К тому же здесь можно было походить по лесным тропинкам и пособирать плоды гуава и пассифрута. Саймон сказал, что это действительно классно, если можешь ходить, а так как он не может, то ничего в этом классного и нет. Теперь он нуждался в костылях, инвалидном кресле и скрепах для ног. По утверждению докторов, его ноги могли стать немножко посильнее, но немножко. Ему придется носить эти скрепы до конца жизни.
Труба не убила его. Хотя можно сказать, что убила. Она лишила его ног, его быстрых колес, навсегда покончив с ним как со спортсменом. Были и другие раны: сломанная рука, сломанные ребра, страшные порезы о коралл, инфекция от ядовитых морских ежей. Но ничто не могло сравниться с тем, что произошло с ногами. Обе были переломаны и буквально искромсаны. Несколько месяцев Саймону пришлось провести в гипсе, а когда его сняли, он взглянул на свои ноги и заплакал. Они ссохлись до костей, ноги, которые когда-то были, как крылья орла, которые когда-то носили его, как по воздуху, и слушались его во всем. От одних только шрамов на них его мутило. Все зажило на нем, кроме ног, и доктора утверждали, что надеяться на что-либо бесполезно.
Суки эти доктора. Они гнали обычную туфту:
— Ты должен быть благодарен, сынок, за то, что ты хотя бы остался жив. Постарайся принять случившееся как данность и подумай о будущем. Ведь могло быть и хуже, ты же знаешь.
Хуже быть не может, доктор, и единственная причина, почему вы так думаете — это то, что у вас дерьмо вместо мозгов. Когда его привезли в госпиталь, доктора хотели отрезать ему ноги.
— Единственное, что остается, чтобы спасти ему жизнь, — заявили они. — Кости переломаны, нервы и хрящи повреждены. К тому же, инфекция. Угроза для жизни налицо, миссис Бендор, нам необходимо ваше разрешение на немедленную ампутацию.
— Никогда, — сказала Алекс. — Вы не знаете моего сына. Он скорее убьет себя, чем останется жить калекой, и потом, кто вы, черт возьми, такие, чтобы говорить, что я должна это сделать ради него? Я должна? Нет, ничего я не должна. И не буду.
Доктора понижали голоса, переходили на шепот и продолжали урезонивать эту истеричную женщину. На Алекс это увещевание не действовало.
— Только через мой труп, — сказала она.
Потом она вообще перестала с ними разговаривать, а связалась с Вашингтоном, благодаря чему прибыли хирурги военно-морских сил из Перл-Харбора, классные специалисты своего дела, которые присоединились к хирургам, оперировавшим Саймона. Операция длилась семьдесят два часа. В госпитале Алекс за глаза называли «железными воротами». Но она спасла Саймону ноги.
И сделала это она одна. Шиа Бендор погиб в Индонезии, его тело было найдено на заливном поле в Богоре, городишке в сорока милях к югу от Джакарты. Его лицо было так разбито, что идентифицировать тело смогли лишь по стоматологическим снимкам. Никаких подозреваемых на момент расследования, и, как заявила полиция Джакарты, вряд ли они появятся. Алекс сказала, что его убили из-за его груза, который был отнюдь не буровым оборудованием. Шиа Бендор вез стрелковое оружие: карабины, минометы, автоматические пистолеты 45 калибра, гранаты. Новая международная валюта.
Его предыдущие разведывательные полеты были очень простыми. Все, что должен был сделать любой летчик аэролинии — это поговорить с иностранцами, бизнесменами, журналистами, лидерами союзов, а потом передать отчет американским разведывательным службам. Просто. Если не учитывать, что мир с каждым днем становился все менее простым. Алекс думала, что смерть Шиа могла быть предупреждением Америке не совать свой нос в индонезийские дела, или, может быть, кое-кто подумал, что Шиа знал гораздо больше, чем было на самом деле. Может быть, кто-то пытался провернуть сделку с оружием, а Шиа мешал. Саймон думал, что американцы и их индонезийские друзья решили поменять ход игры в последнюю минуту, а его отец ничего об этом не знал и попал впросак. И явил собой доказательство тому, как трудно стать героем в этом новом жестоком мире.
* * *
С аэрария перед Саймоном открывался захватывающий вид на большую часть Гонолулу, от Даймонд Хед до Перл-Харбор. Было девять часов утра, а уже почти все были в воде. Серферы. Пловцы. Винд-серферы, стоя на своих досках и прижавшись к многоцветным парусам, отдавали себя во власть ветра, готовые вместе с ним лететь куда угодно. Саймон смахнул непрошенные слезы.
Он встал сегодня пораньше, не желая, чтобы кто-нибудь в доме видел, как он из комнаты в комнату таскался на костылях. Унижение от сознания того, что тебя видят калекой, сродни унижению действительного одиночества. Он не хотел больше визитов жалости от своих друзей. Сочувствие не придавало сил Саймону. Оно чертовски бесило его, потому что он знал правду: люди, глядя на него, видят только то, что может случиться с ними самими. Вот почему они больше сочувствуют себе, чем Саймону Бендору. Его новый смысл в жизни? Сидеть в своем инвалидном кресле и своим живым примером демонстрировать другим, что в мире может быть и еще в чем-то хуже — не забывайте об этом.
Он не был против, что его мать была рядом с ним. Она взяла неоплаченный отпуск в университете, чтобы ухаживать за ним, массировать его ноги, готовить и читать ему. В госпитале она спала в одной комнате с ним, чтобы, как она говорила, защитить его и быть уверенной в том, что врачи не попытаются что-нибудь сделать с ним. Она была с ним в самое трудное время, в те дни, сразу же после «выброса» из трубы, когда боль и депрессия были настолько нестерпимы, что он хотел только умереть. Но ни на мгновение не иссякавшая ее любовь дала ему силу жить.
Саймону тогда позвонил Пол Анами, японский парень, который вытащил его из воды на Сансет-Бич. Это был звонок вежливых соболезнований.
Саймон оглянулся и увидел свою мать с каким-то японцем, направляющимся к нему. Оба были в кимоно и сабо. Глядя на них, Саймон подумал, что эта парочка больше чем друзья. Его мать выглядела гораздо более успокоенной, чем еще совсем недавно. У нее даже хватило времени подкрасить губы, тщательно причесать волосы и вплести в них ленту. Ну что ж, понятно. Интересно, может быть, они где-нибудь тут рядом уже успели и согрешить, хотя она, конечно же, имела на это право. Вглядевшись в нее, он увидел следы недавних переживаний, длившихся более шести месяцев. Она непрерывно курила, и у нее был нервный тик — непрерывно дергался левый глаз. На лице залегли глубокие морщины. В первый раз Саймон осознал, что его мать стареет и он когда-нибудь потеряет ее. Жалость охватила его душу.
Японец был хозяином дома, никаких сомнений на этот счет не возникало. Теперь он немного отстал, позволяя Алекс пройти вперед и поговорить с Саймоном наедине. Ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят, к тому же он показался Саймону знакомым. Саймон никак не мог вспомнить, где он мог его видеть, но знал, что наверняка вспомнит это. Мужчина был хорошо сложен, с седыми висками и имел вид человека, который полагается и рассчитывает только на самого себя. Саймон подумал: «Он уверен, что перед ним не может быть никаких преград. Так считал когда-то и я. Он думает, что я узнал его. Это тот самый человек, который был на фотографии вместе с Алекс, той, снятой перед университетской библиотекой в Сан-Франциско, двадцать пять — двадцать шесть лет тому назад. Точно, это тот же самый человек».
Алекс долго стояла перед Саймоном, собираясь с духом, чтобы заговорить. Наконец она заговорила, глядя в сторону, на мокрый от дождя лес.
— Я знаю его давно. Мы были увлечены друг другом — как, я думаю, ты уже догадался — с тех времен, когда были студентами университета в Сан-Франциско. Меня, конечно, убило бы, если бы ты начал обо мне плохо думать, когда узнал об этом, но это правда, и я ее не стыжусь. Твой отец знал об этом и не возражал. Это немного упрощало мою жизнь, потому что, видишь ли, они были нужны мне оба.
Она подождала, как Саймон отреагирует на эти слова, и, не дождавшись, продолжала:
— Нелегко мне, пойми, говорить об этой стороне моей жизни. Я имею в виду, как объяснить женщине, что она любила сразу двух мужчин одновременно? С мужчинами это бывает сплошь и рядом, но, по всей видимости, это совсем их не беспокоит. Хотя меня, черт возьми, это еще как беспокоит! О, Боже! И беспокоило всегда!
Саймон дотронулся до нее.
— Послушай, это твое дело, оно касается только тебя и этого парня.
— Ты ведь знаешь, я всегда о тебе заботилась.
— А я что, жалуюсь? Если бы не ты, быть бы мне каким-нибудь уродом с культяпками вместо того, то у меня сейчас.
Он кивнул головой по направлению к японцу.
— Не надо об этом, если ты не хочешь. Меня ведь, ты знаешь, ничто не может расстроить. Разве что...
Он посмотрел на свои ноги.
Алекс села напротив Саймона на стул — незажженная сигарета в одной руке, тонкая золотая зажигалка — в другой.
— Вот почему я привезла тебя сюда. Саймон, ты должен мне кое-что пообещать. Обещай мне, что ты сделаешь все, что ни скажет этот человек, не задавая никаких вопросов. Верь мне. Очень тебя прошу, верь мне.
Саймон сказал, что так и сделает: это было правдой, и терять ему было нечего. Жаль, что он не поверил ей тогда, до трубы.
Алекс прикурила сигарету, один раз затянулась и ввинтила ее в черную коралловую пепельницу. Она посмотрела на японца, потом снова на Саймона.
— Люди здесь, на Гавайях, знают его как Виктора Яшима. Но это не настоящее его имя.
— Я знаю. Его настоящее имя Джон Канна, — сказал Саймон.
У Алекс отвисла челюсть.
— Господи!
Она взглянула на мужчину и отрицательно замотала головой. Мужчина понял и кивнул один раз. Потом он перевел взгляд на Саймона и начал смотреть не отрываясь. Саймон, которому все это начинало нравиться, выдержал взгляд японца и не отвел глаза до тех пор, пока Алекс не схватила его за руку. Очень крепко.
— Как, Бога ради, ты это узнал? — спросила она.
— Труба свернула мне ноги, но не мозги. Ты только что говорила мне об университете. Это напомнило мне о фотографии, той, которую ты не хотела, чтобы я видел. Где вы вдвоем. Ту, которая снята перед входом в университетскую библиотеку. Вот как я сразу узнал мистера Канна. Это и еще вырезка из газеты о его побеге из лагеря для интернированных, и как он замочил трех ребят.
— Что-нибудь еще?
Сарказм и гордость одновременно в ее голосе.
— Что-нибудь еще, — сказал он. — Дай подумать. Ах, да. Ты сразу же задергалась, когда я тебя спросил, поймали ли они мистера Канна. И были еще кое-какие вещи в этом твоем конверте. Письма, отправленные с Гавайев без обратного адреса. Квитанции на авиабилеты Гонолулу — Лос-Анджелес в одну сторону...
— Расскажи ему все, — в первый раз заговорил Канна.
Голосом сильного мужчины, который может себе позволить быть нежным.
Алекс закурила, глубоко вздохнула и выдохнула дым в сторону моря. Ее глаза обратились к Канна.
— Все.
* * *
Калифорния
1943
Для американских японцев, подлежащих заключению в военное время, приказы Министра обороны США были неслыханно жестокими. Добровольная явка в назначенное время; багаж весом не более, чем можно унести в одной руке; от одной недели до десяти дней на устройство личных дел, включая ликвидацию бизнеса и передачу или сдачу под охранное свидетельство всей собственности. Вынужденные быстро избавляться от всего, что имели, японцы быстро становились легкой добычей. Их осаждали алчные агенты по недвижимости, охотники за товаром по дешевке и прочие мошенники. То, что японцы не смогли продать, было конфисковано штатом и поделено между местными округами.
Чтобы сохранить свою землю, семья Джона Канна переписала ее на Уильяма Линдера, адвоката из Сан-Франциско, который вел их дела. Линдер обещал быть опекуном их земли до тех пор, пока Канна не будут освобождены. Но вскоре после того, как Канна отослали в калифорнийский лагерь для интернированных Тул Лейк, Линдер продал землю и прикарманил деньги. Теперь Линдер боялся мести Канна, потому что знал, что их семья восходит к ниндзя, средневековым шпионам-убийцам, и относится к буддистской секте Миккио. Внешне же семья ничем не отличалась от остальных японцев. Они много и упорно работали, держались друг за друга и не делали никому зла. Но, подобно многим мастерам боевых искусств, последователям Миккио, они верили, что занятия магией и заклинания придают силу их боевым навыкам. Миккио было таинственным учением, объединявшим боевые искусства, колдовские обряды и сверхъестественное лечение болезней. Японцы называли этот метод лечения Тээйет, прикосновение руками. Этот способ был очень распространен в древние времена, но иногда он встречается и сейчас.
Отец Джона Канна вылечил единственного сына Линдера от туберкулеза всего лишь прикосновением рук, используя Миккио, силу буддийского закона, метафизическую сторону действий японского воина. Адвокат теперь боялся этой силы и решил нанести удар первым. Он подкупил двух охранников из Тул-Лейк убить семью Канна: Джона, его родителей и двенадцатилетнюю сестру. Нет ничего проще — был ответ охранников. В лагере существовало только одно правило на случай попытки к бегству: стрелять на поражение. Решение проблемы, следовательно, и состояло в том, чтобы поймать япошек на этой попытке.
Холодным декабрьским вечером охранники под прицелом вывели гуртом семью Канна в безлюдное место, «место попытки к бегству». Терять было нечего — Канна и его отец решили постоять за себя. Они убили охранников, но и сами понесли потери: мать Канна была убита наповал, а отец тяжело ранен. Умирая, он взял со своего сына слово убить Уильяма Линдера.
* * *
— Это было нелегко, — сказала Алекс. — Прежде всего Джону пришлось бежать из этого ада. Мимо лагерных вышек с пулеметами, нацеленными на восемнадцать тысяч японцев. Мимо колючей проволоки, мимо вооруженных охранников, танков и батальона пехоты, в полной боевой готовности дислоцированного вокруг лагеря. Я до сих пор не знаю, как ему это удалось. Без еды, без какой-либо помощи, зимой, в мороз. Не говоря уже о том, что он просто мог быть в любой момент застрелен на месте, если бы кто-нибудь увидел его за пределами лагеря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63