Виржилио посчитал, что надо бы установить, где находится Каэтана. А вдруг она пишет по окончании гастролей на северо-востоке и уже пакует чемоданы?
– Откуда было отправлено письмо? – стоял он на своем.
Полидоро не смог разглядеть почтовый штемпель. Ему вдруг стало душно, и он вышел из бара, учитель последовал за ним.
На площади, возле мангового дерева, посаженного дедом Эузебио, они снова молча посмотрели друг на друга. Виржилио ничего не сказал. Ночной холод пробирал его до костей. Возвращаться домой он не хотел. Никто не дожидался его в столовой, поставив в духовку ужин, чтобы не остыл. От этой безутешной мысли у него пропала всякая охота лгать.
– До сегодняшнего вечера мы тешили себя мечтой о счастье. А после этого письма нам трудновато будет это делать, верно?
Учитель прислонился к стволу дерева. В окружающей тьме это был единственный осязаемый предмет. Заранее напуганный возможными осложнениями, Виржилио предвидел, что понять чувства других он будет не в состоянии. Он всю жизнь возился с книгами и тетрадями, не обращая внимания на чувства, которые можно было бы заметить по выражению лица. Неуклюжий холостяк, неспособный понять правила любовной игры, которые ускользали от него, как ртуть. Меж тем Полидоро и некоторые его друзья собирались начать новую главу истории, прерванной в прошлом, хотя за долгих двадцать лет они для этого пальцем о палец не ударили.
Спасаясь от темноты, они подошли к фонарному столбу, но свет лишь раздражал Полидоро. Куда бы он ни пошел, его подстерегала тень Каэтаны, она прекрасно знала, что нынешней ночью он не уснет. Будучи уверена на этот счет, Каэтана могла сосредоточить все свое внимание на упаковке чемоданов, чтобы не забыть чего-нибудь в пансионе или в артистической уборной, ибо труппа всегда спешила. Да, она переезжала вместе с труппой, и каждый артист писал кармином на зеркале уборной какое-нибудь послание, вселяющее тревогу или надежду тем, кто сменит их на цирковой арене, где трудовой пот артистов получит заслуженную оценку только в виде аплодисментов зрителей.
– Держу пари, что Каэтана уже упаковала чемоданы и ждет теперь только свистка локомотива перед отправлением. Самое время: она заставила нас ждать двадцать лет! Я уже начал уставать. – И Полидоро, обдав лицо Виржилио холодом от своего дыхания, заключил: – Отчего такое неуважение?
Виржилио, не слушая Полидоро, вдруг схватил его за руку.
– Что случилось? – испугался фазендейро.
– Вы забыли о поезде.
– При чем тут поезд? – Он все еще не понимал беспокойства учителя.
– Вы забыли, что поезд уже не проходит через Триндаде.
Полидоро побледнел и закрыл лицо руками. Он дрожал, как в приступе малярии, когда его покрывали бесполезными одеялами. Виржилио услышал приглушенные звуки, исходившие из его груди. И содрогнулся от рыдания, которое было то ли его друга, то ли его собственным.
Иногда Виржилио в буколическом порыве называл женщин заведения Джоконды священными коровами с берегов Ганга: хотел, чтобы они гордились тем, что вызывают у простых смертных такие сильные чувства.
– Коровы не отличаются красотой, но они способны беспрерывно и неустанно мычать в течение двадцати часов.
Джоконду он не убедил.
– Если это похвала, то почему же нас называют коровами, когда хотят обидеть?
Отдыхая по понедельникам в гостиной веселого дома, Виржилио пытался внушить Трем Грациям – Диане, Себастьяне и Пальмире, – что «корова» вовсе не грубое слово: в Индии коров почитают больше, чем людей.
– В этой стране считается, что именно коровы породили человечество среди мочи и экскрементов, в том числе женщин. А кроме того, коровы способны на сумасбродство, как, например, поэты, – добавил он мечтательно.
Виржилио остуживал поданный Джокондой чай, беспрестанно дуя на него. Подкрепившись горячим напитком, посетовал на то, что в природе слишком много острых приправ.
– Вот, например, у меня в голосе – соль, перец и чеснок. Я прочитал столько лекций, что голосовые связки у меня никуда не годятся, а пенсия нищенская.
Довольный вниманием слушательниц, Виржилио пожелал наградить Джоконду благородным эпитетом.
– А вы одновременно и царица коров, и римская матрона.
Заподозрив, что учитель отнес ее к категории женщин, уже непригодных для любви, Джоконда обиделась: подобные титулы намекают на то, что быстро отрываемые листки календаря лишили ее последних следов молодости.
– Я не предлагаю вам посыпанное сахарной пудрой печенье, оно кончается, – сказала она как последняя скареда.
Заметив, что хозяйка дома рассердилась, Виржилио начал защищать свои исходившие от чистого сердца аналогии: ведь римские матроны оказывали влияние не только на своих домашних, но и на сенат. А сколько заморских провинций было разграблено по их просьбам!
– Иногда я мешаю все на свете, точно тасую колоду карт. Плохой я игрок. Никогда мне не попадался в руки джокер. Впрочем, единственный джокер в Триндаде – это Полидоро.
С напускной скромностью он перед Тремя Грациями сложил с себя титул ревностного наблюдателя повседневной жизни и душ человеческих, как бы наказывая себя за нечаянно нанесенные этим женщинам обиды.
Джоконду его объяснения удовлетворили: она питала нежность к этому знатоку реальности. Теперь она оценила оригинальность нарисованного им ее портрета. И, желая сделать ему приятное, похвалила его мужские достоинства – такие нечасто встречаются в последнее время.
– Не спрашивайте, которая вас похвалила. В этом доме я заменяю священника: выслушиваю исповеди и никого не выдаю.
Виржилио покраснел. Никогда он не ценил высоко дарованный ему природой инструмент, напротив, из-за того, что частенько ему не хватало пороху, он расходовал силы осмотрительно.
– Вы уверены, что речь шла обо мне?
Он поправил галстук перед зеркалом, полыхавшим красными отблесками, ибо такого огненного цвета были и обои, и диваны. Возможно, мужской силой он обязан матери, грудь которой сосал до трехлетнего возраста. Приблизившись к груди, жадно впивался в нее. Он стоял, а мать сидела, дожидаясь, когда же она сможет вернуться к домашним делам.
– Ах, Джоконда, как бы ни злословили о женщинах, на самом деле они – лучшие земные плоды.
Джоконда мало-помалу научилась не раскрывать до конца перед людьми свою душу. Она давно уже похоронила чувства и заменила их словами, которые слетали с ее уст, наряженные арлекинами, коломбинами и пьеро, и этот маскарад скрывал великий пост после мясоеда. Особенно по воскресеньям она проваливалась в пустоту несмотря на то, что к столу подавались в изобилии и рис, и фасоль, и свиная вырезка, и жареная маниоковая мука.
В этот понедельник клиенты, непонятно почему, жаждали поскорей вернуться к семейным очагам и потому беспрестанно зевали. Накопленная за долгое и нудное воскресенье в кругу семьи тоска вконец их допекла, и они явились в веселый дом из верности обычаю, хотя, конечно, их влекло сюда и желание.
Даже Виржилио, когда пришел, сразу же заявил, что через полчаса уйдет. Не надо его обихаживать, снимать с него пиджак, как с клиента, который проведет в постели с одной из Граций не один час. В баре гостиницы «Палас» его ждет Полидоро, им о многом надо поговорить.
– Жаль, Джоконда, что вы не можете туда зайти. Здание старое, но все еще импозантное. Там никто никуда не спешит. А вот страна спешит. Наше счастье, что Бразилия может развиваться без нас! – добавил он, чтобы ободрить собеседницу.
Прежде чем отдать ему шляпу, Джоконда почистила ее щеткой.
– Когда стану почтенной старушкой, зайду выпить стаканчик вина с вами, ждать осталось недолго.
Виржилио поправил поля шляпы – изделие фирмы «Раменцони», выпущенное перед самым банкротством, – обернулся к Джоконде и рассеянно погладил ее по щеке.
– Вы никогда не состаритесь, – сказал он в дверях. В тот вечер, несмотря на затишье, вызванное тем, что Грации устали, Джоконде казалось, будто ей грозит неведомая опасность. Она боялась, что ворвутся какие-то незнакомцы, позатыкают им рты и поранят сердца без определенной цели. Она не успокоилась и с наступлением ночи. Спать не хотелось, и она устроилась в гостиной. В груди хрипело, словно от простуды. Чтобы успокоиться, поглядела в окно на темную улицу и вдруг увидела мужчину: он стоял, прислонившись к дереву. При свете фонаря лица было не разглядеть. Ей стало страшно, она вздохнула и учуяла доносившийся с кухни запах свежесваренного кофе. На часах было три, а сна все не было.
Мужчина на улице то поворачивался, чтобы уйти, то устремлял взгляд на кирпичные стены Станции, согретые теплом проституток. Джоконда, усталая, вернулась в кресло. Поставив ноги на скамеечку, с беспокойством подумала о мужчине перед домом, потом отогнала от себя мысль о нем и стала думать о других вещах. Ей случалось и раньше страдать бессонницей и сидеть в этом кресле: ее донимали призраки, являвшиеся специально для того, чтобы разрушить иллюзии, отнять надежду, упрямо хотели укутать ее саваном презрения или безразличия. Джоконда опасалась, как бы во время такого нашествия ей не привиделась собственная смерть, и в смятении гнала подобные предчувствия, ругаясь вслух.
Озябнув, она закуталась в пеньюар, оставив неприкрытыми только ноги: лень было сходить в соседнюю комнату за одеялом. И тут в дверь постучали: наверное, тот самый мужчина. Его тяжелое дыхание слышалось сквозь планки двери и как будто взывало о помощи. Кто его знает, может, у него прохудились подметки, а от голода живот подвело, но все равно он способен увезти Джоконду далеко-далеко, где ее никто не знает, и обеспечить ей сытую жизнь.
Утешившись этой мыслью, Джоконда отперла дверь. Вошел Полидоро; глаза его были широко открыты, от него пахло спиртным.
– Вам не повезло. Все ушли спать. Одна я торчу тут как сова.
Полидоро, привыкший к зловещему оттенку, создаваемому красными обоями и обивкой мебели, вдохнул запах пота и духов, исходивший от разбросанных по стульям вещичек.
– Это цвет страсти, – объясняла Джоконда чувствительным клиентам любовь к красному, когда те чуть не падали в обморок и приходилось похлопывать их по рукам.
Полидоро сел в кресло. Хозяйка уступила ему скамеечку для ног. Она всегда обращалась с ним особо уважительно: это был верный клиент, заходивший два раза в неделю. Из-за него Джоконда велела Трем Грациям менять прическу и макияж, чтобы создать у него, а заодно и у остальных клиентов иллюзию, будто они попадают то в Японию, то в Италию. Иначе, получив удовлетворение, они возвращаются на супружеское ложе, забыв о наслаждениях, которые ждут их в этом доме.
Несмотря на такие меры, Полидоро давно начал проявлять раздражение: долго выбирал, с кем отправиться в постель. По пятницам, встречаясь здесь с Эрнесто, просил, чтобы тот разжег ему аппетит непристойными жестами, которых за пределами Станции они никогда не повторяли.
Однажды Полидоро горестно признался: «Как трудно быть мужчиной! Ведь, если я не появлюсь здесь два раза в неделю, по всему городу пойдет слух, что я скис».
Джоконда не нарушала его молчание. Он наморщил лоб, отчего лицо стало казаться темней; пошевелил рукой – вид у него был усталый.
– Как дела, Джоконда?
Она налила себе рюмочку ликера из жабутикабы, потом знаком пригласила его к маленькому бару.
– Все мы стареем, Полидоро. Нас уже не зовут, как прежде, девочками со Станции. Из прежних остались мы одни, и заменить нас здесь некому. Молоденькие оседлают мотоцикл, и – фьюить! – только их и видели. А мы остаемся.
Полидоро старался поддержать разговор:
– Да ведь и мы тоже так и не уезжали из Триндаде.
– У вас были причины оставаться.
– Для меня весь мир умещается в нашей округе, – сказал Полидоро, устремив взгляд на невидимый горизонт. – Вот уже двадцать лет никуда не езжу, никаких путешествий.
– Ждете Каэтану, которая может явиться в любую минуту. – И Джоконда сердито отошла к окну. В разрезе пеньюара мелькали ее ноги.
Полидоро посмотрел на них без вожделения: белые и студенистые – одно воспоминание о былой красоте. Впрочем, грусть этой женщины тоже вызвана трагедией.
– А ты? Разве ты ее не ждала?
Джоконда, стоявшая около окна, как будто не слышала вопроса. Казалось, она обращается к какому-то невидимому собеседнику.
– А вы помните, бывало, к нам то и дело приезжал цирк? Как мы смеялись каждой выходке клоуна, даже если он был не ахти какой ловкий? – Она подошла к Полидоро поближе. – Куда теперь подевались все цирки?
Полидоро отодвинул скамеечку, попросил разрешения снять ботинки: за столько часов ноги в них устали.
– Хотите бутерброд?
Полидоро успел поесть в кафе перед самым закрытием. Дома его ждало в духовке целое пиршество: До-до всегда держала для него ужин горячим, хотя знала, что он не придет. Ради удовольствия назавтра обвинить его в том, что он вводит ее в расход без всякой пользы для себя.
– Ты нас разоришь, Полидоро, попомни мое слово. Холодильник набит едой, к которой ты даже не притронулся. Где это ты был, что пришел такой невеселый?
Слова Додо всегда были рассчитаны на то, что он на них ответит, больше ей нечем было обратить на себя его внимание.
– Так не готовь для меня ужин. К тому же у меня хватит денег, чтобы накормить всех жителей Триндаде, не будь скупердяйкой.
– А ты не забывай, что часть денег – моя. – И Додо вызывающе нацеливала на него веер, несколько пластин в котором были сломаны.
– Думаешь, я забыл? Зачем напоминать об этом каждую неделю?
Полидоро подошел к бару. С бутылками он управлялся, точно хозяин дома, выдвигая и задвигая ящики.
– В такой холод я предпочитаю кашасу. Тебе налить? – Теперь он натянуто улыбался.
– Для меня она слишком крепкая. К тому же я все еще на работе, – с усмешкой ответила Джоконда.
– По мне, так твои труды на сегодня закончены. Полидоро с удовольствием выпил кашасу. С первого глотка понял, что она из отличного перегонного куба, который он сам раздобыл для Джоконды.
Она скрывала свои чувства, не хотела показывать, что у нее на душе, но голос выдавал ее, ибо в нем звучала горечь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52