Я подумаю, что это, конечно, ерунда, это мне просто кажется. Потом услышу человеческие крики. Это — загонщики. Значит, все же гонят кого-то. Кого? Неужели подняли лося? А может, кабана? Кабан страшнее лося. Кабан и напасть может. Я проверю на всякий случай карабин. Все в порядке. Заряжен. Две пули. Взведу курок.
Лай будет двигаться то справа, то слева, но общее направление будет на меня.
«Искаженное лесом эхо может обмануть,— подумаю я и успокоюсь.— Наверное, всем кажется, что лай движется на них. Интересно все же, кого гонит пес?»
На какое-то время я отвлекусь, засмотревшись на поднимающийся туман, обнажающий просеку, деревья, клочок бледно-голубого неба.
Треск осинника вернет меня к действительности. Я вздрогну. Лай совсем рядом, лай захлебывающийся, азартный, с привизгом. Из осинника на просеку выломится что-то большое, темное, и я не сразу узнаю лося. А он, заметив меня, шарахнется в сторону. И я, подчиняясь какому-то непонятному приказу, вскину карабин и выстрелю. Лось будет бежать, подставив темный бок. Оглушенный своим же выстрелом, я выстрелю еще раз. Лось, не сбиваясь с бега, исчезнет по другую сторону просеки, шум ломающихся осин будет удаляться. Меня опахнет крепким и незнакомым духом звериного пота. Через несколько секунд на просеку выскочит огромный пес, из пасти его будет капать пена. Он подбежит ко мне, зачем-то обнюхает и скроется вслед за лосем.
«Промазал! В корову не попал с десяти шагов! —с отчаянием подумаю я.— Засмеют!» Я почему-то не подумаю о лосе, а подумаю о том, что меня засмеют охотники. Я выну из стволов дымящиеся патроны и уцеплюсь за спасительную мысль: «Скажу, что бежал далеко, за кустами, и бил я просто так, попугать. Или на сердце свалю, скажу, что заболело как раз в этот момент. Да и вообще они знают, что я не охотник».
Ко мне вернется собака. Огромный, тяжело дышащий пес сердито залает на меня, я не буду понимать, что еще от меня требуется, но почувствую, что пес кроет меня самыми последними словами. А какими словами будут меня крыть охотники, когда узнают, что лось убежал!
«Ладно! — скажу я псу.— Заткнись! Без тебя тошно». И вдруг услышу выстрел позади себя. Пес, сразу же потеряв ко мне всякий интерес, убежит на выстрел. Кто-то крикнет неподалеку: «Эй, ко мне!» И я побегу на голос, побегу с тревожно бьющимся сердцем. Этот человеческий крик сильно меня испугает.
Совсем неподалеку от моего места, в редком кустарнике, возле ручья, будет лежать большая темная груда. Я не сразу пойму, что это лось, сраженный наповал и утонувший в мягком мху. Падая, он отшибет о пень рог. И этот рог будет странно лежать в стороне от головы, за пнем.
Собака все еще будет находиться в крайнем возбуждении и рвать зубами лося то за ухо, то за ногу. Егерь пинками отгонит ее, не даст испортить шкуру. Я буду молча смотреть на поверженного великана, буду видеть широко открытый и уже подернутый смертной пленкой глаз, и до меня не сразу дойдут слова егеря: «А ловко ты его! А говорил — первый раз на охоте». Не понимая, я взгляну на него, он будет улыбаться и с изучающим удивлением рассматривать меня. «Разве не вы его?» — спрошу я. «Я. Но я уже добил, чтоб не мучился. А твои пули — вот они. Вот одна, в печень, вот другая, в шею. Он уже шатался, когда на меня наскочил. Я просто добил. Он и без этого был уже готов».
Я вспомню, как бежал мимо меня огромный и сильный зверь, темно-бурый, высоконогий, горбоносый, вроде бы и неуклюжий с виду, но пружинисто сильный и проворный, заслонив все пространство просеки, и как я стрелял и был уверен, что промазал, потому что зверь даже не дрогнул, получив две пули.
Потом будет пир. В лесу. Разожжем костер. Все будут хвалить меня, хотя и неискренне. Особенно хозяин пса. Он будет огорчен и не будет этого скрывать, все время недоуменно повторяя: «На дурака зверь идет. Вот сколько раз уже замечал — на дурака».
А лося уже не будет. Шкура будет снята и свернута большим комом, туша разрублена и разделена на равные части всем участникам охоты. Все это ловко и споро, со знанием дела сделает егерь. И голова будет отрублена от туловища (она победителю!), и рога будут отданы мне, и тот, что сам отвалился при ударе о пень, и другой, который с трудом отобьет от черепа обухом топора егерь. Рога — приз победителю, таков закон охоты. Рога я возьму (они потом много лет будут лежать на шифоньере без дела) и мясо возьму, а голову нет. Мутные, подернутые синевато-блеклой пленкой глаза будут смотреть на меня. Я буду отводить от них взгляд, но буду чувствовать их даже спиной. Голову возьмет один из охотников, который до этого тихо шепнет мне: «А я бы не смог выстрелить по живому». Скажет мне такое, а голову лосиную возьмет и будет ее нести на загорбке много километров, ульется потом, но будет нести. Наверное, словами он захочет подколоть меня, вот, мол, писатель, а сам гробит природу, где, мол, твоя гуманность. Пишете одно, а делаете другое.
И правда, где наша гуманность? Ведь мы только играем в нее. Сколько я знаю людей, которые ходят на охоту, а потом пишут о защите природы и всего живого на земле, дают интервью, намекают на свое страдающее сердце. Знаю человека, который за день убил полсотни рябчиков и сделал это после того, как написал хорошую книгу, где осудил браконьерство. Говорил, что на охоте отдохнул после тяжелой работы над книгой. Зачем ему эти пятьдесят рябчиков? Голод, что ли, настиг? Необходимость прокормить семью? Других источников пищи нет? Есть, конечно. Но убил. Азарт охотника. И после этого давал интервью о своей книге в защиту всего живого на земле.
Ну что ты все о других? А сам-то, сам! Ведь никогда и не был охотником. Что же толкнет тебя самого на это? Зачем пойдешь? И он умрет, тот великан! Не просто умрет, но сначала его затравят собакой, загонят криком и улюлюканьем. А ты завершишь эту трагедию.
Зачем я убью лося? Меня будет мучить это. Мучить, видимо, потому, что жестокость не прощается ни в детстве, ни во взрослой жизни. Я буду потом видеть тот отшибленный при падении рог и большой замутненный смертной пленкой и глядящий мне в душу глаз лося.
Зачем я убью его? Убийство искусительно? Оно бездумно? В убийстве свобода совести? О чем говорил Достоевский. Почему мы убиваем природу с такой спокойной совестью? Бьем по пятьдесят рябчиков, а потом пишем взволнованную книгу о защите природы, и никакого самоосуждения. Я не верю этой взволнованности. Свобода совести здесь явственно проглядывается. А сам-то я чем лучше его? Чем?
Но все это еще впереди, после рейса. Я об этом еще ничего не знаю. И пока с чистой, как мне кажется, совестью осуждаю Дворцова. Как мы это любим! Осуждать другого. И как это легко!
И опять клич ухмана: «Работай!», грохот грузовой площадки о настил трюма, мороз, хватающий за уши и мокрые щеки; опять бегаем в белом тумане с коробами мороженой рыбы на плечах, опять крик: «Вира!», «Майна!» И ни минуты отдыха, ни секунды простоя.
Бег. Хрип. Грохот. Крик.
И так всю ночь и утро. Я уже втянулся в разгрузку и бегал, как и все. Короба, что ли, стали легче? Тренировка — великая вещь.
Разгрузились на базу так быстро, что и сами не поверили. За двенадцать часов триста шестьдесят тонн. Все знали, что время — деньги. Нас ждал луфарь. А это — план, соцобязательства, заработок.
Солнце еще только перевалило за полдень, а вернее, остановилось в сияющем зените, когда мы дали три прощальных гудка. Рефрижератор ответил нам густым низким басом, и мы ушли, провожаемые грустными женскими глазами в иллюминаторах. На этой базе рыбоконсервный цех, и в нем работают одни женщины, как и на краболовах, о которых рассказывал штурман Гена. Пока мы разгружались, свободные от вахты матросы перебрасывались шутками с прекрасной половиной человечества, звали к себе на «Катунь», а они к себе на рефрижератор, и теперь, глядя на удаляющуюся от нас базу, мы вспоминаем женщин, и настроение у нас возбужденное.
— Да-а,— неопределенно тянет штурман Гена и глядит в бинокль на белый рефрижератор, ослепительно выделяющийся на синеве океана.
— Ты не на базу гляди, ты гляди — по курсу ли идем! — возвращает его из сладких грез капитан.
Штурман Гена косит глазом на компас, потом затуманенный взгляд его скользит по моему лицу.
— По курсу,— отвечает он капитану и сам себя спрашивает: — Чего она не пошла в рейс?
— Кто? — не понимаю я.
— Да была тут у меня одна.— Он кивает на совсем уже маленький рефрижератор вдали.
Я знаю, что он вместе с Шевчуком был на базе, обменяли фильмы, получили почту, запаслись журналами и газетами. Многие желали попасть на базу, но штурман Гена обставил всех — и вот, оказывается, неудачно. И теперь он с горестным недоумением размышляет, почему его пассия не пошла на этот раз в рейс.
Часа через два мы обнаружили небольшое желтое пятно на поверхности изумрудно-зеленого и прекрасного в этот день океана и отдали трал.
Шли час, шли два.
На фишлупе не было показаний. Лицо капитана начало мрачнеть. Пепел сыплется ему под ноги, прикуривает сигарету от сигареты. Я еще не подозреваю ничего и думаю: что это мы не поднимаем трал?
Капитан обшаривает в бинокль океан, заволновался и штурман Гена, бегает от окна к окну, выскакивает на мостик перед рубкой, кричит, задрав голову:
— Эй, там, на мачте, видно что, нет?
— Нет,— отвечает Мартов. Сегодня он взобрался на верхотуру.
— Гляди в оба!
— Гляжу в три! Ни хрена не видно.
— Эй, на палубе! Видите что, нет? — беспокоится штурман Гена.
— Ты же выше нас, тебе видней.
— Луфарь платочком помахал,— отвечают сразу несколько человек с бака.
Штурман Гена вбегает в рулевую, косит глазом на фишлупу — чисто.
— Неужто платочком помахал! — с отчаянием шепчет он мне.— Прямо из рук уплыл.— И уже громче, обращаясь к капитану, неотрывно глядящему в бинокль, говорит:— Прождали базу, Арсентий Иванович. Вот к чему приводит нерасторопность берегового начальства — к срыву плана. За это кто-то должен ответить.
Носач отрывается от бинокля, молча и внимательно глядит на штурмана, и под этим взглядом Гена втягивает голову в плечи.
— Поднять трал! — приказывает капитан.
— Поднять трал! — громко, с облегчением кричит штурман Гена и бежит к пульту управления лебедками и там начальственным голосом повторяет по радиотрансляции: — Поднять трал!
Все матросы, выискивающие взглядом желтые пятна на океане, быстренько перебрались с бака на корму.
Ждем.
Ждем с надеждой всплытия трала. Молчим. А его все нет и нет, и уже прокрадывается в сознание мысль, что дернем «пустышку».
Ваера идут легко, без гуда, и лебедки работают ровно, без надсады, это признак того, что тащим «пустышку». Показалась уже дель трала.
Но что это?
В каждой ячее торчит луфариная крупная голова и в блеске солнца кажется черной. Матросы загалдели, захлопали друг друга по спине.
— Есть! — кричит штурман Гена.— Есть рыбка!
Он радостно потирает руки. А капитан молчит, и на лицо его набегает хмурая тень. Матросы на палубе тоже замолчали, перестали толкать и хлопать друг друга.
Что это?
Я не верю своим глазам. В каждой ячее действительно торчит луфариная голова, но только... голова. Туловища нет! Не сразу до меня доходит, что это отрубленные при шкерке головы. Мы заловили отрубленные головы! Это, видимо, те головы, что выбросил за борт траулер под либерийским флагом.
А лебедки по-прежнему ровно и равнодушно выбирают и выбирают трал на корму.
Некоторые головы зацепились жабрами поверх трала и торчат, как человеческие головы на шестах.
Все молча смотрят на эти головы с мертво кричащими открытыми ртами, даже штурман Гена примолк и украдкой взглядывает на капитана, не знает, что делать. Лебедчик Володя тоже поглядывает на Носача, готовый отключить лебедки по первому знаку капитана. Но капитан молчит и хмуро глядит на тощий трал, губы его плотно спаяны в скорбную складку, еще жестче прорубились морщины на лбу.
Трал вытянули на палубу. В кутке одни головы. Тонн пять-шесть. Добытчики стоят возле трала и растерянно поглядывают в нашу сторону, тоже ждут указаний.
— За борт! — резко бросает капитан и идет в штурманскую рубку.
Пока он там, добытчики, развязав куток и подцепив его тросом, торопливо сбрасывают за борт луфариные головы. Через некоторое время трал пуст, а за кормой нехотя тонут луфариные головы и чернеют на солнечной поверхности океана.
Из штурманской рубки выходит капитан и коротко бросает:
— Идем в другой квадрат.
И объявляет штурману Гене курс. Мы уходим отсюда.
На дне полный разгром. Оставшиеся в живых луфари покинули нерестилище. И валяются на грунте отрубленные головы, отрезанные хвосты, отсеченные плавники, и еще медленно оседают на дно разорванные внутренности.
Трагедия сыграна.
И какое имеет значение, что было потом, в другой половине рейса.
Трагедия сыграна.
Занавес.
Какая же роль была у меня? Главного героя? Резонера? Или — читающего ремарки от автора? Или — безгласного статиста?
Кто я?

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52