(Довел я его, однако!) — Влево не ходи. Течением сносит.
— Есть влево не ходить! На курсе триста десять! — четко докладывает вахтенный штурман, и уже по одной интонации ясно, что на курсе именно триста десять градусов и ни секундой меньше, ни минутой больше.
Стою рядом с вахтенным и смотрю, как почти неуловимым движением рук подворачивает он штурвал и удерживает судно строго на заданном курсе. Легко у него получается, щеголевато даже. Будто играет. Мне бы так!
По судовой роли он — второй помощник капитана. Лыс, молод, слегка заикается. Зовут Филиппом Николаевичем или просто Николаичем. На море своя форма обращения. Всех, кто годами или должностью старше, зовут по отчеству. Кроме капитана, конечно. Его полностью — и по имени и по отчеству. Капитан у нас Арсентий Иванович Носач. Грозный и вспыльчивый морской волк. Он уже много часов подряд не покидает места у откры-того лобового окна рулевой рубки, напряженно всматривается в темноту ночи и хриплым голосом бросает отрывистые команды, с выполнением которых я не справился.
А еще раньше ему не потрафил второй рулевой, мой напарник по вахте Серега Лагутин. Капитан его тоже турнул. Серега не расслышал команды. Капитан то грозно рыкает, то невнятно бурчит под нос. Тут держи ушки на макушке. Серега «зевнул» — и в результате стоит рядом со мною, сопит, переживает свою оплошность. А меня это, признаться, утешает. Все же Лагутин опытный матрос, не единожды за свою рыбацкую жизнь стаивал на руле. Не то что я, зеленый, вторую вахту всего и вышел-то на руль. Зеленый по стажу, по годам-то я в два раза старше своего напарника.
Постоянных рулевых на траулере нет, стоит на руле кому прикажут. А на промысле, когда «идет большая рыба», когда дорога каждая пара рук, тогда на руле чаще всего никто не стоит — вахтенные штурманы сами управляются или же капитан крутит-вертит, а все остальные вкалывают на шкерке, в рыбцехе, на палубе. Но по правилам судовождения все матросы должны уметь стоять на руле. Среди них есть и асы. Вот за таким и посылает капитан.
— Лагутин, разбуди Царькова. Скажи, капитан зо
вет. Па один час.
Серега сбегает по трапу вниз, в жилые палубы, где спят матросы, а Носач говорит, неизвестно к кому адресуясь:
— Сейчас самый паршивый участок начнется.
Много лет водит он здесь корабли и знает эти места
назубок.
В рубку поднимается разбуженный Царьков. Им оказывается тот самый матрос, с которым три дня назад шел я вечером с «Катуни». Пока шагали по затихшему порту, выпытывал я у него о рыбацкой жизни, а он отмалчивался или отвечал односложно «да», «нет», «нормально». А у самой проходной заявил: «Врете вы все о нас, когда книжки пишете». Стало ясно, что мое инкогнито на судне раскрыто. «Почему обязательно врем?» — обиделся я. «В книжках все мы у вас бичи».— «Так уж и во всех книгах!»— встал я на защиту собратьев по перу. «Сочинять-то легче, чем в моря ходить»,— сказал напоследок Царьков, вскакивая на ходу в рейсовый автобус, уже за воротами порта.
Он мне тогда не понравился. «Посмотрим в морях, что ты за птица»,— подумал я три дня назад.
А теперь вот стою с ним рядом и вижу, как легко и уверенно ведет он траулер точно по курсу, хотя румбы капитан меняет ежеминутно. Знал Носач, кого поднять на вахту.
В рубке темно, только слабо светятся приборы: матово горят зеленые, красные, желтые кнопки на пульте. Подсвеченное отраженным светом компаса, недвижно висит в темноте круглое, сосредоточенное и слегка припухшее со сна лицо Царькова. У лобового окна, подняв воротник полушубка, темным бугром горбатится капитан. Николаич то припадет к локатору, то бежит в штурманскую глянуть на карту или в лоцию, то возле капитана торчит, напряженно всматриваясь вперед, и они о чем-то вполголоса переговариваются.
Мелко дрожит под ногами корпус судна. Там, внизу, мощно и ровно работают лошадки, загнанные в цилиндры двигателей. Не одна тысяча лошадок, не один табун трудится там. В машинном отделении, конечно, тепло, светло и мухи не кусают. А тут «норд» вольготно гуляет по рубке, и хотя мы одеты в толстые рыбацкие свитера, в телогрейки, в ватные стеганые штаны, все равно продувает насквозь. Ветерок с Северного полюса. А за бортом тяжело чернеет, отражая огни, студеная вода. Бр-р-р1
Справа залитый электрическим светом берег Швеции, где один город сливается с другим, подтверждая, что Европа густо заселена. Слева, прямо из воды, возникает Копенгаген. Идем совсем рядом. Разноцветные неоновые вывески и рекламы, на окраине видны очерченные пунктирами красных и синих огней взлетные дорожки огромного аэропорта. Говорят, самый крупный в Европе. Но самолетов не видно, ни взлетающих, ни садящихся. Нелетная погода. Черное небо заволокло хмарью.
Целый час ползем вдоль морского порта. Кораблей в нем набито «под завязку». Странное ощущение — Дания все же рядом! Земля принца Гамлета. Где-то в этих местах замок Эльсинор, где-то тут бродила тень убитого короля, здесь страдал Гамлет...
Дания! В детстве любил капли датского короля. Теперь уж и не помню, от какой хворости их прописывали. Помню, что служили они деревенским мальчишкам вместо сладостей, и я всегда сожалел, что мать так скупо на-капывает их в ложку. В далекой сибирской деревне не ведал я тогда ни о Дании, ни о Гамлете, ни о Шекспире. А вот о Летучем голландце слыхивал. И сейчас почему-то все время кажется — вот-вот появится корабль-призрак, таинственно-жуткая мечта детства. Голландия ведь тоже тут близко. По нашим сибирским просторам, где в один степной район свободно уместятся две-три европейских страны вроде Бельгии или той же Дании,— совсем рядышком.
Петр Первый был здесь тайно, под чужим именем, отсюда, по сути дела, начался флот российский. С мечтой о создании отечественного флота и посетил эти места великий государь, дабы выучиться у иноземных корабелов строить суда, постичь тайны парусного дела, овладеть азами морской науки. Отсюда царь, что «на троне вечный был работник», звал в Россию корабельных дел мастеров и бородатых шкиперов, отсюда прилетел свежий морской ветер в прорубленное Петром окно в Европу и выдул из матушки-Руси застоялый дух боярства...
И Летучий голландец, и Петр Великий — «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»... Сейчас двадцатый век, современность, НТР, ревущие буи, мигающие маяки, неоновые рекламы портовых городов, разно-цветные ходовые огни кораблей.
— Полюбопытствуй,— предлагает Николаич заглянуть в локатор. По голосу слышу, что ему неудобно за капитана, выгнавшего меня с руля.
Сую нос в резиновый тубус локатора и на маленьком темпом экране, как в телевизоре, вижу светящиеся извилистые линии берегов — шведского и датского, а между ними в узкой горловине россыпь крохотных продолговатых серебряных бляшек. Красиво как!
— Что это?
— Корабли,— уныло поясняет Николаич. Он совсем не в восторге от такого зрелища.
Боже мой! И через всю эту толпу должны мы продраться, никому не вмазав в бок и не своротив скулу! Уступая дорогу, останавливаясь или, наоборот, прорываясь вперед, угадывая маневр идущего навстречу судна, мы обязаны еще и помнить, что места тут богаты мелями, течениями и фарватер извилист и сложен. Вот уж где глаз да глаз! Сейчас малейшая оплошность капитана или рулевого — и... При такой толчее на фарватере Носач не только обязан был отстранить меня от руля, он должен был в шею вытолкать меня из рубки, поганой метлой гнать, чтоб и духу моего тут не было! Сейчас судно надо вести по струнке, ни на миллиметр вбок от указанного курса, а я шарахал траулер из стороны в сторону, как гонщик свой мотоцикл по пересеченной местности.
Отрываю взгляд от локатора, смотрю в окно — там хаос разноцветных огней. Одни мигают, другие гаснут, третьи вспыхивают, четвертые ползут наперерез, пятые вычерчивают какие-то дуги...
— Чего он крутится?—тревожно спрашивает Николаич.
Впереди нас «танцует» какое-то судно. Мы идем в кильватер.
— Куда прет! —раздается сердитый голос капитана.— Здесь же банка справа. Стоп машина!
«Дед» — старший механик Сергей Неродов — останавливает машину. (Капитан вызвал и его к пульту управления машиной, пока идем этой узкостью.)
В рубке напряженное молчание. Все неотрывно наблюдают за «танцором». Куда он сделает следующее «па»?
— Сносит,— с досадой говорит Носач.— Течение как на Ангаре. Самый малый вперед!
— Есть самый малый! — повторяет команду «дед».
— На руле, право десять!
— Есть право десять,— негромко отвечает Царьков.
— Чего мямлишь под нос! — повышает голос капитан.— Громче повторять команду!
Подхлестнутый окриком Царьков даже выпрямляется над картушкой компаса, и лицо его уходит в темноту.
— Есть право десять! — по-военному четко и громко повторяет он.
— Курс?
— Курс триста двадцать!
— Лево три!
— Есть лево три!
И посыпалось, как из лукошка: «лево», «право», «так держать», «стоп машина», «малый вперед»...
Крутим-вертим «Катунь», повторяем те же «па», что делает впереди идущее судно. Ну и фарватер! Не соскучишься!..
Но ничто не вечно под луной, тем более когда ее не видно. Кончились и наши «пляски», а Царьков отстоял свой час.
— Гордеич, на руль! — приказывает Носач.
— Курс триста двенадцать, вахту сдал!—громко докладывает Царьков в спину капитана.
— Курс триста двенадцать, вахту принял! — так же громко, но не так бодро говорю я.
Ну, держись теперь, Гордеич! Или попрет он тебя опять с треском, или потом, на берегу, небрежно покуривая сигаретку и развалившись в кресле, обронишь будто ненароком: «Однажды ночью вел я корабль Зундом...» Все будут с восхищением внимать тебе, бывалому моряку, женщины будут ахать, а ты с обветренным мужественным лицом морского волка, избороздившего океаны, будешь снисходительно принимать «шум толпы и крик восторга»...
— Курс? — возвращает меня к действительности железный голос капитана.
— Курс триста двенадцать! — охолодев, докладываю я. Гляжу и не верю своим глазам: действительно, черная стрелка на картушке компаса показывает ровнехонько триста двенадцать градусов. Фу-у, пронесло!
— Так держать.
— Есть так держать! — охотно, даже подобострастно соглашаюсь я. Был бы хвост, вильнул.
До того берега, Гордеич, когда ты будешь в кругу друзей безбожно «травить» про моря и океаны, еще далеко-далеко, целых шесть месяцев, полный рейс, «от гудка до гудка». А пока не зевай, гляди в оба. Рулевой не имеет права отвлекаться на разговоры, на споры, на мечты.
Я весь внимание. У нас с «Катунью» единоборство. Вот картушка гирокомпаса чуть заметно дрогнула и, думая, что я «зеваю», поползла вправо. Э-э, нет! Сейчас я тебя верну на место, голубушка! Подворачиваю штурвал вправо. Картушка замерла, поняв, что попалась. А я уже отвожу штурвал в прежнее положение. Сейчас будем одерживать. Картушка неохотно возвращается на старое место, и на курсе снова триста двенадцать. Вот так, «Катунь»! А ты думала как? Ага, опять пытаешься уйти с курса. Картушка едва заметно, будто на цыпочках мимо спящего, поползла влево. Не-ет, номер не пройдет. Подворачиваю штурвал влево. Замерла, поняла, что опять «застукали», и нехотя пятится назад. Главное — уловить тот момент, когда судно начинает незаметно, тайком поворачивать, главное — почувствовать норов судна. Ага, вот опять потянуло влево. Ну и ну! Тут держи ухо востро. Подворачиваю штурвал в ту же сторону, картушка на миг затаилась и снова возвращается на свои триста двенадцать градусов.
Так и стою наготове, ловлю момент, когда дрогнет картушка и предательски, на носочках, двинется в сторону, а я ей тут же пресекаю путь. Кручу штурвал то влево, то вправо, то еще правее, то прямо руля, то чуть лево... Лево-право, право-лево... Круть-верть, верть-круть...
Глаза устали от напряжения, спина стала влажной, шея покрылась испариной. Вот тебе и легкая работенка! С берега-то все просто.
— Лагутин,— слышу голос капитана,— сбегай к докторше, пусть от зуба что-нибудь даст.
Ну, нарочно не придумать! Такой фарватер — да еще и зуб! Тут зарычишь. А я-то думал: капитанскую власть показывает.
— Терпенья нету,— сквозь зубы цедит Носач и проситу Николаича: —Дай закурить.
Остаток вахты проходит без осложнений, в том смысле, что меня больше с руля не прогоняли.
Без пяти минут четыре в рубку поднимается смена. Вахта старпома Валентина Валентиновича — Тин Тины-ча, как зовем мы его.
Приятно все же услышать за спиной сопение сменщика и его тихий вопрос: «Ну как? Все нормально?» Обра-дованно киваю — нормально, мол. «Все нормально, старик, все в порядке». Сейчас я эту каторгу сдам, сброшу кандалы. А ты, дорогой, стой.
В четыре ноль-ноль на мое место у штурвала встает Андрей Ивонтьев, матрос первого класса, отличный рулевой, светловолосый паренек спортивного вида. Именно он и учил меня вчера премудростям управления судном.
— Курс триста четыре, вахту сдал! — с облегчением докладываю я.
В голосе даже петушиная нотка, от радости.
— Курс триста четыре, вахту принял! — докладывает Андрей Ивонтьев и сразу же весь внимание. Я для него перестал существовать, он уже взял пеленг на капитана, и теперь из внешнего мира пробиться к нему могут только команды. Вот это класс! Учись — ллойдовский.
Почувствовав раскрепощение, я сразу ощутил, как но- ют мускулы плеч и шеи, ноги дрожат. Если уж я устал, то каково капитану!
Уйти сразу вниз, в свою каюту, как-то неудобно, подумают еще — обрадовался, побежал. И я торчу в рубке, хотя теперь здесь хозяйничает другая вахта. Мы свою «собачью» отстояли. Еще вот немножко пооколачиваюсь тут и пойду завалюсь спать. Там, внизу, ждет меня теплая каюта, чистая постель и книжка. Поблаженствую перед сном, понежусь...
— Пойдем ко мне, позавтракаем,— вдруг предлагает капитан. Наконец-то он решил отдохнуть — старпом заступил на вахту, можно и доверить судно.
После затемненной рубки в капитанской каюте слепит глаза свет тяжелых плафонов. Приятно сесть на диван, обтянутый чистым холстяным чехлом, расслабиться и умиротворенно и бездумно глядеть на ореховую отделку переборок, на медные сверкающие ручки дверей, на цветную фотографию «Катуни» в рамке, на большой барометр и аксиометр — «доносчик», как его называют моряки, по которому видно, как там, наверху, в рубке меняют курс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52