Дядюшка Веспасиано заплакал от волнения. Срочно собрал нас на не предусмотренный репертуаром спектакль и попотчевал итальянку сценами из старинных бразильских пьес, хранителем которых себя считал. Впрочем, как-то раз, в подпитии, он признался мне:
– Я таскаю с собой редкостный запас провианта. Вместо сыра, колбасы и хлеба, которые утоляют голод, вожу последние остатки монологов, произносившихся актерами, которых уж нет в живых. Я последний бразильский артист, сочетающий театр и цирк. Знаешь, как это раньше называлось? Шатер.
В своих воспоминаниях Каэтана перепрыгивала через годы, не заботясь ни о какой хронологии, легко забывала нынешние времена и живущих в них людей. В каком-то смысле каждое слово ее воспоминаний изгоняло из гостиной Трех Граций, но никто не смел прервать ее, когда она говорила о дядюшке Веспасиано.
– Чтобы пояснить такое сочетание, дядюшка говорил о хронике Артура Азеведо, который был очарован таким способом показывать комедии и драмы на арене, чего никогда раньше не делалось.
Джоконда забеспокоилась. Каэтана не только не обращала внимания на прибывавших гостей, в частности на Вениериса, скромненько стоявшего у выцветших занавесок, но и преувеличивала собственную значимость, оставляя в тени остальных актрис, Трех Граций и ее, ничего не говорила об их талантах.
Диана, ставшая в последнее время весьма чуткой, догадалась о мыслях Джоконды, поняла ее зависть, вонзающуюся в сердце как острый нож. Вполне соглашаясь с Джокондой, она выступила вперед, чтобы выделиться из толпы гостей, и тут же заметила неодобрение Каэтаны, которая еще не завершила свой рассказ и потому почувствовала себя уязвленной.
– Скажите мне, в конце концов, в чем заключается история дружбы? И где тут благодарность? – запротестовала Каэтана. От резких движений головы волосы ее шуршали, как осенние листья, звякали серьги, подвешенные к нежным мочкам ушей.
Иносказательно она намекала на неудобства, которые терпела в своем доме, отчасти упрекая и Балиньо: это он придумал сборище, на котором все только и оспаривали то, что было ее сокровищем.
Учителю соперничество женщин было неприятно. Наперебой они старались привлечь к себе мужчин, забыв о присущей женскому полу стыдливости. Решив выступить в роли миротворца, он сказал Диане:
– Сожалею, что не знал Веспасиано как следует. Никто лучше его не рассказал бы, что такое Бразилия, – заявил он, радуясь удачной фразе.
– Вениерис, чтобы лучше слышать Каэтану, уселся в круг с остальными. Такая теснота мешала ей играть. А сколько раз она играла, горя в лихорадке, в заплатанных костюмах, когда масляные лампы не позволяли видеть черты ее лица!
– Дядюшка Веспасиано начал актерскую карьеру в театре «Политеама» в городе Сан-Паулу, это был барак из досок и оцинкованной жести возле Старого рынка, куда в те времена часто заглядывали прибывавшие в город погонщики. Сначала он ел с виноградного листа, потом был допущен к столу актеров. Как только начал выступать, в него летели тухлые картофелины и яйца, не говоря уже о свистках и выкриках. В какой-то из вечеров ему бросили букет сорняков.
Эрнесто встревожился: ему показалось знаменательным, что с актерами обращались, как с Иисусом Христом, и что Церковь правильно избрала крест как символ мученичества, ибо при всей жестокости эта казнь спасла человечество.
– Возможно, публика была и права, – громко и смело заявил он. – Если на Христа надели терновый венец, почему бы публике не бросить вашему дяде букет травы, которую поедает скот?
Каэтана сделала вид, что не слышала реплики Эрнесто. Она была уверена, что аудитория под воздействием ее слов никуда не уйдет из словесного цирка, который воздвигал перед ними шатры вздохов, тросы радости и зрительские места для содрогания.
– Как я говорила, – продолжала она, думая о том, как дядя старался рассказать ей ту или иную историю, дабы сюжет ее не оказался потерянным для потомков, как напирал на подробности, – цирки передвигались на хребтах ослов или на запряженных быками телегах. Рельсы обернулись несчастьем для мелких местечек. Некоторые из них состояли из глинобитных хижин, крытых старыми тряпками. Такую крышу нетрудно разобрать и перевезти куда-нибудь неподалеку. Так создавался адский круг, не лишенный, однако, иллюзий. Бродячая труппа состояла иногда из двух десятков оборванцев, которые с арены провозглашали, будто они счастливы. Им всего-то и надо было, чтобы народ смеялся или плакал.
– И мы добивались того же, – прервала ее Себастьяна, поняв наконец, что идет спор между женщинами из заведения и актрисой Каэтаной, которая отказывает им в праве блистать на сцене.
Князь Данило вошел в гостиную тихонько. С трудом протиснул свое огромное тело в круг сидящих на ковре. Жесткими коленями он упирался в Эрнесто и Джоконду, толкая их при каждом движении. Самое время было послушать доводы этих самонадеянных дилетанток.
– Есть большая разница, – возразил он Себастьяне. – Вам приходилось играть в таких пьесах, как, скажем, «Отелло» или какая-нибудь из старинных бразильских драм? Может быть, переборки вашего заведения хоть раз рушились в непогоду, как однажды случилось с нашим занавесом, который сильным порывом ветра разорвало надвое? Тогда нам пришлось срочно его чинить, пользуясь не только иглой и бечевкой, но и расплавленной резиной, которую мы добыли из старой покрышки «шевроле».
Данило с упоением рассказывал о череде несчастий, пережитых членами труппы за долгие годы. Все случаи служили несомненным доказательством любви актеров к народу, но общество, зараженное презрением к искусству, не могло этого понять и оценить.
– Кто не сменял бы богатство на искорку таланта? – спросил Данило, вызывающе оглядывая присутствующих.
– Ну, если так рассуждать, то вместо венка из сорной травы Можно взять пучок лука и сплести самим себе венок славы, – насмешливо сказал Эрнесто, который в отсутствие Полидоро всегда чувствовал себя непринужденно.
Каэтана не принимала участия в пререканиях. Она неторопливыми движениями вынула шпильки, державшие волосы в пучке; рассыпавшиеся по плечам локоны выгодно оттеняли ее лицо.
– А знаете, что говорил великий бразильский актер Прокопио о людях такого сорта? Что они лишь подвески к искусству. И не покупал им билет, когда случалось ехать вместе в трамвае, – сказала явно рассерженная Каэтана.
Ее резкие слова вызвали смущение присутствующих. Балиньо, старавшийся быть тактичным, подумал, что пропала его мечта сплотить вокруг Каэтаны всех, кто так или иначе способствовал постановке спектакля в кинотеатре «Ирис». Чтобы развеять создавшуюся неловкость, он энергично захлопал в ладоши.
– Давайте пить чай. Он приготовлен специально для уважаемых дам и господ. Сама Каэтана приглашала повара в эту гостиную, чтобы убедиться в его способностях, и только после этого одобрила пирожки с креветками.
Все расплылись в улыбке, такое предложение обещало немедленный результат. Балиньо с помощью Франсиско, который так уставился на Каэтану, что натыкался на гостей, сделал круг с подносами, обойдя всех. Каждый из гостей, словно по молчаливому соглашению, взял два пирожка.
– Я как будто не завтракала, – сказала Себастьяна, стыдясь своего аппетита.
Пальмира за неимением тарелок положила второй пирожок на ковер, подстелив под него салфетку и не спуская глаз с Рише, который, урча, прохаживался рядом.
– Лучше взять два. Я всегда боюсь, что мне не хватит, – добавила она, без особой надежды быть услышанной в общем гаме.
Каэтана, слух которой воспринимал звуки в более широком, чем у остальных, диапазоне, умилилась этой бледной женщиной, претендующей на успех у публики. Пальмира за двадцать лет подурнела, выпуклости ее тела съежились. Если Каэтана располнела от злоупотребления диковинными местными блюдами в разных районах Бразилии, то Пальмира потеряла в весе.
– Как печально стариться, – живо сказала Каэтана, не собираясь никого обидеть и имея в виду только свой собственный возраст, выполняющий роль палача, который сеет морщины и смерть. Это была излюбленная фраза дядюшки Веспасиано на последнем году его жизни. Так он говорил, словно охваченный какой-то странной агонией на закате своих дней. Утверждал, что никто так не страдает от старости, как актеры. Выходя на сцену, они всякий раз отчаянно пытаются обмануть себя и поверить, будто они все еще молодые, а ведь морщины на лице разрушают талант, способный бороться со временем, даже с вечностью.
Данило подсказывал те или иные подробности, и с его помощью Каэтана вспомнила дядюшкин фрак бутылочного цвета и белый жилет. Из-за них его называли бароном, а он в ответ лишь улыбался.
– Кофейный барон, одари нас своим талантом! Даже под конец жизни Веспасиано, в замызганном и расползающемся фраке, на котором не хватало нескольких золоченых пуговиц, осанкой действительно напоминал какого-нибудь владельца энженьо или обширных кофейных плантаций. Но уже начал путать реплики, пьесы в голове его перемешались. Данило поправлял его, однако старик повторял ошибки. Каэтана считала, что не надо поправлять такого великого артиста, он заслужил отдых и уважение. Тот, кто носит в своей памяти такую кучу воспоминаний, имеет право иногда забывать о прожитой жизни и обо всем, что в ней было.
– Велика важность – спутать реплику Отелло с репликой Дон Жуана! – говорила она в заключение.
Веспасиано ценил острую полемику. Его умиляло, что воспитанная им племянница готова умереть за его честь.
– А вам известно, что Мирандинья, самый развеселый клоун из всех, кого я знал, умер, кашляя кровью в фойе театра «Карлос Гомес»? – говорил Веспасиано, вороша память, затуманенную выпивкой, свиным салом и в особенности необходимостью выжить, не утонуть в топком болоте и добраться до заветного берега, где его ждало, как он полагал, воплощение мечты.
В такие минуты Каэтана с особой нежностью брала его за руку, точно слепого, и усаживала на табурет.
– Вы помните, дядя, фразу из старого журнала: «Возле портика, где они вели сердечные беседы, слегка затененные листвой плюща»?
Наградой за такое воспоминание была широкая улыбка Веспасиано.
– А радиола, девочка? Я ее завещаю тебе, не забудь об этом. Больше мне нечего тебе оставить. Вся моя жизнь – в музыке, которую я слышал с пластинок.
Виржилио предложил покончить с воспоминаниями. У них праздник, а все чуть не плачут, зачарованные словами Каэтаны. Так как все были под сильным впечатлением дня, который вот-вот уйдет навсегда, Виржилио предложил устроить овацию, как в театре.
– Не правда ли, мы послушали двух актеров в блестящей импровизированной сцене? В театральном действе больше красоты, чем в жизни, сырой и необработанной, как туша свежеразделанного быка! Разве мы не счастливы?
Вениерис с трудом встал и присоединился к аплодисментам, которые эхом отдавались в коридорах гостиницы. Как простой зритель, он решил, что вернулся на родину. А именно – в Эпидавр, где можно бросить монету из последнего ряда амфитеатра и до конца слышать ее звон благодаря прекрасной акустике.
Его яростные аплодисменты охладили восторг других зрителей. Каэтана отметила про себя тщеславие грека, который хотел навязать им традицию, существовавшую пять тысяч лет назад, не принимая во внимание, что Бразилия существует всего пять веков. Бремя представляемой греком культуры давило на членов скромного общества.
– Садитесь, Вениерис, – властно приказала Диана, словно угадав желание Каэтаны. – Вот несут еще пирожков. Надеюсь, тоже с креветками.
Каэтана, вместо того чтобы поблагодарить гостью, почувствовала, что та натянула лук и положила на тетиву стрелу, отравленную ядом и губительными страстями. Актриса испугалась, как бы из любви ей не подрезали крылья, и тревога тотчас отразилась на ее лице, что Балиньо не преминул заметить и приготовился удалить плевелы. Он прошел по гостиной несколько раз, задерживаясь возле Дианы, Эрнесто и Виржилио, требовавших внимания к себе. Его молодость позволяла ему забираться в дебри их душ, ибо он знал, что всегда найдет выход оттуда. Собственно говоря, он хотел бы остаться только в сердце Каэтаны, бившемся под пышной грудью.
Каэтане же хотелось закончить этот праздник, устроенный на средства Полидоро. Сидевшие на полу гости нуждались в нагрудниках, пачкали ковер и собственную одежду крошками от пирожков. Теперь, если пройти по гостиной, как это делал Балиньо, можно запачкать подметки ботинок. Дядюшка Веспасиано первым выгнал бы их поганой метлой, возмутившись тем, с каким шумом они хлебали чай и сок маракужа.
– Праздник подходит к концу, – сказал Балиньо, опасаясь возникновения неконтролируемой ситуации. – Каэтана надеется, что дамы и господа перед сном ощутят, кладя голову на мягкую подушку, уверенность в счастье, которое мы разделили с вами. Каэтана благодарит вас за то, что пришли.
В роли чревовещателя Балиньо прибегал к манерным жестам, перенятым у Каэтаны. Как бы там ни было, его порядочность и искренность сглаживали бесцеремонность актрисы.
Данило позавидовал доверию, оказанному Каэтаной Балиньо. Как актеру ему суждено было прожить не только свою жизнь, но и жизнь его персонажей, и он не заслуживал, чтобы с ним так обращались на людях. Но пока он думал, как бы получше выразить свой протест, вперед выступила Джоконда.
– В самом начале вечера Каэтана спросила нас, какова история дружбы. Ни мы, ни она не дали точного ответа. Теперь, когда мы прощаемся, я хочу сказать, что единственная история, которую стоит рассказывать, – это история лжи. – И постояла, ожидая, как гости отреагируют на ее слова.
По гостиной пронесся шепот одобрения. Каэтана, привыкшая улавливать в словах заднюю мысль, уставилась на Джоконду, словно не узнавала ее. Мысль сама по себе не вызвала ее раздражения, но ей пришлось не по душе установившееся между ними с этого момента соперничество.
– Ты быстро учишься, Джоконда. Действительно, ложь – единственная правда, которая нас интересует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52