Полет вдоль прозрачной стены продолжался долго, и они уже хотели остановиться, но тысячи и тысячи сородичей, что кинулись вслед за ними, тоже испугавшись черных теней «богородиц», сметали их могучим валом и проталкивали все дальше и дальше в узкий уже коридор.
Луфарь и Она попали в самую гущу. Их толкали, сдирали чешую и все сильнее и сильнее сжимали со всех сторон — дышать становилось все труднее. Сбитый в кучу огромный косяк несся по длинному узкому коридору вперед, где было еще пусто, не ведая, что там западня, выхода из которой нет.
Инстинкт подсказывал, что их ждет опасность, и Луфарь и Она пытались выбраться из огромной толпы, но тщетно.
Наконец движение прекратилось — дальше пути не было. Они оказались вытесненными на край, прижатыми к прозрачной, но неодолимой стене из мелких ячеек. Некоторые смельчаки пытались в отчаянных усилиях пролезть в эти маленькие отверстия, но только разодрали себе жабры. Свобода была так близка и так недосягаема! Одной юркой ставридке, чудом не раздавленной тяжелыми луфарями, удалось проскользнуть в ячею; оказавшись на свободе, она на миг оцепенела, не веря счастью, и, опомнившись, стремительно кинулась прочь. Луфарь и Она проводили счастливицу взглядом.
Ее все сильнее прижимало к Луфарю, и Она уже стонала от боли. Он чувствовал Ее большой и все еще туго набитый икрою живот и пытался как-то заслонить собою, но оба плавника его были обломаны в давке, а сильный хвост так зажат, что Луфарь не мог им шевельнуть. И все беспощаднее давила тяжесть — в куток трала все больше и больше набивалось рыбы, и давление с каждым мигом увеличивалось.
Она не выдержала и закричала. Луфарь попытался взять на себя тяжесть, но справиться с многопудовой глыбой сородичей, сбитых в единую массу, не мог. И никак не мог понять: что же это такое? Почему так сбился косяк? Что грозит им? Он не знал, что они в трале.
Прекрасная, могучая, свободная рыба, беспрепятственно, как снаряд, пронзавшая толщу воды, теперь с обломанными плавниками, с содранной чешуей, с измятым хвостом была беспомощна и обречена.
И вдруг они оба увидели Пятнистого с той стороны трала, на свободе. Рядом с ним были редкие собратья, по счастливой случайности не попавшие в западню. Они совсем забыли про Пятнистого и теперь, увидев, ощутили на миг какую-то надежду, и оба сразу закричали, взывая к его помощи. И Пятнистый услышал, кинулся к ним, заметался рядом по ту сторону прозрачной стены.
Преодолевая страх перед тралом и перед криками ужаса погибающих сородичей, Пятнистый кидался на трал, пытался рвать чудовищно крепкую нить, но только в кровь изранил себе губы. Но он все наскакивал и наскакивал на эту прозрачную непонятную стену и никак не мог понять, почему не может пробиться к Ней.
Когда трал резко пошел вверх, стало еще тяжелее. Под чудовищным прессом хрустели позвонки, вдавливались в тело ребра, ломались хвосты. Из самок вместе с икрой выходили внутренности, самцы истекали окровавленной молокой. И все разом закричали, но они не смогли взломать толщу воды своим предсмертным криком, и на судне их не услыхали.
Водоворот, что возник возле трала при всплытии, отбросил Пятнистого в сторону, и он, порыскав еще в мутной, обагренной кровью воде и подчиняясь инстинкту самосохранения, кинулся на спасительную глубину и едва увернулся от клюва альбатроса, что ракетой пронзил рядом с ним воду. Пятнистый ушел на глубину, чтобы уже никогда не увидеть ни Ее, ни Луфаря.
Как только трал начал всплывать на поверхность океана, на него обрушились тысячи птиц. Белыми молниями пронзали они воду, и та рыба, которой чудом удалось выскочить из трала, попадала в клюв альбатросов или чаек. Вода серебристо кипела от пузырчатых следов, что оставляли птицы, продолжая свой стремительный полет в воде. Огребаясь крыльями как веслами, они меняли направление, делали петли и настигали добычу. И чем выше всплывал трал, тем больше и больше ныряло птиц. Они безостановочно пикировали в воду, рвали рыбу из трала, устраивая потасовки, пронзительно кричали, хлопали крыльями... Началось пиршество.
Трал поднимался все выше и выше и вдруг, набирая скорость, выскочил с шумом и плеском на поверхность океана огромной толстой гусеницей, облепленной со всех сторон суетливыми и жадными птицами.
И рыбу опалило нестерпимым жаром необъятного чужого простора. Обожженный губительным солнцем, задохнувшийся в бесконечном воздушном пространстве, Луфарь еще чувствовал рядом Ее и в предсмертной агонии попытался защитить избранницу от этого яростно-жгучего мира.
Немигающими, вылезшими из орбит глазами Она смотрела на гибельно-жаркий и ослепительный чужой мир. Упругая, красивая и тяжелая, она теряла красоту и жизнь. В икре и пенистой молоке раздавленные тела Луфаря и Ее были еще рядом, и они отдавали последние токи жизни друг другу.
Трал вышел из воды, набитый до отказа. В нем ворочались, затихая уже, большие и толстые, как поросята, луфари.
Когда трал был поднят и вылит на палубу для шкерки, Луфарь был еще жив и видел, как над ним наклонилось странно-уродливое существо с безобразно длинным раздвоенным хвостом и тонкими длинными передними плавниками и с уродливо маленькой головой. Он не знал, что над ним склонился человек, и два черных внимательных, как у осьминога, глаза с интересом разглядывали его. Луфарь уходил из жизни и не слышал уже, как это существо сказало:
— Гляди, какой красавец! В музей бы послать!
— А рядом-то какая! — откликнулось другое такое же странное существо.— Кадр что надо!
Луфарь и Она лежали в месиве измятых, измазанных икрой и молокой сородичей, не успевших дать потомство, не исполнивших извечный закон продолжения жизни. В тот момент, когда они меньше всего заботились о своей безопасности, и настигла их беда. На них обсыхала неоплодотворенная икра, вяла, сжималась, лопалась, источая таинственный и святой жизненный сок; свертывалась молока, теряя жизненную силу и свое предназначение.
Вскоре вся рыба покрылась ржавым налетом высохшей на беспощадном африканском солнце икры и молоки. Жизнь была прервана в самом истоке. И над всем этим огромным месивом рыб стоял запах глубин, запах зачатия жизни.
ОПЕРАЦИЯ «ЛУФАРЬ»
(Продолжение)
А потом была шкерка. Ночью.
Мы со штурманом Геной вышли на нее после вечерней вахты, в ноль часов. Палуба была залита светом прожекторов. Непроглядно-черная тропическая ночь сжала «Катунь», погрузила в бездонную глубину влажной душной тьмы, и наш маленький островок света средь непостижимо огромной южной ночи был ничтожен и жалок.
Луфарь — рыба тяжелая и толстая, имеющая форму веретена. Луфари, как поросята, лежат на палубе. Штурман Гена работает артистично: хватает рыбину и одним махом отсекает ей голову циркульной пилой — механики обеспечили нас техникой. Потом обезглавленная тушка скользит по столу вдоль двойного ряда матросов с ножами. Скользкую, почти круглую, ее трудно держать. От постоянного напряжения быстро заболели пальцы левой руки. Но все же со шкеркой теперь я управляюсь быстрее. Навык уже есть. Да и работать ночью легче, чем днем,— солнце не печет, даже прохладный ветерок иногда налетит. Звезды качаются над головой — слегка штормит, и стоять на палубе скользко. За освещенным пространством палубы шевелится огромный тяжелый океан.
Работа идет споро, с азартом.
Палуба уже завалена внутренностями, тут же отсеченные головы и хвосты. Ноги утопают в них. Пахнет кровью, тиной. Никогда бы не поверил, что можно вот так, буквально по колено, стоять в рыбьих отбросах и не иметь возможности переменить положение ног — настолько крепко увязли бахилы в тяжелой и тягучей массе внутренностей. Если бы не ветерок с океана, то нечем было бы дышать — удушлив запах сырой рыбы, крови и внутренностей.
И хотя смеха, шуток, как это бывает днем, не слышно, работаем все же не менее весело, чем при солнце. То поймаешь улыбку, брошенную мимоходом, то озорной взгляд вскользь, то подмигнет кто: мол, давай-давай, жми, ребята!
И ребята жмут.
Вон Эдик шустрым колобком катается по палубе и неустанно подает луфаря на стол, под циркульный нож штурмана Гены. Странный этот парень — Эдик. Две жены у него (бывшая и настоящая) живут в одной квартире, а он здесь, в океане. Нарочно не придумаешь такой ситуации. В одной комнате — первая жена с ребенком, в другой — вторая, тоже с ребенком, которого усыновил Эдик. Дети играют вместе, женщины готовят на одной кухне. Разъехаться не могут, еще не разменяли квартиру. Матросы спрашивают Эдика: «Не дерутся жены?» — «Нет, даже дружат,— улыбается Эдик.— Пацаны вот дерутся». Но и те на улице объединяют усилия против общего обидчика, если кто их затронет. Игрушки у них одни, квартира одна, папа один, только мамы разные. Это служит матросам поводом для разных шуток, безобидных правда.
— Работай!
Это клич штурмана Гены. Сам ломит как черт и другим пощады не дает. Силен штурман! И работает, надо сказать, красиво. Мускулы на руках так и играют. И фигура его атлетического сложения — глаз не оторвать! Красив все же человек, когда работает!
— Ну как, разогрелись? — спрашивает Мартов, подключаясь к шкерке. Его не было, только что вышел на подвахту.
— Разогрелись,— скалит зубы Андрей Ивонтьев.
— Сейчас пар пойдет,— обещает Мартов и становится на подачу рыбы, сменяет Эдика.
И замелькал луфарь в воздухе. Мартов швыряет на стол по две штуки сразу. А это нелегко. Один луфарь весит полпуда. Штурман Гена принял вызов, тоже увеличил темп. И пошло веселье!
Пар не пар, а горячий ручеек между лопаток побежал. Вот это темп! Пот с ресниц некогда смахнуть! Жмурю глаза, встряхиваю головой, чтобы капли сами скатывались.
Где-то там, в черной глубине, процеживает наш трал тропические воды, вычерпывает рыбу, набивается все плотнее и плотнее, центнер за центнером, тонна за тонной. А нам эти тонны перелопачивать здесь, на палубе.
Ничего, выдюжим! Ребята здоровые. Все как на подбор.
Вон Андрей Ивонтьев — уже четыре года в морях. Относит пойманного краба в сторонку, кладет на тралы в «кармане». Шутливо и молча грозит всем пальцем, мол, не трогать, моя добыча. Он его выделает и отправит в родную школу в Томск, в уголок зоологии. Это его хобби: отсылать пионерам всякие морские экспонаты, то нос от меч-рыбы, то ежа морского, то краба. Высушит, сделает чучело и отошлет ребятам. Переписывается с ними. Мальчишки из далекой Сибири хотят стать моряками. «Кадры для флота готовлю»,— смеется Андрей.
«Катунь» качнуло. Эдик не удержался, загремел на спину. Мы же у стола стоим каменно — бахилы намертво всосало в луфариные отбросы, держат нас, как якоря.
Волна стала круче. И засвежело. Как бы шторм не прихватил!
— Через полчаса подъем трала! — объявляет старпом по трансляции.
— Нажми, ребята! — подает клич Шевчук.
— Нажала бабка на зуб, а он сломался,— отзывается Дворцов.
Но мы нажали. И зубы остались целы.
Рядом с нами работает траулер. Вроде бы под либерийским флагом. Они тоже шкерят. Мы видим, как у них летят за борт луфариные головы. Круглые, тяжелые, будто камни булькают в воду.
— Добро пропадает. Такая бы мука получилась! — горюет штурман Гена.— Чистое золото летит на дно. Что они там, офонарели?
— Освободить палубу! —гремит строгий приказ старпома.
Мы быстренько убираем столы, освобождаем палубу, сгребая за борт рыбьи отбросы после шкерки.
Смотрим, как вытаскивают трал на палубу. Царькова хорошо видно в окне рубки. Он стоит у пульта управления лебедками, внимательный, сосредоточенный. То один рычаг двинет, то другой — выравнивает ваера. А они гудят от напряжения. И трал вползает по слипу на палубу, как огромное толстое чудовище, неповоротливое и длинное. Трал набит рыбой «под завязку».
На палубе молчание. Когда вытаскивается трал, всегда наступает минута молчания, прежде чем раздадутся крики восторга или стон сожаления, в зависимости от того, есть рыба или нет. Вот и сейчас такая минута наступила, и все сосредоточенно глядят на огромный, раздутый добычей трал.
И вдруг эту тишину вспугивает голос Дворцова:
— Почему все же вы не дали мне бутылки сухого вина?
И так нелеп этот вопрос сейчас, что я поначалу даже и не поверил, подумал — ослышался. Какая еще бутылка?
Но нет, не ослышался. Вижу, что Шевчук недовольно и удивленно смотрит на Дворцова.
— У меня ребенок родился! — произносит Дворцов с некоторым даже пафосом, впрочем вполне понятным.— Первенец! А я, отец, не могу его день рождения обмыть,— уже ко всем обращается Дворцов. Он ищет поддержки у моряков.— Ведь этот день для меня самый памятный в жизни. А вы так со мною обошлись.
— Я объяснил почему,— отвечает Шевчук, и лицо его принимает обиженное выражение.
— А вы объясните при всех! — задирается Дворцов.
— Не могу я приказать начпроду выдать тебе бутылку,— вкрадчиво говорит Шевчук.— Завтра у другого матроса родится ребенок или у него самого будет день рождения или у тещи. Тебе дать, а ему — нет, он скажет: «Дворцову дали, а почему мне не даете?» Резонно?
— Резонно,— вставляет слово Мишель де Бре.
Матросы внимательно слушают разговор первого помощника и посудомойки. Вопрос этот, так сказать, наболевший. Нам положено в тропиках сухое вино, по стакану в день. Но его не дают. Нисколько. Надо сказать, этот вопрос интересует и меня. Почему не дают? Ведь положено же! Чужого не просим.
— Если будем все дни рождения справлять,— говорит Шевчук,— то не рейс получится, а сплошная гулянка.
— А сами? — Дворцов повышает голос, чтоб все слышали.— Сами в каюте капитана, перед обедом... И вы, и капитан, и вот он,— показывает пальцем на меня.
На палубе наступает неловкая тишина. Слышно только, как гудят от напряжения стальные ваера — трал полон, тонн двадцать пять, а то и все тридцать заловили. Редко бывают такие тралы.
— Значит, вам можно,— наседает Дворцов на Шевчука,— а нам нельзя? Даже один раз, в день рождения первенца.
Он торжествует. Он знает, что говорит. Действительно, иногда перед обедом капитан приглашает к себе в каюту Шевчука и меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52