Самоуверенность Джоконды росла по мере смятения Полидоро.
– Знать, суждено нам оплакивать ее отсутствие до конца наших дней.
Тут бесцеремонно вмешалась Диана: она проголодалась и хочет вернуться в пансион.
Джоконда посмотрела на часы. Она и сама проголодалась, и это ее удивило: желудку явно не было никакого дела до ее переживаний. Подошел Виржилио, все помыслы которого занимал торт. Рот заполнился слюной, и это мешало говорить, но, не желая сам выступать с какими-то предложениями, он предоставил слово Диане.
– Я не собираюсь тащить торт обратно домой, – сказала она. – Уж лучше оставить его здесь на съеденье муравьям.
На вокзальной скамье высилась трехступенчатая пирамида.
Пальмира тоже отказалась нести торт обратно, предложив съесть его тут же. Раз уж Каэтана не пожелала отведать этого лакомства, надо поделить его на всех и съесть за ее здоровье.
– Он же в честь дня ее рожденья. – И начала дрожащими руками зажигать свечи.
– Пальмира права, – сказал Эрнесто с молчаливого одобрения Полидоро. – Лучше отпраздновать день рождения Каэтаны, чем забыть о ней.
Фазендейро, не говоря ни слова, смотрел, как Себастьяна платком Виржилио вытирала вытащенный из кармана нож, поэтому до него не дошел голос Нарсисо, прозвучавший словно из жестяной банки, хотя в нем и слышался укор:
– А кто загасит свечи? Кто возьмет на себя роль Каэтаны?
Полидоро поблагодарил его движением руки. Теперь все его внимание было сосредоточено на Джоконде. Он не хотел терять ее из виду, раз уж она присвоила себе память о Каэтане. Та не очень-то доверяла мужчинам: опять они, чего доброго, попытаются изгнать женщин с праздника, возникшего по счастливому замыслу Трех Граций.
– Никто не будет задувать свечи, – сказала Джоконда, сознавая возможные опасности. – Сами догорят, после того как согреют наши остывающие души.
Выхватив нож из рук Себастьяны, она вонзила его в торт. Первый кусок преподнесла Полидоро, как того требовала вежливость. Тот с благодарностью откусил, но истинного наслаждения не получил, крошки падали на рубашку, он на них не обращал внимания.
– А мужчинам куски больше, чем нам, – запротестовала Диана, видя, как Джоконда щедра к мужчинам.
– Это и понятно: они проголодались больше, чем мы. Треволнения дня поглотили протеины, которыми Эрнесто напитался за обедом: он тоже чувствовал голод.
– Только первосортная кухарка может изготовить такой торт, – похвалил он стряпух.
– Ешьте на здоровье. Третий этаж мы уже сняли, осталось еще два.
Джоконда примостилась на полу рядом со своими подопечными. В тишине слышалось жужжанье мух, стремившихся к сахарным голубкам. Пальмира отгоняла их липкой от глазури рукой.
– А который час? – спросил Виржилио, доедая второй кусок торта. Полидоро тоже уговорили взять еще один, рот его был забит бисквитом.
– Как жаль, что мы не захватили с собой варенья. – Пальмира жалела Полидоро, у которого на душе кошки скребли, хоть он и жадно уплетал торт.
У женщин, обескураженных неудачей предприятия, подгибались ноги. Виржилио в разрезе юбки заметил черные курчавые волоски, буйно выбивавшиеся из-под белых трусиков. Но он совсем выдохся и хотел только растянуться на постели у себя дома: как и все остальные, чувствовал себя без сил и желаний. Блаженное состояние, склонявшее разве к тому, чтобы поговорить о печальной истории Бразилии, которую обычно замалчивали.
Духота сулила дождь. Джоконда пользовалась увядшим букетом как веером. При каждом движении облетали лепестки. Минуты тянулись нескончаемо долго, но стук в дверь вернул всех к действительности.
Кто-то помешал их сиесте, и это напугало Нарсисо. Он подошел к двери.
– Кто там? – спросил он, нарушая полицейские инструкции. Однако, смутившись присутствием стольких людей, выхватил револьвер и распахнул дверь.
Вошел запыхавшийся Франсиско.
– Как хорошо, что вы все здесь. Не надо бегать от дома к дому.
И Франсиско улыбнулся, довольный важностью своей миссии. Обратился к Полидоро:
– Догадайтесь, кто к нам приехал, – и переправил обмусоленную зубочистку из одного уголка рта в другой.
Полидоро не шелохнулся. Присутствие Франсиско почему-то напомнило ему о семейных обязанностях. Пора вернуться домой и принять холодный душ.
– У нас тут ничего нового, Франсиско. Но можешь угоститься тортом, – равнодушно сказал он.
Франсиско убоялся, как бы его не посчитали сплетником, и отказался от куска торта, который предложила ему Пальмира. Посмотрел на женщину с презрением, посчитав себя оскорбленным, и сделал вид, что собирается уйти. Однако к двери не пошел, а все смотрел на Полидоро, но фазендейро сидел на полу и казался ко всему безучастным.
Франсиско, не зная, что делать с драгоценностью, которую хранил на кончике языка, решил повременить и помолчал с видом оскорбленной добродетели. Наконец его все-таки прорвало.
– Скорей идите, Полидоро. – Его скрипучий голос звучал драматически.
– Куда? – спросил Эрнесто, очнувшись от сонного одурения.
– В гостиницу «Палас». Приехала Каэтана со своей труппой.
Радиола дядюшки Веспасиано побывала чуть ли не в половине городов Бразилии, вобрав в себя пыль бесчисленных дорог. И как ни старался Балиньо протирать ее смоченными в спирте ватными тампонами, мелодии Вагнера в гостинице «Палас» не достигали нужного звучания. Голос Изольды, вещавшей озабоченному Тристану о капризах жизни и смерти, доходил до закрывшейся в спальне Каэтаны приглушенным.
В гостиной Балиньо, не забывая менять пластинки на диске радиолы, распаковывал чемоданы, разбрасывая по полу ноты, тряпки, дорожные сувениры. Стараясь угадать тайные желания Каэтаны, подбирал музыку, соответствующую ее настроению.
Некоторые арии уводили Каэтану далеко: ей виделся безлюдный пейзаж, который только она и могла определить на карте. В это путешествие она не брала Балиньо, хоть ему того и хотелось. Такая идиллия без него была не по душе Балиньо, и он бился за то, чтобы вернуть Каэтану обратно.
– А где этот самый Триндаде? – спросил он однажды в минуту подобного огорчения.
– У черта в заднице. – Каэтана расправила часто дышавшую грудь. – Боги там потеряли сапоги и не пожелали за ними вернуться, но все равно мы туда доберемся. Не знаю только, в какой день какого года. – Из ее трепещущих ноздрей как будто летели искры.
Балиньо прибавил громкость. Тяжелые драпировки гостиной, старинная мебель, украшенная безделушками и только что реставрированными, еще пахнувшими клеем вазочками, нагоняли на него тоску. С момента приезда в Триндаде он искал кого-нибудь, кто был бы готов слушать его рассказы.
Жалобы Изольды закончились, так и не растрогав Каэтану, закрывшуюся в спальне. Равнодушие этой женщины к эпилогу оперы обрекало Балиньо на добровольное заточение в этой чертовой гостиной. По собственной инициативе он протирал диски, пока на них не оставалось ни пылинки. Уж на этот раз Каэтана будет внимать речам Флории Тоски в защиту возлюбленного, с которым грозит расправиться жестокий тиран Скарпия. Зеркало души Каэтаны, чувствительное к искусству вокала, должно будет разбиться на тысячу осколков, обнажив пышную крону ее сердца, того самого сердца, которое Балиньо каждый Божий день старался украсить, собирая осколки зеркала.
Трогательное сопрано, звавшее к милосердию, звучало убедительно в старенькой радиоле. Будь жив дядюшка Веспасиано, он бы страдал от такого убожества. Балиньо потер руки, весьма довольный своим злодейством. Он чувствовал себя кукольником с ярмарки в Каруару, сознающим свое убожество бродячего лицедея, но все же способным вести такую куклу, как Каэтана, которая иногда платила ему руганью, поношеньем и пачулями.
Меж тем зеркало ее души каким-то чудом, вопреки здравому смыслу, не рассыпалось на тысячу осколков. Возможно, приезд в Триндаде притупил чувствительность актерской души, в которой царил теперь болезненный мир ее собственных воспоминаний.
Балиньо подождал пять минут, следя за стрелками часов. Потом постучал в дверь спальни. Каэтана всегда отличалась широтой души: только она могла мечтать о городе, куда они приехали, как цыгане, собрав все свое достояние в тощий багаж, в надежде прожить несколько дней в гостинице «Палас».
– Входи! – Крик Каэтаны перекрыл тоскливую жалобу Тоски.
Комнату слабо освещала единственная лампа с розовым кисейным абажуром, и Балиньо не сразу увидел, где же Каэтана. Пробирался на ощупь вдоль стены.
– Ну где еще я могу быть, если не здесь!
Она сидела за туалетным столиком и, смотрясь в зеркало, терла лицо губкой. Быстрыми движениями, как ни старалась, создавала черты лица, которые казались не ее, а чужими. При скудном свете не виден был жемчуг зубов.
Каэтана никак не показала, что признает туалетный столик как часть своего прошлого. Обычно Полидоро сидел на кровати и смотрел на нее, пока она расчесывала свои длинные черные волосы и вовсе не заботилась о том, что будит в нем пламенное желание, его так и подмывало наброситься на нее, раздвинуть ей ноги и отдать свою плоть во власть безжалостного лона.
Для Полидоро оказалось непросто водворить туалетный столик обратно в гостиницу: Джоконда клялась, что эта вещь принадлежит ей. Якобы Каэтана подарила ей столик накануне своего отъезда, хотя он входил в гостиничное имущество.
– Ты со своими Тремя Грациями просто выкрала этот столик, действуя за моей спиной. Будь любезна вернуть его на место.
Джоконда изобразила изумление. Затянувшееся бабье лето поиссушило последние крохи, оставленные Каэтаной ей на память.
– Разве вы не понимаете, как тяжко было Каэтане оставить в этом приюте для роскошных проституток и бессовестных коммивояжеров зеркало, навеки запечатлевшее ее красоту? – посетовала она, уступая.
Балиньо вдохнул аромат жасмина и лаванды, исходивший от постели. Каэтана еще не ложилась на белоснежные простыни. Неустанно расчесывала волосы, обихаживала голову, чтобы мысли в ней прояснились, пока в сердцах не швырнула щетку на ковер.
– Какой смысл бороться, Балиньо? Боги все равно победят. Они подлые: придумали изгнание, чтобы внушить нам тоску по родине. Прекрасно знали раньше меня самой, что я еще суну голову в эту дыру, где ценят только коров и навоз.
Балиньо попробовал успокоить ее. Ему было больно видеть, как она выходит из себя.
– Слышите? – обратил он ее внимание на музыку. – Это поет Каллас.
Хоть музыка обычно и переносила Каэтану в ту страну, откуда она возвращалась окрепшей духом, теперь она все продолжала нападать на вершителей своей судьбы.
– Поначалу я любила всех богов, даже самых непутевых. Но они отказались от меня: бросили, заставили скитаться по самым паршивым городам этой дерьмовой страны. Почему они так поступили со мной? Только потому, что дядюшка Веспасиано подавал мне утром не только кофе, но и добрую порцию обманных мечтаний?
Чтобы лучше слышать, Балиньо пододвинул скамеечку поближе. В обыденной жизни Каэтана сохраняла те же телодвижения, какими пользовалась на подмостках или на арене, такие же величественные, хотя и там текст роли порой бывал жалок в угоду непритязательной публике.
– Как я могу согласиться с тем, что они, не спросив меня, внесли в мою жизнь трагедию и крушение? – У Каэтаны пересохло в горле, и она жадно выпила стакан воды, поднесенный Балиньо. Преувеличенно широким жестом сбросила накинутый на плечи плащ. Пригласила Балиньо сесть на него. Тот краешком глаза посмотрел на кофточку: изношенный атлас едва сдерживал напор грудей.
– Эти боги, как сукины дети, дерут ногтями мое тело. Но здесь, в Триндаде, я им отомщу.
Она крепко схватила Балиньо за руку. Тот попытался высвободиться, но это оказалось не так-то просто. Желая сдержать излишне бурные порывы души Каэтаны, Балиньо сделал ответный ход:
– В один прекрасный день радиола скапутится. И мы похороним ее под смоковницей, на которой повесился Иуда, чтобы привлечь к себе внимание христиан.
Глядя на Каэтану при слабом свете лампы под розовым абажуром, Балиньо старался оценить степень ее интереса к истории с Иудой. Каэтана всегда вникала в его задумки, прислушивалась к его мнению, так как верила, что Балиньо способен доставить в ее дом весь мир. И, разумеется, ей нравилось его сопротивление всякой банальности.
Каэтана продолжала сердиться: жизнь, которую Балиньо пытался вдохнуть в нее, не обладала тем богатством, какого ей хотелось. Хоть она не брала Балиньо с собой в страну грез, он не спеша начал говорить:
– Я читал, что Иуда был шпионом некоего римского сенатора, забытого императором и потому решившего разрушить империю. С этой целью он снабдил римскими золотыми монетами солдат, чтобы они распяли Христа Иудейского. Он предвосхищал, что пророк может создать могучую религию, во имя которой рабы не пожалеют жизни. Так что, когда убьют Христа, разразится революция отчаявшихся людей, готовых быть растерзанными львами на аренах в обмен на царство небесное. Это было непонятно римлянам, владыкам мира и царства фантазии, они позавидовали такой силе страсти. И им самим захотелось иметь у себя дома мантию высоких чувств, которая защищала бы их от зимних холодов и отчаяния. Они были уверены, что с этой мантией на плечах им станут доступны и высокие помыслы. Вот сенатор и призвал Иуду.
Рассеянно слушавшая Каэтана вернула Балиньо в гостиничный номер.
– Да о чем ты толкуешь, когда для нас важна только радиола. Работает она или нет? – Этой нетерпеливой репликой Каэтана начисто сгубила историю, которую рассказывал Балиньо.
– Пока что держится, но однажды может сорваться на высокой ноте такой певицы, как Каллас.
Балиньо, молодой человек деликатного сложения, обладал даром ежедневно пичкать Каэтану ложью, замаскированной под реальность. Взамен Каэтана давала ему незабываемые уроки.
– Ты сам не понимаешь, что говоришь, Балиньо. Эта радиола знает о нас больше, чем мы сами. Собственно говоря, она присутствовала при моем рождении и будет рядом со мной, когда придет мой смертный час. Дядюшка Веспасиано не простил бы мне, если бы я дала ей умолкнуть навеки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52