В качестве ответного хода Пентекостес взволнованно заговорил о заслугах семейства Алвесов, достойным представителем которого является Полидоро. Тот метнул на Виржилио полный холодного металлического блеска взгляд: ведь это он дал возможность восторжествовать противнику.
Через несколько дней на свадьбе в доме некоего своего друга, одного из местных фазендейро, Пентекостес обратился к молодым с приветственной речью, когда еще не разрезали свадебный торт. Велеречиво пожелав новобрачным счастья, он сумел тронуть чувства гостей, объявив, что Триндаде может гордиться таким согражданином, как Жоакин Алвес, муж, достойный описанных Плутархом, бюст которого должен навеки украсить городскую площадь.
Эрнесто, налегавший на пиво, часто бегал в уборную и возвращался оттуда помолодевшим. Забыв о долге дружбы, он аплодировал префекту, а Полидоро это было ох как не по душе.
Благодарный Пентекостес с явным нетерпением попросил тишины.
– Я слуга города и как таковой полагаю, что организацию этого народного торжества необходимо поручить согражданину, на чей счет ни у кого не возникнет сомнений. Разумеется, такому же знатному, как юбиляр.
Устремленный на Полидоро взгляд ясно говорил, кого он имеет в виду.
Из-за беганья в уборную Эрнесто пропускал кое-что из речи префекта. Не желая одобрять решения, принятые в его отсутствие, он подробно расспрашивал соседа по столу, хотя сам с недоверием относился к прошлому и не считал, что надо его так уж возвеличивать – что было, то прошло. Когда при нем говорили о давних временах, он печально заявлял: «Я вижу, что поздно родился на свет».
Допив кружку пива, Эрнесто вытер рот рукавом рубашки и набрался храбрости: не мог же он разочаровать столь избранное общество.
– Для организации празднества у нас, в Триндаде, есть только один человек. Я имею в виду нашего выдающегося историка Виржилио.
Все, считая себя избавленными от подобного поручения, зааплодировали учителю. Покрасневший от удовольствия Виржилио, наспех подбирая слова, заявил, что посвятил жизнь тому, чтобы насаждать в Триндаде именно ту культуру, которую жители города хотели бы усвоить.
Одевался учитель щегольски. Несмотря на то что был одинок, никто его не видел неряшливым. Даже волосы, которые он красил соком красного дерева, ни у кого не вызывали удивления: они гармонировали с его любимыми галстуками гранатового цвета.
Чувствуя себя обязанным поблагодарить за доверие, Виржилио старался, чтобы каждая фраза получалась гладкой: ведь все знали о его литературных склонностях. Вплоть до того, что Пентекостес давал ему просматривать тексты своих речей, чтобы он выправил стилистические погрешности. И хотя Виржилио ценил изысканный стиль префекта со многими повторами, он заставлял Пентекостеса воспевать прошлое Бразилии, приводя множество исторических цитат.
Пентекостес сделал вид, будто поддерживает кандидатуру Виржилио. Будучи вынужден слушать другого, когда хотелось говорить самому, он ждал момента, чтобы взять слово, как только учитель переведет дух.
Виржилио аккуратно вытер пот со лба. Этого оказалось достаточно, чтобы Пентекостес перехватил у него инициативу.
– А кто возьмет на себя необходимые расходы? – спросил он в надежде поставить в затруднительное положение Полидоро.
Тот чертил ногтем узоры на скатерти и делал вид, что к нему это не относится. Ему только и не хватало финансировать политические планы префекта, который не посоветовался с ним и не представил никаких обоснований, когда назначил секретарем по общественным работам его известного врага.
Вопрос Пентекостеса был встречен гробовым молчанием, а это угрожало мечтам Виржилио. Горя желанием спасти бронзовый бюст Жоакина, он возразил префекту:
– Деньги – не самое важное в данном вопросе. Нам прежде всего нужен скульптор, у которого верная рука и который сумел бы понять душу сеу Жоакина и увековечить ее в бронзе.
Слегка охмелевший Эрнесто захохотал:
– И кто же это такой?
Виржилио нахмурился, забыв, что обязан аптекарю своим назначением.
– Да что вы в этом понимаете, Эрнесто? Только художник способен взлететь, даже без крыльев.
Пентекостес перехватил у него инициативу. Городская казна в плачевном состоянии, и только благодаря своим административным способностям ему с превеликим трудом удается сводить концы с концами после всех глупостей, наделанных его предшественниками.
– После того как заплатим учительницам, служащим муниципалитета и пенсионерам, с которыми заключен контракт, казна будет практически пуста.
В голосе его звучало искреннее страдание; слова внушали доверие, когда он дал понять, что, если Полидоро откажется взять на себя расходы на желанный бюст, он окажет неуважение собственному отцу.
– Есть у меня идея насчет того, как найти выход из положения! – огорченно воскликнул он наконец.
– Ее не мешает закусить горячим пирожком, – прервал его Эрнесто, обходивший с подносом стол по поручению хозяйки дома.
Остановившись около Полидоро, который не хотел пирожка, Эрнесто начал его уговаривать:
– Да что ты, совсем молодость позабыл? Неужели не помнишь, как мы любили пирожки доны Амелии?
Эрнесто спотыкался о ножки стульев и мешал Пентекостесу говорить. Это вовсе не раздражало Полидоро, напротив, он насмешливо улыбался, глядя на префекта, вынужденного замолкать и стоять посреди комнаты с открытым ртом.
Полидоро обернулся.
– Ладно, дай мне пирожок, Эрнесто. – (Его примеру последовали другие.) – Кто не оценит такой пирожок, как эти, тот стоит одной ногой в могиле.
Тут уж все набросились на пирожки, запивая их охлажденным пивом из специального бочонка с краном.
– Да здравствуют молодые! – выкрикнул кто-то.
– Да здравствуют пирожки, да здравствует Бразилия! – подхватил Эрнесто, обняв за плечи Полидоро. Стоя так, они загораживали Пентекостеса от гостей.
Устав, префект опустился в кресло-качалку. Он все еще не терял надежды вновь завладеть вниманием присутствующих. Его и прежде не раз сгоняли с трибуны, но он всегда опять забирался на нее благодаря своему упрямству. От этих размышлений его отвлекал шум голосов. Запах жареного теста пробудил в нем аппетит; даже слюнки потекли, и он облизнулся. Потянулся к подносу, но кто-то его опередил, ухватив последний пирожок.
Неуважение обидело префекта. Такой поступок подрывал его авторитет и почему-то напомнил библейский сюжет об отказе от первородства за чечевичную похлебку. И это воспоминание о Библии настроило его на мрачный лад: все они тут сукины дети.
Виржилио из-за поднявшегося галдежа спустился с заоблачных высот и обратил внимание на недовольную мину Пентекостеса. Видя его в кресле-качалке, вспомнил, что префект так и не закончил свою речь.
– Внимание, сеньоры, послушаем префекта! Пентекостес, словно подброшенный потайной пружиной, вскочил на ноги. Прокашлявшись, он начал извлекать из тонко настроенных голосовых связок первые звуки:
– На данном этапе, когда Бразилия претворяет в жизнь всеобъемлющий прогрессивный план, начертанный генералом Медичи и, судя по всему, оказавшийся для нас счастливым, справедливо будет, если общественность города возьмет на себя воздвижение бюста Жоакину Алвесу. Поэтому я заявляю о своей готовности разделить с вами эту почетную обязанность. Как гражданин Триндаде я настаиваю на своем личном вкладе в это народное празднество. Мы, безусловно, не можем возложить на государство то, что должен сделать народ.
Чтобы показать свое волнение, префект наклонил голову. И, опасаясь, как бы по лицу не догадались о его истинных чувствах, высморкался в благоухающий сандалом платок.
Эрнесто, который давно жаждал высказаться по интересующим его вопросам, воспрянул духом. Политическая болтовня Пентекостеса наконец дала ему возможность пережить в этом городе яркое мгновение свободы. Торжественно, словно в церкви, он положил банкноту на тот самый поднос, на котором подали пирожки.
Это зрелище вынудило Полидоро проворчать:
– Сколько будет не хватать, я добавлю.
Виржилио вскоре ушел со свадьбы. Нашел в телефонном справочнике телефон Борелли. Этот скульптор, проживавший в Рио-де-Жанейро, столько раз показывал высокое искусство в изготовлении бюстов, что практически не заставлял позировать того, кого ваял: ему достаточно было посмотреть на лицо изображаемого минут десять, и он тут же лепил его бюст, причем добивался поразительного сходства. Вплоть до того, что казалось, будто эти бронзовые или мраморные фигуры дышат и лишь природа материалов, из которых они изготовлены, не позволяет им высказать словами все, что накипело на Душе.
Борелли приехал в Триндаде первым утренним автобусом. Дорога его утомила, и он посетовал на отсутствие аэропорта:
– Не похоже, что это бразильский город. Ну где это видано, чтобы не нашлось клочка земли для взлетно-посадочной полосы? Откуда тогда в Триндаде люди, которые заслуживают бюста на городской площади?
Надменность скульптора не понравилась Виржилио. Однако, обратив внимание на его руки, напоминавшие медвежьи лапы, он смягчился: конечно, это руки художника, руки существа, способного управиться с вечностью. Стало быть, надо проявлять терпение с наделенными Божьим даром людьми.
И Виржилио понимающе улыбнулся ваятелю. Если жизнь создает этому человеку какие-то трудности, нужно его оберегать от них, пока он в Триндаде.
– Хочу вернуться в Рио на машине. Я уже не мальчик, чтобы пускаться на автобусе по таким дорогам, – сказал скульптор.
Виржилио заявил о своей готовности оказывать всяческое содействие гостю, а со своей стороны попросил его соблюдать секретность. Не следует открывать Жоакину причину визита к нему Борелли. Они собираются сделать старику сюрприз. Кроме того, у Жоакина весьма своеобразный характер.
Борелли восстал: ему не хотелось скрывать, что он знаменитый художник. Он даже заказал визитку с полным именем и всеми титулами.
Наконец, утешившись дополнительным чеком, Борелли согласился выдать себя за агента по продаже холодильников. В доме сеу Жоакина холодильник давно уже размораживался без видимых причин.
Жоакин с порога велел посетителю убираться. И нечего расхваливать свой товар. На кой черт ему чуть ли не в девяносто лет новый холодильник? Не хватит времени воспользоваться им до износа.
– Мне и без того жалко расставаться с жизнью из-за всего этою старого хлама, а как же я смогу умереть спокойно, зная, что оставляю новенький холодильник золотистого цвета, который вмещает всю на свете еду? Мне столько не переесть до конца моих дней!
Желая выполнить договоренность, Борелли стоял на своем, но при этом не мог скрыть неудовольствия. Чтобы такой художник, как он, приехал из Рио-де-Жанейро играть столь жалкую роль!
Будучи допущен в кухню, весьма небрежно осмотрел холодильник. Даже не открыл местами проржавевшую дверцу. И собрался было уходить, еще раз взглянув на Жоакина, но тот заступил ему путь.
– Куда это вы собрались? Прежде покажите, что вы разбираетесь в холодильниках больше моего. – И схватил Борелли за руку.
Тот пытался выдернуть руку из клешни старика.
– Пустите, за кого вы меня принимаете?
– За лгуна и мошенника: с той минуты, как вошли в дом, вы все время на меня смотрите. Может, вас наняли убить меня?
Жоакин не спускал глаз с посетителя. Вдруг у него где-нибудь спрятана кобура с револьвером!
– Признавайся, головорез. Не стыдно тебе убивать такого старого человека, как я?
Такого оскорбления Борелли не выдержал. Со времени первого путешествия в Италию он считал гордость неотъемлемой частью реквизита художника. Куда бы он ни попал, всегда держал голову как мраморный Юлий Цезарь в садах Вила-Адрианы. Не раз ему случалось шествовать по Флоренции с мемуарами Беллини под мышкой с таким самодовольным видом, словно он хотел разделить славу резца, вдохнувшего жизнь в холодный каррарский мрамор.
И он решил ответить ударом на удар:
– Как видно, вы считаете себя владыкой мира только потому, что решено почтить вас бронзовым бюстом?
В гневе он брызгал слюной, а голос его гремел по всему саду.
– Что, что? Какой такой бюст?
Выпученные глаза Жоакина говорили об искреннем изумлении. Старик не притворялся.
Жоакин принялся искать трость. Над ним насмехаются в его собственном доме, обидчика надо наказать. Борелли побоялся, что, если удар придется ему по голове, это может привести к роковым последствиям. Пошел к двери, волоча за собой Жоакина. С порога обернулся:
– Благодаря моему таланту о вас не забудут. Благодарите небо за то, что я вас не изображу безобразней, чем вы есть на самом деле.
Срочно послали за Полидоро, и тот выслушал всю ахинею, которую нес его отец. Тот и слышать не хотел о том, чтобы превратиться в бронзовый бюст: на него будут гадить эти чертовы голуби, которые заляпали все скамейки на городской площади.
– Что такого я сделал, чтобы мне так мстить? – Изнемогая от переживаний, старик откинулся на спинку кресла. – Да еще этот дерьмовый скульпторишка собирается изобразить меня хуже, чем я есть на самом деле. Почему же не сотворили мой образ, когда я был помоложе, скажем, когда мне исполнилось двадцать лет?
И сделал вид, что рыдает, закрыв лицо руками. Полидоро опустился на колени рядом с креслом. Отец поднял голову. Не боясь внимательного взгляда сына, вздохнул.
– Ах, Полидоро, ты не знаешь, что такое старость. Стыдишься собственного тела и всех его членов. Стоит кому-то на меня посмотреть, у меня все начинает болеть.
Полидоро чувствовал себя беспомощным. Не знал, как утешить старика: по характеру он был тверд как скала и не мог проявить к кому бы то ни было внезапно нахлынувшие теплые чувства, да и сам отец приучил его сдерживаться.
Неловко погладил того по плечу:
– Так ведь я, отец, тоже начал стареть.
Жоакин посмотрел на сына и не нашел никакого утешения для себя в жестких чертах лица. Полидоро искренне хотел приободрить отца своим собственным примером, но не выдержал его сурового взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52