— Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.
— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.
— Еще Польска не згинела,— говорит кто-то.
— Не згинела,— отвечает «Рубин»,— у них поучиться можно.
— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием,— отчаянно звучит мужской голос.
В эфире минутная тишина.
— Я б этой Тоне...— сердито говорит кто-то.
— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.
Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.
Молчание.
— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.
— Ушел в глубокое подполье,— высказывает кто-то догадку.
— Тоня, ты слышишь меня? Прием.
— Слышу,— недовольно отвечает Тоня.
— Тоня, ты извини меня. Прием.
— Да ты не волнуйся,— говорит невидимая Тоня.— Чего ты волнуешься?
— Весь флот волнуется,— вставляет кто-то.
— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.
— Все говорят,— дерзят в ответ.
На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?
— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят,— вздыхает Ованес.— Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.
— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена.— А он всухомятку живет.
— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес.— К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.
— Любит,— иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.
— Это верно,— соглашается Ованес.— Лучше уж без них,
— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету,— говорит штурман Гена,— и ничего, обходятся.
— Да и не женское это дело — море,— встревает в разговор Володя Днепровский.— И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...
— В море мужчины должны ходить,— поддерживает его Ованес.— Это ты прав.
— Я вот на Охотском море плавал,— вспоминает штурман Гена.— Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!
— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется,— задумчиво произносит Ованес.— Она свое требует.
— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена.— Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.
В рации раздается задорный свист.
Это француз. Сейчас они начнут переговариваться, а предварительно свистят. Иногда даже можно понять по интонации свиста, что именно говорят. Один свистит требовательно, вроде бы говорит: «Ты где там пропал, отвечай!» А в ответ спокойный свист, вроде: «Ну чего кричишь, здесь я». И начинается веселая и беззаботная чисто французская перепалка. И хотя языка никто из нас не знает, все же кажется, что мы присутствуем при жизнерадостной и слегка фривольной беседе молодых французов. Кажется, что оба они молоды. Впрочем, здесь, видимо, ошибки нет. На море в основном молодые.
— «Слава», «Слава», ответьте «Керченскому рыбаку»! — требует кто-то из наших.
— Слушаю вас внимательно,— отвечает «Черноморская слава».
— Нам нужна тара. Целлофановые мешки для экспорта и финская тара. Две тысячи штук.
В ответ молчание.
— Так дадите, нет? «Слава»?
— Подходите, дадим.
— Вот спасибо!
— Ахтунг, ахтунг! — снова о чем-то предупреждает немец.
— «Катунь» — «Волопасу».
— «Катунь» слушает,— отвечает штурман Гена.
— Позовите Васю,— просит молодой голос.
— Какого еще Васю? — сердито спрашивает штурман Гена.
— Васю, трюмного.
— Фамилия как его?
— Мартов.
— Вызывайте завтра. Он спит после вахты.
— Товарищи капитаны и начальники радиостанций,— раздается повелительный голос,— делаю самое строгое замечание. Наладьте у себя порядок на радиостанциях. Ведутся совершенно посторонние разговоры на рабочей волне.
На минуту в эфире наступает затишье, потом снова кто-то интересуется:
— А где болгары работают?
— На двадцать втором градусе,— откликается сведущий.
— Ахтунг, ахтунг!
— Опять этот немец. Чего он кричит? — спрашивает лебедчик.
— Омарные ловушки обнаружил, предупреждает своих,— отвечает штурман Гена.
Действительно, утром прошел «малыш», понаставил ловушек, выкинул буи. Буи круглые, красные, розовые качаются на волнах, как детские надувные шары. На них весело смотреть. Будто отпустили их где-то дети, и эти шары прилетели сюда. И еще над ними торчат вешки с флажками, с желтыми, с зелеными, с синими. Вроде и впрямь где-то был праздник, карнавал, и все это принесло с берега.
— Трал готов! — раздается неожиданно в рубке голос бригадира добытчиков Зайкина.
Штурман Гена идет к заднему окну рубки. Володя Днепровский уже на своем месте, у пульта управления лебедками.
— Пошел! — приказывает штурман Гена.
Лебедчик передвигает ручки управления, и трал ползет по палубе к слипу. Рядом с ним, освещенные мощными прожекторами, идут добытчики, как почетный эскорт. Штормовки их блестят, как стальные доспехи.
Штурман Гена — воплощение начальственности. Он с гордой и решительной осанкой внимательно и строго глядит сверху на палубу. Сейчас он главный, и все на судне подчиняются ему. Наполеон, и только!
Володя Днепровский тоже весь внимание и напряженно держит ладони на рукоятках управления лебедками. Всегда улыбчивое лицо его сейчас сосредоточенно и сурово, брови сошлись на переносице.
А Ованес по-прежнему задумчиво смотрит на палубу и ничего не видит на ней. Его мысли далеко-далеко отсюда, за тысячи верст.
— Не-ет...— тянет он.
—- Не нет, а да,— решительно говорит штурман Гена. Он еще в роли Наполеона. Он доволен. Трал идет нормально. И всеми на палубе командует не кто-нибудь, а он — штурман Гена.— Навигаре эст вивере, то бишь плавать — значит жить! В море хорошо! Здесь ты свободен, как Кармен.
И он даже слегка потягивается, показывая, как он свободен.
— Штурман, трал запутался! — раздается вдруг громкий голос.
— Как запутался! — панически вскрикивает штурман Гена и припадает к стеклу.
— «Доски» косо пошли! — докладывает Зайкин с кормы.
— Что же делать? —растерянно спрашивает штурман Гена неизвестно кого.
— Капитану надо доложить,— подсказывает лебедчик.
— Хорошо тебе говорить! — огрызается штурман Гена и даже бледнеет.— Он понесет по кочкам!
Но уже кидается к телефону. Выхода нет, надо звонить.
— Арсентий Иванович, трал запутался,— с трепетом докладывает он капитану.
— Как это вы там умудрились в такую погоду запутать! — слышится по телефону хриплый голос Носача, не предвещающий ничего доброго.— С вами не соскучишься!
Через минуту Носач уже на корме. Он перевешивается через борт и внимательно смотрит на ваера, уходящие в толщу океана. Берет микрофон.
— В рубке, внимание! Все по местам! — раздается его
железный голос. И мы все подтягиваемся, готовые неза
медлительно выполнить приказания капитана.
Команды сыпанули как из рога изобилия: - — Потрави левую лебедку! Стоп! Еще чуть-чуть! Стоп-стоп! Потрави правую! Стоп!
Голос капитана заполняет рубку, он один всецело властвует теперь здесь. Лебедчик Володя Днепровский четко и быстро выполняет приказы. Я тоже начеку.
— Малый ход! — приказывает капитан, и штурман Гена бросается к пульту управления машиной, переводит ручку.
— Лево на борт!
Это мне. Поворачиваю штурвал.
— Вира правую лебедку! Вира больше! — гремит, бьет по ушам голос капитана.— Прямо руль!
Одерживаю траулер, покатившийся было на левый борт. Черт, лишь бы удержать! Не дай бог еще по моей вине запутать трал. Пронеси и помилуй!
— Увеличить ход! Право на борт! Перекладываю штурвал направо.
— Левую лебедку вира! Сбавь ход! Прямо руль! Вира правую лебедку! Стоп! Стоп!—И уже спокойным голосом Носач заканчивает: — Хорош! Все!
В рубке облегченный вздох. Кажется, пронесло. Все же капитан мастер своего дела. Ничего не скажешь. Штурман вытирает лоб и обреченно произносит:
— Сейчас «новогодняя елка» будет.
Через минуту хмурый капитан в рубке. Лицо помятое со сна. Он сутки гонялся за косяками, не отходил от фишлупы, только прилег, и вот — на тебе! — запутали трал.
— Соловьева ко мне! — бросает Носач Ованесу. Тот загремел сапогами по трапу вниз.
— Какой курс? — спрашивает капитан, подходя к фишлупе и всматриваясь в нее.
— Сто восемьдесят! — докладываю я,
— Возьми право пять!
— Есть право пять!
В рубку поднимается старший тралмастер и молча смотрит в спину капитана.
— Ты где был, когда отдавали трал? — грозно спрашивает Носач, не оборачиваясь.
— В каюте! — с вызовом отвечает Соловьев.
— Трал отдают, а ты не поинтересуешься, как «доски» в воду идут!
.— Вы не кричите!
— Я кричу? — удивляется капитан и поворачивается
к взъерошенному старшему тралмастеру.— Да если я за
кричу, ты рассыплешься, от тебя одна куча останется.
Носач нависает над низкорослым Соловьевым.
— Я прилег на минуту,— хмуро сводит светлые брови старший тралмастер.— А здесь есть бригадир, и штурман в рубке тоже пусть не зевает.
— Штурман мне еще ответит,— обещает капитан. Штурман Гена зябко ежится.— А этот твой Зайкин — пустое место. То «богородица» у него закрутится, то «доски» запутаются, то подбора завернется...
— Я его не защищаю...
— Ты его не защищать должен, а научить работать. Месяц уже в рейсе. Бригадиром будет другой, а Зайкин твой пусть поработает матросом,— объявляет свое решение капитан.
— А кто мастером добычи?—спрашивает старший тралмастер.
— Любой лебедчик. Хоть Царьков.
— Из Царькова бригадира не получится.
— Почему?
— Он — ни рыба ни мясо,— усмешка трогает губы Соловьева.
— Тогда ты будешь в бригаде. Не смог научить человека — работай сам за него.
— Спишите меня,— с неожиданной решительностью заявляет старший тралмастер.
— Списал бы,— зло бросает ему капитан,— да куда я тебя, к черту, спишу! Кто мне даст замену! Думаешь, что говоришь?
— Думаю,— упрямо сжимает челюсти Соловьев и белеет.
— Плохо думаешь! — повышает голос Носач.— Будешь работать вместо Зайкина, а я вместо тебя старшим тралмастером.— Помедлив, заканчивает: — Списывать тебя надо было раньше, когда на промысел шли. Жалею теперь, что не списал.
Капитан круто поворачивается к фишлупе. Старший тралмастер, набычившись, уходит вниз.
В рубке тягостная тишина.
По трапу поднимается Шевчук. Лицо у него обиженное. Значит, что-то стряслось серьезное, о чем мы еще не знаем.
— Ну что это за старший тралмастер! — оборачивается к Шевчуку капитан.— Все забросил, ко всему равнодушен! Это ты мне его подсунул! Твоя работа! Вот у меня был тралмастер Боболев. Знаешь такого?
— Знаю,— спокойно отвечает первый помощник, но чувствуется, что спокойствие это показное.
— Во-от. Так он все записывал в свой талмуд. В каком месте какой трал надо отдавать, какой лучше работает — донный или пелагический. Все величины, все параметры записывал. У него какая-то амбарная книга была, он туда свои закорючки вносил. Все районы промысла, как свой приусадебный участок, знал. А этот ничем не интересуется.
— Ас семьей как у него было? — спрашивает Шевчук.
— У кого?
— У Боболева.
— Чего с семьей? Нормально.— Капитан вопросительно глядит на своего первого помощника.
— Ну вот,— с укоризненной ноткой говорит Шевчук.— А у нашего нет.
— А что такое? — настораживается Носач.
— Сегодня телеграмма свалилась, жена от него ушла. Ты спал, Фомич мне ее принес.
Капитан долго молчит. Потом переводит хмурый взгляд на штурмана Гену, который покорно ждет разноса, и вдруг зло кричит:
— Ну и черт с ней! Шлюха! Скатертью дорожка!
— Тебе—черт с ней!—повышает голос и Шевчук.— А ему?
Хохолок на макушке первого помощника топорщится еще больше, принимает боевой петушиный вид. Шевчук нервно поправляет круглые очки.
— И ему тоже! — не сбавляет тона Носач.— Уцепился за юбку! Она там подолом трясет, а он тут нюни распустил.
— Пословицу знаешь? — напористо спрашивает Шевчук.
— Какую еще пословицу? — недовольно глядит капитан на своего первого помощника.
— Чужую беду руками разведу, а своя придет — ума не приложу.
Капитан прикуривает, ломает спички, чертыхается и уже тихо и горько говорит:
— Ведь лучше, что ушла, ведь она ему всю жизнь сгубила, курва. Радоваться надо, что ушла, а не горевать.
— Сердцу не прикажешь,— тоже тихо и тоже горько говорит Шевчук.
Я слушаю разговор и вдруг ясно понимаю, что говорят сейчас они не только о Соловьеве. Оба знают что-то еще и хорошо понимают друг друга, и им обоим сейчас очень горько.
Носач ожесточенно затягивается, сигарета разгорается, освещая его пышные усы, и они наливаются медным цветом. И вдруг он опять взрывается:
— Дай ты ей радиограмму от имени всей команды, что мы рады, что он наконец избавился от нее, от... бл-линчика в сметане!
— Никакой радиограммы я давать не буду,— тихо отвечает Шевчук.— И ты это отлично знаешь.
И опять нервно поправляет очки на носу.
— Ведь он же парень был орел!—вздыхает сожалеюще Носач.— Я помню его. После войны, когда рыбацкий флот сколачивали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52