– Заставьте всех разойтись, – велел он начальнику полиции. – Незачем всему городу знать, что мы были здесь. А если кто-то будет настаивать, что видел, как прошел поезд, говорите, что это ему приснилось. Кто из нас в детстве не любил поезда?
Эрнесто втиснулся все же в машину.
– Если мы не разойдемся, весь город поверит, что через Триндаде действительно прошел поезд.
Аптекарь счел эту мысль нелепой: поезд неизбежно оставил улики, подтверждающие, что он здесь прошел.
– Кто видел, скоро забудет, – вмешался начальник полиции, считавший себя вправе врываться среди ночи в спальни, чтобы застать любовников на месте преступления. – Нет причин, по которым люди поверили бы в такую нелепость.
Выехав на площадь, Полидоро взглянул на манговое дерево, посаженное его дедом. Чтобы не возбуждать подозрений, вел себя так же, как накануне. Идя к гостинице, представлял себе: а что, если Мажико ошибся этажом и вручил Каэтане ключи от того номера, который не вызовет у нее никаких воспоминаний? Это дало бы повод актрисе протестовать и отбило бы у нее охоту вновь раздуть огонь былой любви, тем более не в тех стенах, где пламенем пылала их страсть.
Или же Мажико, торжественно нацепив фрак, в полуразвалившемся лифте злорадно объявит, что дирекция гостиницы придерживается правила не предоставлять номера актерам и актрисам. Не будет никакого исключения даже для Каэтаны, как бы она ни была знаменита. После таких оскорбительных слов Полидоро плюнет ему в лицо, выхватит из кармана чековую книжку и крикнет, что, раз так, сеу Мажико, я выкупаю гостиницу. Назовите цену, и я тут же выпишу чек.
Мажико поджидал его у дверей: он был уверен, что Полидоро не заставит себя ждать. Это он, Мажико, предвидя дни апогея для гостиницы «Палас», послал Франсиско на вокзал.
– Я сам провел дону Каэтану в ее номер, – с чувством сказал он.
Полидоро не обратил на него особого внимания, прошел мимо дверцы старенького лифта и стал подниматься по лестнице: боялся, как бы лифт не застрял между четвертым и пятым этажами. Шагая по ступенькам, он придумывал первую фразу: надо было, чтобы она выражала его страсть, но не выходила бы за рамки хорошего тона.
На площадке третьего этажа вспомнил первую улыбку Каэтаны. Сначала он не хотел идти в цирк, других дел хватало, но афиша, на которой было изображено загримированное женское лицо, заставила его изменить мнение. Купил билет, решив посидеть в цирке минут пятнадцать: театр он не любил. Но стоило ему увидеть, как Каэтана рядом с дядей, Данило и другими актерами произносила какие-то слова и двигалась по арене грациозно и в то же время трогательно, на него нахлынул поток нежности. Чтобы заглушить боль от вонзившейся в сердце стрелы амура, Полидоро захлопал в ладоши. Каэтана, приложив руку к сердцу, раскланивалась перед рукоплескавшей публикой, непривычной к смертоносным молниям искусства, сочетавшимся в тот вечер с черными тучами на небе.
Зайдя за кулисы выразить свое восхищение, Полидоро удивился, что у этой женщины такое редкостное для Бразилии имя.
– Чему удивляться, для странствующей актрисы Каэтана – вполне подходящее имя. Может, вы хотели бы, чтобы я прозывалась Дульсинеей Тобосской, которая тоже была жертвой чужих иллюзий?
Полидоро ничего не знал о Дульсинее, но Каэтана этому не удивилась. Она и сама не могла бы объяснить, каким образом бродячая жизнь незаметно просветила ее, хотя не всегда в нужном направлении.
Когда она жестикулировала, Полидоро понимал, что эта женщина может оставить на его сердце неизгладимые отметины: длинные пальцы с накрашенными заостренными ногтями трепетали над высокой грудью, точно пташка на ветке дерева с опавшими листьями.
Желая показать свою галантность, Полидоро склонил голову в знак того, что поражен в самое сердце, которое трепещет от любви. Этот жест получился у него, разумеется, неестественным. И тут же Полидоро забеспокоился, как бы за кулисами не появилась Додо и не устроила сцену вроде тех, которые видела в кино, в ту самую минуту, когда он делал первую попытку внушить актрисе какие-то иллюзии на свой счет. Но больше всего он боялся, что Каэтана окажется иностранкой с бразильским подданством и что, прибыв издалека, она неподвластна влиянию духа тех краев, где ей приходится бывать: ни одна земля не заставит человека отказаться от тех иллюзий, которые остаются для него родными.
– Уделите мне хотя бы полчаса. – Умоляющий тон, каким были произнесены эти слова, раздосадовал Полидоро.
Каэтана посмотрела на часы.
– Только одни часы отсчитывают время для моего сердца: это часы искусства, им не нужно стрелок. Поэтому на сцене или на арене я произношу каждую реплику в таком темпе, в каком этого требует искусство. Бывают фразы, которые занимают целую минуту, иногда они поглощают следующую фразу или же вызывают злость у нетерпеливой публики. А вы о каких часах говорите? – Каэтана с грустью посмотрела на выцветшую парусину цирка-шапито.
Полидоро испугался. Мечта о любви ранила его насмерть, точно отравленная стрела. Он не мог стать рабом иллюзии. Вспомнил задумчивый облик кинозвезд – все они думают об одном: как бы поработить мужчину.
– Я пробуду здесь, сколько мне понадобится. Никто не сгонит меня с моей собственной земли: Триндаде пока еще мой город. Моя родина, понятно? – заявил он, дав волю своему тщеславию землевладельца.
Белые, черные и розовые перья, украшавшие прическу Каэтаны, задрожали, свидетельствуя о ярости. Каэтана выступала в костюме дамы полусвета, которой судьба уготовила наказание, вполне удовлетворяющее общество, и она напустилась на Полидоро:
– Кто вы такой, чтобы брать из рук Господа Бога бич судьбы в свои руки?
Каэтана торжественно и с театральным пафосом смешивала фразы, выражавшие ее чувства, с репликами из пьес своего репертуара, причем сама не могла бы отличить одно от другого. Эта женщина все больше приводила в замешательство Полидоро. Наверняка она путала его с каким-то своим врагом прошлых лет, образ которого вновь возникал перед ее мысленным взором, когда ее мучили бессонница и голод.
– С каких это пор вы мой господин? – Каэтана точно заведенная продолжала все в том же тоне.
Ее последняя фраза не сразила, а воодушевила Полидоро. На редкость непринужденно разыгранная сцена могла получить продолжение вне стен артистической уборной и в конечном счете привести их в постель, о чем говорил ему инстинкт мужчины.
– Великолепная роль! – Полидоро пытался подыграть актрисе, несмотря на свое равнодушие к сценическому искусству. – Из какой пьесы эта фраза, типичная для владелицы энженьо или фазенды?
Каэтана удивилась простодушию и страстности собеседника. Его упрямство и попытка подыграть ей вызвали у нее смех.
– Что вы смеетесь? – недоверчиво спросил он, боясь, как бы смех не развеял зарождающееся чувство.
– Я пошла на сцену только для того, чтобы играть сильных женщин, одно слово которых может поработить или убить мужчину. Когда-нибудь сыграю Клеопатру и в минуту самоубийства умру как царица наперекор жестокости римлян и безразличию Антония.
Полидоро насторожился. Актриса обещала уступить ему, видя в его лице этого самого Антония, а сама, как видно, хотела отомстить политиканам. Полковникам Триндаде вроде него и его отца. Упомянув о царице, предупреждала его о губительном характере страсти, способной отделить их от мира, заставив пренебречь опасностями эгоистического путешествия вдвоем без компаса.
Полидоро посмотрел на ее отражение в зеркале: Каэтана нацепляла фальшивые драгоценности так осторожно, словно они были настоящие. Над наспех сколоченными рядами скамеек витали воспоминания о путешествиях, переездах по необъятным просторам Бразилии, которые наложили на нее и ее дядю неизгладимое клеймо.
– Как я вижу, вы, Каэтана Толедо, женщина непростая. Вы похожи на тех португалок далекого прошлого, которые провожали мужей до трапа корабля, дабы удостовериться, что они действительно отплывают в Америку. И не подавали виду, что страдают, хотя их мужья покидали дом на десять, а то и больше лет, а некоторые вовсе не вернулись. Эти одетые в черное женщины не плакали.
Полидоро остался доволен тем, что показал свои познания в истории Португалии. А еще он хотел поразить ее сюжетами, почерпнутыми из книг, – не унижаться же ему перед артисткой цирка, которой пока что не заинтересовался ни один столичный антрепренер.
Каэтана готовилась ко второму воскресному представлению. Через несколько минут ей предстояло снова выйти на арену. Особенно тщательно подводила глаза, сверкавшие необыкновенным блеском. Она не казалась девочкой, в определенном смысле она уже вышла из детского возраста.
Появился Веспасиано, позвал племянницу, но та не откликнулась. Тогда он с удивлением оглядел Полидоро. Полидоро не отступился от своего.
– Могу я встретиться с вами после представления?
Видя сосредоточенное выражение лица Каэтаны, которая прогоняла его, чтобы заменить какими-то воображаемыми химерами, Полидоро обратился к Веспасиано, терпеливо наблюдавшему за племянницей:
– Почему она мне не отвечает?
– Она всегда такая перед выходом на сцену. А вы представляете себе, что будет в тот день, когда она выйдет на сцену Муниципального театра Рио-де-Жанейро? Это наша заветная мечта. Уверен, что Каэтана этого добьется. Мне бы только дожить до часа ее торжества.
Веспасиано пошел к выходу на арену, знаком пригласив Полидоро следовать за ним. Возле занавеса он схватил его за руку.
– Если хотите, чтобы племянница стала вашей, вам придется уехать с нами. Место Каэтаны – на сцене, она никогда не покинет этот мир. – Он повернулся спиной к Полидоро и пошел к выходу. Оглянувшись, остался доволен тем, что увидел. – Не делайте такое лицо! Вы не первый откажетесь от семьи, денег, доброго имени, чтобы следовать за актрисой, – мягко добавил он.
Хотя Веспасиано ничего не сказал напрямик, он, как показалось Полидоро, рекомендовал ему соблюдать осторожность и давал ценные сведения. Его племянница под сенью искусства привлекала на сцену влюбленных в нее мужчин, лишая их родного крова для того лишь, чтобы вскоре ненасытно пожрать их. В сердце актрисы они долго не задерживались, их всех ждало изгнание. Представив себе такую картину, Полидоро обиделся.
– Вы меня за клоуна, что ли, принимаете? – сказал он, не подумав о том, какой эффект эти слова произведут в цирке.
– Зачем вы обижаете клоунов? Эти артисты в каждое представление вкладывают всю свою нежную страдающую душу, я тоже иногда выступаю клоуном. Клоуну не нужны выспренние фразы, чтобы тронуть сердца зрителей. В стране неразумных и сумасшедших смех – единственная достойная уважения стихия. Вы согласны со мной?
От волнения у Веспасиано дрожал живот под свободной туникой, на груди сверкало желтое созвездие усыпанное белым бисером. Когда он хохотал, фальшивая борода лезла вверх. Создавалось впечатление, что у него два лица.
Хотя сценические приготовления раздражали Полидоро, в обращении с Веспасиано он старался соблюсти хорошие манеры, как бы пропуская свои чувства через особый фильтр: не хотел, чтобы Веспасиано счел его невоздержанным.
Соответственно держал себя и Веспасиано. В знак расположения старик стал рассказывать о бедах и радостях ремесла бродячего актера. Говорил, например, что для актера чувства существуют как бы сами по себе и в большей мере принадлежат действующим лицам, нежели играющим их роль артистам. Желания вспыхивают и гаснут, точно языки пламени, не оставляя следа, актер ложится спать с мыслью о роли, играет даже во сне.
С превеликим трудом Веспасиано попал-таки в анналы бразильского театра. Теперь уж никто не украдет его славу, судя по всему – заслуженную. В книге Брисио де Абреу он упоминается как основатель странствующей группы «Пилигримы», которая с 1930 года ездила по внутренним районам Бразилии со своими талантами, мешками и ящиками с костюмами и жалким реквизитом вроде складных стульев. Упоминание в истории театра вдохновляло Веспасиано: если кто сомневался, он тотчас вытаскивал довольно затрепанную книгу.
– Наша братия бродит по свету с незапамятных времен, гонимая церковью, дворянством, холодом и нищетой. В такой богатой стране, как Бразилия, нам не раз приходилось голодать. Иногда в деревнях нам платят овощами, яйцами, курами. Однажды играем мы какую-то пьесу, и вдруг курица в плетеной корзинке как закудахчет! Поднялся переполох, а несчастная снесла яйцо прямо у нас под носом. В конце концов мы все расхохотались, а потом зрители накидали нам в шляпу изрядно монет.
Полидоро присел в первом ряду: скоро начнется представление. Но у дядюшки оставалось еще несколько минут, чтобы поговорить о циркачах, презревших домашний очаг, землю и прочие надежные вещи.
Несмотря на проникавший под шатер свежий ветерок, Веспасиано потел, вытирая пот с груди той же тряпкой, которой смахивал пыль с сапог.
– Каэтану я растил с детских лет. Брат мой умер от чахотки. Когда-то он любил кутнуть, а потом кашлял кровью на простыни и свою пижаму. В наследство дочери оставил всего-навсего черный студенческий плащ Коимбрского университета, музыкальную шкатулку с перламутровой инкрустацией на крышке – подарок какой-то дамы, имя которой он не называл, – да с полдюжины греческих трагедий. Некоторые из них брат знал наизусть; даже в поле, среди навозных куч, произносил монологи, будто на сцене. Хорошо помню, как накануне смерти он послал за мной в полночь. Я с трудом понимал, что он говорит, ведь легкие у него были все в дырках, будто сыр. Вот тогда он мне и сказал...
Веспасиано растроганно посмотрел на зрителей, робко занимавших места. Публики было совсем мало; большинство из них первый раз в жизни видели артиста, но его это как будто не заботило. Непринужденным жестом Веспасиано вывернул правый карман брюк, желая показать, что он пуст.
– Так ваш брат знал, что умрет? – спросил Полидоро, проявляя интерес к родственникам Каэтаны, точь-в-точь как спрашивал о предках Додо, перед тем как жениться на ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52