— У капитана есть свой капитанский запас,— медленно начинает говорить Шевчук. Он бледен. Чувствуется, как тяжело ему сдержать себя.— И дело капитана — кого приглашать, кого нет к себе в каюту. Это — раз. Во-вторых, дать тебе бутылку вроде бы и по уважительной причине — это дать другому возможность требовать на тещины именины. В-третьих, именно тебе, Дворцов, я вообще бы запретил выдавать вино, даже на берегу в магазинах, даже в самые торжественные дни.
— Это почему же? — с вызовом спрашивает Дворцов, и лицо его зло заостряется.
— Потому что ты не умеешь вести себя как человек,— обрубает Шевчук.
— А вот вопросик,— невинным голосом произносит Мишель де Бре и даже руку поднимает, как в классе.— Позвольте спросить?
— Ну? — настороженно откликается Шевчук, чувствуя подвох.
— По норме в тропиках положено выдавать сухое вино каждый день. Почему мы его не получаем?
— Получаете виноградный сок вместо вина.
— Сок — не вино. А по норме положено вино, я подчеркиваю,— и Мишель де Бре произносит раздельно, по слогам,— по-ло-же-но. Так почему вы его заменили виноградным соком?
— Предусмотрено также сухое вино заменять виноградным соком,— отвечает Шевчук.— И это на усмотрение капитана. Капитан решает что — вино или виноградный сок выдавать.
— Вы уходите от ответа,— ироническая улыбка касается губ Мишеля де Бре.— Капитан капитаном, а как вы — первый помощник — считаете? Правильно это или нет? Такая замена?
— Правильно.
— Тогда позвольте узнать, почему же сами пьете вино, а не сок?
Мишель де Бре жестко узит глаза.
Шевчук молчит. Трудное у него сейчас положение. Дворцов то злорадно смотрит на первого помощника, то восторженно на Мишеля де Бре.
— Та-ак,— с наслаждением потирает он руки.
— Заглохни! — кидает ему сквозь зубы Мишель де Бре.
Дворцов не сразу понимает, что это сказано ему, и продолжает удовлетворенно:
— Та-ак, пятый угол ищем... гы... а то...
— Заглохни, сказал! — поворачивает к нему побледневшее лицо Мишель де Бре, и Дворцов, захлебнувшись на полуслове, ошарашенно пялит глаза на матроса-прачку. А тот вновь обращается к Шевчуку с ноткой укора:— Вот видите, кому даете вы повод радоваться! И кивает на Дворцова.
— Освободить палубу,—гремит над палубой по радиотрансляции строгий приказ старпома.
Мы кидаемся врассыпную, кто заскакивает в «карманы», на сваленные там в кучу тралы, кто взбегает на шлюпочную палубу, кто уходит внутрь надстройки. На корме остаются только добытчики. Они заводят дополнительный трос, и трал медленно, под напряженными взглядами матросов, выползает по слипу на палубу.
Ваера стонут, лебедки работают на пределе — такой заловили трал. Туго набит рыбой. Тонн тридцать верных! Кажется, вот-вот лопнет. Но это только кажется — капроновая дель выдержит и не такой груз.
Шевчук стоит со мной на шлюпочной палубе, глядит сверху на трал, лицо обиженное.
— Ну как урок, Гордеич? — вдруг спрашивает он.
— Хорош урок,— отвечаю я.
— Век живи и век учись, недаром народ такую пословицу родил,— задумчиво усмехается он.
— Недаром,— соглашаюсь я.
— Недаром,— повторяет он и устало проводит рукой по лицу.— А ведь он прав: если не даете, то и сами не пейте. Надо будет об этом сказать капитану. А теперь пойдем спать. Вон светает уже.
Да, наша подвахта кончилась. И ночь прошла. И только теперь я чувствую, как устал, как ноет спина, поясница и во всем теле стоит боль. Черт побери, все же тяжелая работа рыбацкая! Даром деньги они не получают.
Уже неделю ловим так. Тралы всплывают, набитые «под завязку». Выливаем рыбу, шкерим, отдаем тралы за корму, даже самые сильные выдохлись. То стонали, что нет рыбы, теперь стонут, что передыху нет. Трюмы забиты мороженой рыбой, и сейчас достали последний трал. Тонн восемь еще в трюм засунем, а тонн семь в морозильных аппаратах останется. Будем ждать базу. Она должна подойти в этот район промысла завтра. И завтра пик рейса. Мы в океане уже три месяца. Черт побери — половина рейса! Сколько уже позади! Но и впереди еще столько же. И эти будущие дни будут длиннее прошедших. Матросы говорят, что вторая половина рейса тянется в два раза дольше первой.
— На «яшку» встанем,— говорит мне штурман Гена.— Загорать будем. Базу ждать.
В подтверждение его слов с кормы раздается голос Носача:
— Отдать якорь!
— Ну что я говорил!—восклицает штурман Гена и подает команду:
— Боцман, отдать якорь!
На бак, к брашпилю, бежит наш боцман.
Загремела якорь-цепь в клюзе. Мы еще идем по инерции какое-то время. Но вот якорь-цепь натянулась. Стоп! И, тихо покачиваясь, траулер замер.
А вокруг нас «кипит» океан. Луфарь продолжает нерест.
— И-ии!—скулит штурман Гена.— Такое добро пропадает! Боны плавают, живые боны! И где же эти базы, вечно с ними... Ведь мы же месячный план сейчас рванули бы! Где база? Где база? Что там на берегу думает Виктор Григорьевич? И никто не в ответе. Вы напишите про это: как подрывается рабочий энтузиазм и как срывается план «Катуни»! Нет, не-ет, за это кто-то должен ответить! Такие вещи прощать нельзя!
А я думаю, что, дай ему волю, он бы всего луфаря со свету сжил!
Не по сердцу он мне. Почему? Уж очень радуется, когда рыба идет. Готов переловить ее всю, подчистую. А разве другие не радуются? Разве они пошли в рейс не затем, чтобы ловить рыбу, чтобы заработать? Ведь не ради романтики ходят они годами в море! Идут заработать. И никто этого не скрывает. Сходить в рейс на шесть месяцев и ничего не заработать — кому это надо! Штормы, работа без выходных и праздников восемь часов через восемь, вдали от семьи, от берега, от привычных земных условий. Что же, все это за красивые глаза, что ли! Почему же штурману Гене не радоваться улову! И все же, все же, все же...
— Посматривай!—говорит мне штурман Гена.— Я пойду определюсь.
Я киваю.
Штурман Гена уходит в штурманскую рубку, чтобы определить местонахождение «Катуни».
Теперь мое дело следить за горизонтом, не покажется ли где корабль. Становится душно, хотя время еще раннее. С Африки несет как из печки. Берега не видно, но «Земля жажды», как называют бедуины Сахару, где-то неподалеку, и в воздухе висит красноватая мельчайшая пыль, принесенная оттуда ветром, скрипит на зубах. Палуба и надстройка покрыты красновато-бурым налетом. Боцман ругается — смывать надо каждый день.
Синяя плоская тарелка воды, синяя чаша неба, и мы посередке. Мы да африканское солнце над нами.
На судне наступил неожиданный отдых. Ждем базу. Странное, непривычное ощущение расслабленности, дремотного покоя охватывает меня. За девяносто суток интенсивной работы, постоянного напряжения, и душевного и физического, я уже отвык от этого.
На баке шум, гам, хохот. Впереди сутки свободного времени. (Нам только что сообщили, что база подойдет через сутки.) Ребята лежат на баке, подстелив брезент, загорают. Кто читает, кто «баланду травит», кто луфаря ловит на крючок. Есть такие любители, они столпились на самом носу «Катуни». Им мало луфаря в трюмах, мало в трале, им надо лично, собственными руками вытащить рыбину из океана. В руках заядлых рыболовов толстые лески и крючки такие, что акулу можно поймать. Насаживают на крючки куски скумбрии и забрасывают. Луфарь охотно идет на такую приманку.
Больше всего удача выпадает Фомичу. Он таскает одного луфаря за другим. Луфарь — сильная рыба. Бьется по палубе, высоко подскакивает, может и за борт вывалиться. Тут главное — вовремя его успокоить. Ломиком. По черепу. Это делает Дворцов. Ловко у него получается. Только Фомич выдернет рыбину из воды, только тяжко шмякнется она на палубу и гудом отдастся железо, как уже рысьим прыжком настигает ее Дворцов и коротким сильным ударом успокаивает.
Я вдруг вспоминаю, как он мне рассказывал о конфликте с соседом по дому, как бил старого человека: «Я ему — хрясь! хрясь!» Когда рассказывал, тоже вот так улыбался, показывая чистые красивые зубы. Веселый человек Дворцов!
Фомич опять выдергивает луфаря из воды, на этот раз какого-то пятнистого, с оторванным левым плавником. Матросы встречают победу радиста громким восторгом. А Зорев, сам заядлый рыбак (думаю, он мог бы просидеть все шесть месяцев с удочкой на борту), аж стонет от переживания. Ему не идет рыба.
Не успевает Фомич отцепить крючок, а Дворцов уж тут как тут. Короткий тупой удар — и хрустнул череп, и могучий луфарь, дернувшись в предсмертных судорогах, замирает. Только хвост еще раза два мокро и тяжело шлепает по палубе.
После каждого удара Дворцова восторг матросов спадает, улыбки сбегают с лиц, брови сдвигаются. Кое-кто давно уже хмуро смотрит на это зрелище. А я хочу понять — кто Дворцов? Бездумно бьет, или это его суть? Ведь никто не взялся за ломик, а он вызвался.
— Перестань! — вдруг вскакивает с кнехта Мишель де Бре.
— Ты чего! — весело, с азартом оскаливается Дворцов.
— Брось ломик! — Мишель де Бре бледнеет и, прижав кулаки к груди, наступает на Дворцова.
Сощурив глаза, Дворцов в упор смотрит на Мишеля де Бре. И вдруг, тоже побледнев, идет на него. Фомич, быстро оценив обстановку, выхватывает из рук Дворцова ломик.
— А ну! — прикрикивает он.— Повеселились — хватит!
— Да вы что! — нервно хахакает Дворцов.— Вам лечиться надо. Нервы.
Он затравленно озирается. Матросы хмуро смотрят на него.
— Да вы что, чокнулись? — опять всхохатывает Дворцов. Но поняв, что сейчас все против него, срывается на фальцет.— Чистоплюи! Ручки запачкать боитесь, а самитоннами его... вашу так!..
Он уходит с палубы, но уходит как победитель. Во всей фигуре его превосходство над нами, ханжами. И от этого становится не по себе: ведь он опять прав!
Вслед ему тявкает Чиф. Тявкнул, оглянулся на Андрея, мол, как — правильно я его? Ивонтьев одобрительно кивает: все правильно.
На баке наступает тягостная тишина. И в этой тиши, как выстрел, звучит удар ломика о палубу. Это Фомич отшвырнул его. Потом он со злостью бросает за борт свою леску и, нахмурив светло-рыжие брови и как-то сразу отяжелев, грузно уходит с бака.
А ломик долго катится по наклонной палубе, и все смотрят на него не отрываясь. Он в крови и пятнает палубу.
— А ну смывайте палубу! — в ярости орет боцман.— Мало вам в трюме! Все хапаете!
— Никто не хапает,— неуверенно огрызается Володя Днепровский, берет шланг, и светлая струя воды через несколько минут стирает с палубы следы нашего увлечения.
Как просто: струя воды — и чисто все, будто ничего и не было. И снова прекрасное синее плоское блюдо воды, прекрасный шатер синего небосвода и мы посередине.
Мы. Люди. Венцы природы.
Ночью я не сплю. Думаю о Дворцове, негодуя. Это ж надо таким уродиться! И спит спокойно! Я еще не знаю, что ждет меня там, на берегу, через несколько месяцев в туманный зимний день...
Он умрет, тот великан, то чудо природы. Умрет что-то и во мне, не могло не умереть — все связано в этом мире невидимыми прочнейшими канатами. А может, оно было уже мертво, то, что составляет суть человека, его отношение к природе, ко всему живому? Было мертво к тому моменту, когда выстрелю в то чудо природы? И я не знал об этом. Жил и не знал, что во мне мертво что-то. И никто этого не видел, и сам я не видел. Как отличить такого человека от остальных? Как узнать его? Что мы знаем друг о друге?
Зачем я выстрелю? Зачем ограблю в чем-то себя? Зачем запачкаю руки кровью невинного? И потом буду спрашивать с недоумением и растерянностью: «Неужели это сделал я?»
Чем я лучше Дворцова? Он бьет луфаря ломиком, проламывает ему череп, а я всажу две пули в лося-трехлетку. Чем же я лучше Дворцова, хотя считаю, конечно, себя лучше него?
Меня привезут прямо из больницы, где я отлежал месяц после сердечного приступа. «Подыши воздухом,— скажут друзья,—забудь свои хвори. Природа лечит». В предрассветную рань выйдем мы из двухэтажного дома директора совхоза и пойдем в сером тумане в заповедник. Мне дадут карабин, высокие охотничьи сапоги, ватник, шапку.
Приехав в заповедник, я совсем не буду предполагать, что мне уготовано участвовать в охоте. У них, у моих друзей, будет лицензия на отстрел двух лосей. Соберутся заядлые охотники. Огромный пес черт-те какой породы будет привезен, как важный господин, на «Волге». С ним хозяин, военный высокого ранга, разбитной весельчак. Видать, в молодости был хват по женской части. Воспоминания будут сыпаться из него — и все на одну тему, вернее, на две: охота и женщины.
Идти будем в тумане. Будем хлюпать в снежной мокрой каше, оскользаться, вполголоса чертыхаться на погоду, на мокрядь, на туман. Раза два остановимся, проверим — не заблудились ли. Какое-то тревожно-подсасывающее чувство опасности овладеет мною. Будто в разведку пойду.
Сквозь серую туманную хмарь будут неясно проявляться деревья, озеро, снова деревья, пока не придем на место. Меня поставят на номер в просеке. Егерь с лицом в красных прожилках, видимо от частых возлияний, фамильярный со всеми от частого общения с сильными мира сего, предупредит меня со снисходительной ухмылкой: «Сначала рассмотри — не человек ли, а потом уж бей». Я кивну. «Уж человека-то от лося отличу,— подумал я.— Да и вообще мне тут роль отведена десятая. Стой да воздухом дыши, хворь выгоняй, а уж бить зверя будут другие. Карабин мне дали так, для счета. И совсем я не собираюсь палить из этого оружия. Вон какая красота вокруг!»
Стоять буду один. Вправо и влево будет уходить просека, на которой метрах в двадцати пяти от меня затаятся за деревьями настоящие охотники. Я их не буду видеть— просека кривая, да и туман.
Из белесой пелены все яснее начнут выступать деревья, туман начнет влагой оседать на лицо, холодить кожу. Передо мною прояснится осинник, тонкий, мелкий, голый от снега. Я буду стоять под ветками могучей сосны, смотреть, как развидняется, как выплывает из тумана, приближается ко мне лес, по-февральски безлистный, мокрый от моросящего балтийского дождя.
Где-то далеко впереди услышу лай, постараюсь определить, куда он движется. Раз лай, значит, привезенный на «Волге» пес напал на след и гонит кого-то. Лося, наверное. Лай будет двигаться прямо на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52