Полидоро надулся от гордости.
– Как вы думаете, Мажико? – И посмотрел на служащего, будто увидел его впервые.
Веря в любовь, которую самому испытать не пришлось, Мажико подтвердил, что матрас наверняка тот самый.
Виржилио приосанился. Историк никак не мог найти слов, идущих от сердца и не нуждающихся в логике, чтобы вызвать волнение в чистом виде.
– Мы лучше всего почтим Каэтану, если допустим, что именно этот матрас был ложем всепоглощающей страсти, – сказал он без особого убеждения.
Полидоро почувствовал пустоту этой фразы, зато Виржилио подчеркнул силу самой любви, которая не угасла за столько лет.
– Я любил как невежда! Овладевал ею как турок! – Полидоро едва ли сам мог верить в свои любовные подвиги.
Его смущение подействовало на Виржилио. С фазендейро надо быть поосторожней, но так, чтобы выражение восторга не сходило с его лица.
– Вы не вылезали из постели, даже еду вам подавали в номер. Подобно домовым, проводили ночи без сна. В последние дни у вас были темные круги под глазами, вы пошли на склад и взвесились на весах – потеряли пять килограммов. Вспоминаете?
Мажико пришел в восторг от такого описания, точно он сам был его героем. Только сейчас он уразумел, что любовная эпопея, о какой он знал из романов, где герои умирали, доступна и обыкновенным живым людям.
– Какая мужская сила была у людей в старину! А сейчас только дешевое бахвальство, – сказал Мажико с таким восторгом, который не оставлял места для подозрения, что он завидует.
Окруженный восхищением, которого не разделяла одна Додо, Полидоро поднес руку к ширинке, дабы удостовериться, что у него все в порядке и он заслуживает таких похвал.
Виржилио заметил его сомнения. Чтобы отвлечь Полидоро, заключил его в объятия.
– Ах, Полидоро, как жаль, что Каэтана сейчас не может свидетельствовать в вашу пользу. Уж она-то лучше кого бы то ни было рассказала бы нам, какие чудеса вы творили тогда.
Полидоро рассеянно посмотрел на матрас. Возбуждение мало-помалу проходило. Внутренний голос не говорил ему, что он способен на чувства, какие испытывал в сорок лет. Виржилио опасался, как бы уныние Полидоро не принизило его заслугу в опознании матраса.
– Надо сейчас же восстановить этот матрас. Он неотъемлем от любовных утех, способствовал возбуждению.
Полидоро промолчал. Жизнь уходила от него сквозь дверные щели, пока Виржилио описывал комнату Каэтаны, не забывая ни одной мелочи. У Каэтаны, насмотревшейся на бразильскую нищету, ни в чем не должно быть недостатка. С каким воодушевлением Виржилио говорил о желтом кувшине с цветами из его сада! И должна быть колода карт на случай, если любовникам захочется сыграть в них по-своему! С каждой фразой Виржилио при поддержке Мажико превращался в партнера Каэтаны, не хватало только, чтобы актриса по прибытии в Триндаде заменила имя Полидоро его именем – такой вывод напрашивался из рассказанного им.
Пока эти двое углублялись в детали, которых оказалось великое множество, Полидоро чувствовал себя заброшенным.
– К пятнице номер будет готов, но кто из вас вернет мне двадцать лет? Что мне делать с этими морщинами, с болью в суставах?
И Полидоро закрыл лицо руками, вспоминая о любви, которая выражала себя, не останавливаясь ни перед чем.
Боясь потерять доверие Полидоро, Виржилио подыскивал слова, которые ободрили бы фазендейро: скажи он не то, Полидоро до конца жизни будет считать его возможности скудными. Он мучился этим вопросом под скорбным взглядом Мажико, как вдруг стук в дверь вывел Полидоро из апатии.
На пороге появился Эрнесто, забывший обиды, нанесенные в аптеке: ему захотелось взглянуть на мебель Каэтаны.
– Почему у тебя такое кислое лицо, Полидоро? Улыбаясь, он осмотрел отобранные вещи.
– Чем же вы занимались столько времени в этом паршивом подвале?
Полидоро уцепился за друга. Виржилио оказался не в состоянии освободить его от черной кисеи, мешавшей видеть мир. У Эрнесто мягкий характер, он живет простой обыденной жизнью; как знать, может, он и его вернет на грешную землю, где, собственно говоря, и пылают все человеческие страсти. Лишь возвратившись из путешествия в не всегда гостеприимную страну фантазии, сможет Полидоро с радостью встретить Каэтану в пятницу.
Он показал аптекарю матрас. Если верить Виржилио, именно на нем Каэтана и он пускали в ход зубы и ногти, чтобы дать выход желанию, отнимавшему у них разум. Справляя любовный ритуал, они невольно переносились во времена язычества, когда к услугам людей был целый сонм добрых богов. Теперь, однако, приходится признать, что двадцать лет ожидания исчерпали энергию, которую в прошлом он транжирил.
– Когда я познакомился с Каэтаной, я чувствовал себя Богом. Тело мое было как острый нож, и я волен был вонзить его в кого угодно. Никто не мог затупить острие. А теперь посмотрю на себя в зеркало и вижу, что тело не под стать моему сердцу, которое мнит себя еще молодым.
Эрнесто не хотел поддерживать такие настроения Полидоро. Он тоже чувствовал, как ноют суставы, как смерть шепчет ему на ухо слова, благоухающие гиацинтом, о том, что она готова принять его в свои объятия, что обещает ему вечность.
– Ты спасешь меня? – крикнул Полидоро, напоминая о своем присутствии.
Эрнесто некуда было податься: он был нужен Полидоро как зеркало, пусть треснувшее и потускневшее.
– Скажи, Эрнесто, куда подевалось лицо, которое ласкала Каэтана? Я постарел и обрюзг и ни в ком уже не возбуждаю страсти. А как жить без такой надежды?
Эрнесто решил дать бой собравшимся в подвале нытикам во главе с Виржилио. У него под рукой всегда была спасительная ложь, и он мог пользоваться ею мягко и милосердно.
– Хватит с нас истории Бразилии. Этак мы обречем на гибель нашу страну и себя самих, – сказал он.
Надо было поставить учителя на место; тот даже в доме Джоконды по понедельникам одаривал проституток эпизодами из истории страны, о которых те не могли слышать в начальной школе. Он и в постель-то шел с ними, спросив сначала что-нибудь из истории монархии или республики.
А Полидоро ему было жаль: тот стоял перед ним опустив голову и никак не мог обрести вновь уверенность в себе.
– Подними голову, дружище! У кого в нашей округе было в жизни больше любовных приключений, чем у тебя? Сама Джоконда по сей день души в тебе не чает.
Такой предательский прием, пусть даже ради утешения Полидоро, возмутил Виржилио.
– Какое неуважение! – бросился он на защиту женщины, которая каждый понедельник подавала ему чашку чаю.
– Почему бы меня не любить? Разве я урод? – очнулся от летаргии Полидоро, не на шутку обидевшись. Неужели учитель забыл о его способности внушать чувства благородные и в то же время любовные?
Виржилио пожалел о своей неосмотрительности – уступил поле деятельности Эрнесто, который поблагодарил его насмешливой улыбкой.
– Разве вы могли пустить в свою жизнь какую-то женщину, кроме Каэтаны, даже если Каэтана разъезжает по Бразилии? – тут же парировал Виржилио, стараясь спасти дружбу с Полидоро.
Учитель видел, что против него затевается интрига. Мажико мог назвать ее участников и гордился тем, что наблюдал ее в самом зародыше.
– Какая бестактность сравнивать Джоконду с Каэтаной, артисткой, жрицей святого искусства! – сказал Мажико, вступая в разговор.
Эрнесто, окруженный противниками, понимал переменчивую природу слов: одни улетучивались через несколько секунд, а другие, напитанные ядом, пускали корни и отравляли человеческую судьбу. От последних нужно избавляться. Значит, пусть эти люди ценят его искренность и во имя этого принципа отступят в надежное место, огороженное колючей проволокой.
Оборона Эрнесто основывалась на все более мелких деталях. Он, как и Виржилио, обожал покорять людей пламенными речами.
– Во всей этой истории единственный пострадавший – это я. Потерял Каэтану и несу на плечах бремя прожитых годов. Хватит вам препираться, – сказал Полидоро, чувствуя, что спор может затянуться до обеда.
Пока Полидоро сетовал на нечуткость друзей и призывал их исправиться, он неожиданно для себя понемногу воспрял духом. Воспоминания, пробужденные матрасом, вновь вернули ему молодые чувства, вожделение, от которого плоть его напряглась до боли и звала к безумствам.
– На что мне жаловаться, если этот матрас – реальное свидетельство того, насколько я еще могу быть счастлив?
Теперь в каждом его слове звучала надежда, и он едва вырвался из объятий Виржилио и Эрнесто, которые поздравляли его с возрождением былой славы идеального мужчины.
Мажико по собственной инициативе потащил матрас к двери, поднимая кучу пыли, через завесу которой они не сразу разглядели, от кого исходил горестный вопль, раздавшийся вдруг у порога.
– Кто это плачет? – пробормотал чей-то голос, который мог быть чьим угодно.
Когда пыль улеглась, Виржилио подавил рыдания, поднеся к глазам платок и рискуя упасть на матрас. Полидоро первым заметил опасность и бросился на помощь учителю. Но опоздал: влекомый тяжестью Виржилио, упал вместе с ним на матрас и оба тщетно пытались подняться. Им мешала какая-то колдовская сила, исходившая от матраса, она стесняла их движения, ведь Полидоро впервые опустился на этот матрас, не прижимая к себе Каэтану.
Мажико, привлеченный этой сценой, опустился на колени рядом с ними. Виржилио, проглотив слезы, тотчас поблагодарил его; на матрасе все они чувствовали себя защищенными от невзгод, поджидавших их на улицах города.
Эрнесто смотрел на них со стороны и не спешил присоединиться к странному торжественному акту, не представляя себе, чем это кончится. В то же время его соблазняла перспектива показать себя мужчиной среди слабодушных, и он осторожно подошел к матрасу. Полидоро протянул ему руку, приглашая принять участие в эксперименте. Он с благодарностью принял руку и уселся на матрас.
Безутешный вид всех четверых уравнивал их перед лицом судьбы. От подвальной сырости их пробирал озноб, но не хватало мужества стряхнуть с себя колдовскую силу матраса. Не хватало решимости встать и снова увидеть яркое солнце, заливавшее в этот час улицы Триндаде.
Цветы были собраны на огороде среди помидоров, капусты, зеленой петрушки. Джоконда предпочла магнолию, подумав о матери Полидоро, которая носила имя этого цветка. Джоконда сама срезала цветы старыми, заржавелыми ножницами, хранившимися в ящике кухонного стола.
В эту пятницу Джоконда, вопреки обычаю, встала рано: надо было приготовить обед к одиннадцати часам. На встречу Каэтаны нельзя было опоздать ни на минуту. Прибытие поезда, который должен был привезти Каэтану и ее друзей, ожидалось в четырнадцать семнадцать.
Высадка будет безусловно поспешной, так как машинист получил приказ стоять на станции не более двух минут, чтобы пассажиры не начали протестовать против отклонения от маршрута, ибо поезд, в нарушение расписания, свернет на заброшенную ветку, подвергая опасности их жизни.
Инженер Мендес, рискуя получить административное взыскание, которое ускорило бы его выход на пенсию, и опасаясь, как бы поезд не сошел с рельсов на заброшенной ветке, в конце концов уступил по настоянию Джоконды и по велению собственного сердца. Джоконда сумела доказать ему, что ветка, к счастью, в хорошем состоянии.
Но придется действовать быстро, чтобы в городе не узнали об этом событии. Поезд, высадив Каэтану на платформу, тотчас должен отправиться дальше, не подавая свистков, чтобы любопытные, которые его заметят, подумали, будто им это привиделось после долгого послеобеденного сна.
Накануне Джоконда столкнулась с мятежом Трех Граций: сговорившись между собой, они решили тоже пойти на вокзал, чтобы выразить Каэтане дружеские чувства, хранившиеся в их сердцах двадцать лет.
Джоконда испугалась. Процессия проституток приведет в ярость Полидоро, который мечтал совсем о другой встрече с Каэтаной после столь долгой разлуки. Поэтому она попросила подопечных пожертвовать своими желаниями и повременить хотя бы несколько часов: как только стемнеет, Каэтана сама придет навестить их. С какой радостью сядет она на красный диван, о котором когда-то отзывалась восторженно! И тогда пять женщин, угощаясь печеньем с арарутой, пирожками, сыром и кофе, выскажут слова, которые бродили в их воображении долгими вечерами все эти годы. Особенно в такие вечера, когда на них обрушивался темный мир страстей и порочных чувств, после которых требовалось проветрить душу, чтобы не задохнуться.
Полидоро в гневе бывал непредсказуем, и не стоило забывать о том, что он был надежным клиентом, да еще круглый год делал им кое-какие подарки, а уж к Рождеству заваливал стол жареными индейками, поджаренной маниоковой мукой, фруктами и сладостями.
– Все равно от этих подношений мы не разбогатели, и ни одну из нас он не взял целиком на содержание, поселив в отдельном домике. Так чем же он доказал свою любовь? – возразила Диана: она все мечтала о мужчине, который вручил бы ей ключи от дома со всей обстановкой, и от страха перед будущим имела обыкновение нервно моргать глазами.
– Если бы он взял в любовницы одну из нас, он предал бы Каэтану, – сказала ценившая верность Себастьяна.
– Кто исчезает на двадцать с лишним лет, не может рассчитывать на любовника, он волен выбрать другую, – стояла на своем Диана, которой не давала покоя мечта о домике, где она могла бы найти уют, не тревожась о счетах в конце месяца и о расширении вен.
Джоконда чистила картофель и глядела в таз, брызги от падающих в воду картофелин попадали в сердито глядевшие глаза. Себастьяна попробовала утешить ее.
– Диана сама не знает, что говорит. Нам всем грозит печальная отставка: ну кто станет заботиться о нас в будущем?
Диана не сдавалась, упорно воевала против Джоконды.
– Да вы посмотрите, что у нас за жизнь. Где это видано, чтобы почтенная хозяйка заведения сама варила картошку? Для чего было улыбаться этому самому Полидоро?
Такое карканье над ухом разозлило Джоконду, и она бросила нож в таз.
– Я делаю кое-какую работу от тоски, чтобы утишить боль в груди, о которой ты и понятия не имеешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52