рыбалке.
— Вода там самая светлая,— подтверждаю я.— Спустишься на глубину, а все равно видать далеко.
Потом где бы ни был я, на каком бы море ни спускался на дно по своей водолазной профессии, более чистой и более светлой воды не видывал.
Капитан с гордой улыбкой посматривает на всех. Очень доволен, что хвалю я Байкал, где прошло его детство.
— Выпьем за наши родные места,— предлагает он. Все охотно поддерживают его тост.
— А ты чего? — спрашивает Носач Егорыча. —Не пью,— отвечает начпрод.
— Совсем не пьешь?
— Ни грамма.
— Чего так? Болеешь? — допытывается капитан.
— Нет, здоровый. Клятву дал.
— Какую?
— Да долго рассказывать,—хочет уклониться от объяснений Егорыч.
— А ты расскажи,— настаивает Носач,— сегодня у нас вечер рассказов.
— Я перед войной в Западной Украине служил,— начинает Егорыч.— Только что в офицеры меня произвели. В летних лагерях стояли, в лесу. А в первый день войны жена ко мне приехала. Мне командир полка в субботу вечером три дня отпуску дал по такому случаю, а в воскресенье в полдень, уже бомбежка первая была, прикатила она. И тут же на другой поезд обратно начал я ее пристраивать. Всего и виделись-то полдня, да и те я за билетом бился, а она в зале ожидания сидела. Но все же к вечеру посадил я ее, а сам к хозяйке на квартиру вернулся. Была у меня там бутылка, припас для встречи. Ну, осушил я ее с горя и уснул. Намаялся. И до утра — как мертвый. А утром смотрю — нет гимнастерки, я ее на стул повесил. Все перерыл в комнате — нету. Я к хозяйке. Она клянется, что никого постороннего не было, некому взять. Смотрю, окно у меня в сад открыто. В окно, думаю, стащили гимнастерку. Да гимнастерка-то — черт с ней! Главное — партбилет и удостоверение офицера. Я за голову схватился. Что делать?
Покрутился-покрутился да и послал хозяйку в полк, чтобы принесли мне гимнастерку какую-нибудь — не являться же к командиру в гражданской рубашке. Принесла она мне гимнастерку: мой товарищ дал. Пришел я в штаб, доложился. Ну тут за меня и взялись! Особый отдел. Версия такая: гимнастерку украл шпион, чтобы воспользоваться моим партбилетом и удостоверением офицера, я же утратил бдительность, проявил преступную халатность и тем самым сыграл на руку врагу. Ответ держать по закону военного времени. А пока, как опасного элемента, взять под стражу. Полк к бою готовится, рубежи занимает, окапывается, а я на «губе» сижу, и ничего светлого впереди не брезжит, потому как меня уже за шпиона считают. Отсидел день. Мысли всякие в голове: шлепнут, мол, за «помощь врагу».
Вечером вдруг хозяйка прибегает в штаб, приносит мою гимнастерку, говорит, что гимнастерку муж ее по ошибке унес на работу вместо своей спецовки, которая висела рядом на другом стуле. В темноте не разобрал — на работу еще затемно уехал. Он электрические столбы ставил, линию тянули по деревням. Ну а в военном городке нашем уже и нет никого, уже оборону заняли в приграничной полосе, и дежурный не знает, что со мною делать. А был он мне хорошим товарищем. Спрашиваю хозяйку: где партбилет, в кармане был, куда дели? Отвечает, муж сдал партбилет и удостоверение офицера в райком партии, когда обнаружил, что это гимнастерка, а не его спецовка. Отнес секретарю, потому как не знал, будет мой полк на месте к концу рабочего дня или нет.
Выслушал я это как приговор. Что делать? Говорю своему товарищу: «Давай мотоцикл, помчусь за партбилетом». Он помялся, помялся, махнул рукой: «Была не была. Жми!» Выпустил меня с «губы», дал мотоцикл, и помчался я на ночь глядючи в район, к секретарю, а это сорок километров. На западе пушки ухают, трескотня пулеметная, бой ведут мои товарищи, а я на восток на мотоцикле жму. Если патруль остановит — дезертир. Ничем доказать не смогу, кто я такой, ничего в кармане нету, даже справки из части никакой не взял, да и кто ее мне выдаст! Все на передовой, а я с «губы», тепленький, отпущенный за партбилетом. Кто в это поверит!
Я не спускаю глаз с Егорыча, гляжу на его лысину, на крупные морщины, на крепкий еще и упрямый рот и рисую себе картину, как мчится он на мотоцикле сквозь теплую тревожную июньскую ночь.
— Жму без фар. А по дорогам уже шпионов ловят. Только подумал так — патруль. «Стой!» Ну, думаю, все, теперь уж я погорел окончательно. Что делать? А они опять: «Стой!» И дорогу преграждают, машина стоит. Ну, тут я лихость проявил. Дал полный газ и — на них, как в атаку. Они в сторону шарахнулись, я проскочил. Ногу ободрал о грузовик, чуть с мотоцикла не слетел, еле удержался. А сзади выстрелы. Пригнулся я и жму на газ. А пули возле уха поют, нежно так напевают. Думаю, только бы не в колесо. О себе не думаю, мне терять нечего. В рубашке родился — ни одна не зацепила. Первое крещение получил. Никогда не думал, что впервые меня обстреляют не немцы, а свои.
Примчался в район. А там уже эвакуация идет. И где секретарь, никто не знает. Он по району мотается: скот угнать надо, людей вывезти, имущество государственное— хлопот по горло и даже выше. Куда ни приеду, говорят: только что был. Гонялся, гонялся за ним, наконец поймал — в райком он вернулся. А уже светает, уже война сутки идет, а я еще никто — ни партийный, ни офицер. Предстал я перед секретарем, мужик он видный, на запорожского казака похож. Так и так, говорю, мой билет у вас. А он мне отвечает: билет действительно сдали вчера, но откуда он знает, что это именно мой билет, и почему я, коммунист, в такой ответственный для страны и партии момент билет потерял? Что ему сказать на это! Говорю, как хотите, судите, но это именно я, по фотокарточке на билете можно установить, и что я прямо с «губы» примчался, и что если к рассвету не вернусь в часть, буду считаться дезертиром и меня расстреляют, и что товарища своего подведу, который меня отпустил на свой страх и риск из-под ареста, и что мои друзья уже сражаются с фашистами, а я вот тут время теряю.
Секретарь, измученный, с черными кругами под глазами, смотрит на меня и молчит. А я вижу — спит он. Стоит, глаза открыты, а сам спит, как заморенная лошадь, стоя. Я его за рукав тронул, говорю: как быть? Он спрашивает: «Что — как?» — «Да билет,— говорю,— партийный отдайте». Очнулся он совсем и говорит: «Вот черт, я думал, приснилось мне все это — и война, и ты. Лучше бы уж не будил, во сне не так тяжело, как наяву». А я ему свое: «Билет отдайте, а то меня расстреляют». Выдал он мне его, поверил, и даже ни пуха ни пера пожелал на дорожку. «Пить,— спрашивает,— будешь теперь?»— «Ни во век»,— говорю. С той поры ни глотка.
— Неужто ни разу? — сомневается Носач. — Ни капли.
— Силен! —восхищенно восклицает капитан.
— Если бы ты такое пережил, Арсентий Иванович, тоже бы силы набрался,— усмехается Егорыч.— Поклялся я тогда, что, если жив останусь, ни грамма в рот. Если, конечно, не расстреляют, когда вернусь.
Звонок взрывает тишину кают-компании. Носач встает и быстро подходит к телефону.
— Да. Иду,— говорит он в трубку и выходит.
— Запомнил я ту ночку,— задумчиво продолжает Егорыч.— А ночь, вам скажу, была сказочная. Луна, хоть иголки подбирай, соловьи заливаются, цветы пахнут, благоуханье кругом. Уж на что я не в себе был, а и то запомнил — ночь прекрасная.
— Ну и чем все это кончилось?—не выдерживаю я.
— А поехал я обратно. Уже светает, а мне сорок километров взять надо. К пяти часам вернуться — кровь из носу, чтобы товарища не подвести. Опять жму на газ. Лечу, а впереди, слышу, ухают орудия. На дороге опять патруль, и вижу, что это тот самый, по высокому офицеру узнал и по машине. «Стой!» — кричат. Остановился. «Документы!» Я им удостоверение офицерское. Офицер смотрит на меня и спрашивает: «Ночью вы проезжали здесь?» — «Я»,— говорю. «Почему не остановились?» — заорал. А солдаты уже окружают меня. «Вы арестованы!»— объявляет он мне. «За что?» — говорю. «За неподчинение патрулю».— «Я же подчинился,— говорю,— вот перед вами стою. А то что ночью не остановился, была серьезная причина. Пакет,— говорю,— секретный вез. И мне показалось, что немцы меня останавливают, не разобрал сгоряча. А пакет срочный. Я же офицер связи, в удостоверении это написано, читайте! — насел я на него.— И сейчас вы ответите за то, что задерживаете офицера связи. Я же назад еду, а не на восток, чтобы в чем-то меня подозревать».
Вижу, офицер задумался. А я на него жму, кую железо, пока горячо. «За задержку вы будете отвечать по всей строгости военного времени. В пять ноль-ноль я должен быть в штабе». Вернул он мне документы и отпустил с миром, предупредил, чтоб и впрямь я в лапы к немцам не угодил, потому как сбросили они десант и пересекают дороги. Еще и бензином я у патруля разжился. Прибыл в полк ровно в пять ноль-ноль, без всяких происшествий. Но дружка моего уже с дежурства сняли и посадили вместо меня под арест. А вместо него дежурит... дурак у нас один был, шибко бдительный. Увидел меня, орет: «Арестовать его! Попался!» — «Вернулся,— говорю,— не «попался».— «Куда, зачем ездил, какие сведения передал врагу?» — «За партбилетом,— говорю,— ездил». Выкладываю партбилет и удостоверение и говорю, что секретарь райкома вернул мне их и что по дорогам немецкие парашютисты орудуют. Гляжу, сбледнел. Он, оказывается, собрался в управление двинуть, а тут я со своим известием. И что со мной делать, не знает. На мое счастье, командир полка явился, чтобы эвакуировать лагерь, технику забрать. Он и разрешил вопрос. «Мне офицер связи нужен,— говорит,— а не арестованный на «губе»...»
Входит капитан, улыбается:
— Привет вам и поздравление от начальника промысла. Желает здоровья, счастья и благополучного продолжения рейса.— Обвел всех глазами.— Ну как там дальше? — спрашивает у Егорыча.
— Да уж рассказал,— отвечает Егорыч.— Все в порядке: билет вернули, с «губы» освободили. Потом воевал.
— Так и не пьешь с той поры?
— Так и не пью,— улыбается Егорыч.
— А где Победу встретил? — спрашивает капитан Егорыча.
— В госпитале.
— А с женой встретились? — подает голос Римма Васильевна.
— Встретился,— усмехается Егорыч.— Уже в конце сорок пятого. Приехал домой, жена увидала меня и в обморок упала.
Римма Васильевна вопросительно поднимает брови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52