– Идите спать. Завтра хмель пройдет. – Каэтане не терпелось отправить Данило в его номер.
Но тот уперся: такого артиста, как он, можно судить только по игре на сцене, а в обыденной жизни, как говорит Балиньо, у него и речь корявая, и жестикуляция не к месту.
– Они не понимают, что такое для актера прожитые годы! Истинная мука – выходить на сцену, после того как ты начал подкрашивать волосы.
Каэтана, охваченная сходными чувствами, молчала. Лишь под густым слоем косметики удавалось ей прятать морщины.
– Можно, я побуду у вас несколько минут? Каэтана бросила ему несколько цветастых подушек с постели, и он на них уселся. Пары спиртного понемногу выветривались, и речь его стала свободней.
– Все эти последние годы я трогал струны гитары с такой же нежностью, с какой трогал струны чужих душ, – закончил он чуть ли не со слезами.
На другой день Данило вернулся к вопросу о своей смерти. Каэтана в артистической уборной расставляла баночки и тюбики с краской на туалетном столике. Несколько месяцев они были связаны с цирком и ждали случая возобновить работу в небольших театрах и кинотеатрах внутренних районов Бразилии.
Каэтана по обыкновению перед выходом на арену съедала апельсин. Парусина цирка-шапито ревела под ветром, как разъяренный лев.
– Я уже сказал вам, что могильщик из меня не получится. Да и что вы так заботитесь о церемониале, где единственным обязательным гостем будет мертвец?
И Данило предложил Каэтане леденец, как гостинец и залог доброй воли.
– Разве непонятно, что у меня, несмотря на грубую внешность, очень благородные чувства и нежная душа? Тогда зачем же все хотят меня уязвить? Разве нам мало этой несчастной жизни, которая заставляет нас волочиться по Бразилии, наступая на клещей, змей и скорпионов?
В ту пятницу в вестибюле гостиницы Каэтана предупредила его, чтобы он не бродил по коридорам после обильной выпивки и не стучался в чужие двери.
Князь обиделся. На нем была скромная майка, атласные брюки и изорванные ботинки, но воспитание не позволяло ему оскорблять порядочных людей. Он только на серьезные оскорбления отвечал, ломая мебель и швыряя обидчиков, и его удивляло, что Каэтана не ценит его светского такта.
– Я давным-давно отказался от славы и злословия столиц. Заработал астму, которая донимает меня каждую весну, – говорил он, когда хотел пристыдить своей невинностью тех, кто стремился к золоту и власти.
Каэтана, усталая с дороги, попросила его поторопиться с багажом.
– А что, мы скоро поедем дальше? Или мы прибыли в Триндаде с опозданием в двадцать лет? – спросил Данило, провожая ее на шестой этаж.
Балиньо забрал чемоданы и свертки. Каэтана стояла перед дверью номера люкс и не торопилась войти.
– Через час-другой мы это узнаем. – Она стояла у порога, не в силах двинуться, и говорила как с посторонним.
Данило, мнения которого никто не спрашивал, огорчился и решил выпить.
– Тут некий Франсиско предупредил меня, что все счета оплатит фазендейро.
В дорогу Каэтана надела белую тунику с красными ромбами, но она испачкалась. Ожерелья из бисера сдавливали шею, шлейф платья тащился по земле, как у невесты; она то и дело закрывала руками мешки под глазами.
– Судя по всему, Полидоро стал другим: раньше он больше заботился о коровах, чем о женщинах.
Каэтана вошла в комнату, заставленную чемоданами и ящиками – знакомая картина. В испуге она поднесла руку к груди, но тут же одумалась.
– Ах, если бы богачи знали, что в оставшиеся две минуты жизни им следует сжигать на городской площади тысячные банкноты, они лучше понимали бы прелесть неудержимой фантазии!
Придирчиво оглядела обстановку: ничто не изменилось, в этом она была уверена.
Данило спустился по лестнице, не дожидаясь лифта и насвистывая какую-то арию, как всегда, когда собирался выпить. Он подумал о Франсиско: Каэтана советовала обходиться с буфетчиком поосторожней. Наверняка преувеличивала: она вообще раскрашивала действительность слишком яркими красками – так легче изображать ее на сцене. Все, что не поддавалось этой процедуре, не стоило внимания. Слова, произнесенные на сцене, должны сразу вызывать у зрителей смех или слезы.
В вестибюле зажженная люстра сверкала европейским хрусталем, хотя некоторые лампочки перегорели, а Мажико из экономии не заменял их.
Администратор сделал вид, что не заметил Данило. Одежда актера, почти что шутовская, смущала постояльцев, читавших газеты.
Данило, обиженный таким высокомерием, подошел к Мажико.
– Не стыдно вам прятаться за конторкой и этими пыльными занавесками, чтобы навязать каждому свои дерьмовые правила? Думаете, я не заметил, каким презрительным взглядом вы нас смерили, когда мы явились сюда голодные и отчаявшиеся? А вам приходилось когда-нибудь ехать добрых пять часов в кузове грузовика, сидя на деревянной доске, отбивающей задницу до онемения? Почему вы так относитесь к нам? Завидуете нашему таланту и цыганской жизни, которую мы избрали, а у вас на это не хватило смелости? – в сердцах сказал Данило, не прощая Мажико скрытого осуждения.
По лицу администратора Данило мог судить о его жалких буднях и одиноких половых наслаждениях по ночам.
– Если не будете относиться к людям с открытой душой, наживете язву и геморрой, – авторитетно заявил актер, и видно было, что он еще много чего может сказать.
Мажико испугался: актер, судя по всему, видел все его беды и говорил о них во всеуслышанье, при всех обнажал его душу; не хватало только, чтобы он обнародовал зависть и тоску одиночества, которые Мажико невольно прятал даже от самого себя, укрывая в самых потаенных уголках души.
Он указал гостю на диван, приглашая сесть. Блестящий череп Данило, а также могучие бицепсы в глубоких вырезах майки вызывали всеобщее внимание.
– Вам удобно? – Мажико спрашивал о кожаном диване, когда-то вывезенном из Англии и изрядно потертом.
Попробовав пружины, Данило состроил гримасу. Грубая внешность никак не соответствовала его чувствительности.
Мажико холодно-вежливо подошел к нему, не в силах напустить на себя дружелюбие.
– Раз уж вы так хорошо угадываете, что люди думают и чем мучаются, почему не играете в карты или в кайпиру, вместо того чтобы рисковать жизнью на сцене?
Мажико говорил серьезно. Никакое другое занятие не делает людей более счастливыми – предсказание судьбы превращало шарлатана в посланца Божьего.
Предложение покинуть сцену возмутило Данило.
– Кто вам сказал, что у меня для сцены не хватает таланта? – И угрожающе поднялся, пылая негодованием. – Раз так, я не могу воспользоваться вашим гостеприимством.
И уставился на Мажико в упор. Что знает о жизни человек, укрывшийся в стенах гостиницы, чтобы не видеть моря, гор и Божьих тварей?
– Когда это я просил у вас совета и чем я вам обязан, чтобы вы совались в мою жизнь?
Прежде чем войти в бар, Данило на пороге обернулся и сделал непристойный жест.
– Вот вам банан, – сказал он и повысил голос, чтобы слышали все присутствующие в холле: – Суньте себе в задницу.
В баре Франсиско указал гостю на столик, соседний со столиком Полидоро.
– Выпейте чего хотите. Вы – гость Полидоро, мое дело только открывать бутылки. Мы двадцать лет ждали приезда Каэтаны, а не писали ей, потому что не знали ее адреса. Где же вы путешествовали? Расскажите, я весь внимание.
Первая щедрая порция показала отличное качество виски двенадцатилетней выдержки.
– У меня припасено еще несколько бутылок, – сказал Франсиско, заметив, что питье актеру понравилось, и присел к его столику, благо в баре почти никого не было.
– А какое еще письмо вы посылали Полидоро кроме того, что пришло в понедельник? – Франсиско выспрашивал осторожно, чтобы не возбудить подозрений.
Видя такое гостеприимство со стороны Франсиско, Данило почувствовал себя уверенно. Зря Каэтана предостерегала его: Франсиско порядочный человек и горит желанием угодить.
– Каэтана не любит писать. Из-за этого и не стала драматургом, зато на сцене она импровизирует – облагораживает текст, написанный лучшими авторами. Как-то раз изменила две реплики в диалоге самого Машадо де Ассиза. И знаете, получилось лучше.
Данило потер руки. От выпивки по телу разлилось блаженство, тем более что Франсиско считал его человеком, достойным особого обхождения. Если бы за выпивку пришлось платить, его скудных сбережений не хватило бы.
– Пора бы уже Бразилии ценить своих артистов, – продолжал обольщать его Франсиско.
Данило, сев на любимого конька, не обратил внимания на слова буфетчика.
– Каэтана уважительно относится к чужим произведениям: изменяет пять-шесть фраз, и всегда с полным основанием. Что до писем, она их никогда не любила. После записки, которую она оставила Полидоро в день бегства, написала только письмо, возвещавшее о ее прибытии в Триндаде. Каэтана никогда не хотела стать писательницей, впрочем, это занятие малопривлекательно. Как только она вышла из младенческого возраста, ее единственным желанием было играть на сцене: она ведь из артистической семьи. Веспасиано, воспитавший ее, гордился тем, что у него никогда не было постоянного дома. Он кочевал, подобно улитке тащил свой дом на горбу. Да и мы такие же: порой не знаем, в какую еще бразильскую дыру сунуться.
Франсиско высоко оценил речь Данило, чуточку многословную, но в хорошем ритме. Тот как будто выступал на сцене: рисовал действительность резкими мазками, как бы заставляя сопереживать то, что происходило с ним на сцене и за ее пределами. Давно не попадался ему такой разговорчивый человек, способный снабдить его интересными новостями, которые можно сразу же распространять.
– Угощайтесь, Данило, не стесняйтесь. Тот, кто платит, может купить половину Триндаде, – говорил он, снова наполняя ведерко со льдом.
Князь Данило пил жадно, извергая словесный фейерверк:
– Вы были знакомы с дядюшкой Веспасиано? Он основал театральную группу «Пилигримы», которая, к сожалению, больше не существует. А была знаменита по всей Бразилии.
Данило возвращался к прошлому Каэтаны, которое было и его прошлым, хотя считал эту тему неблагодарной. Всякий раз вспоминались новые факты, к ним надо было прилаживаться.
– Трудно говорить о тех временах, когда мы блистали по всей Бразилии. Не хватает мне книжной учености, мало я учился. Помню только отдельные истории, не связанные между собой, поэтому приходится прибегать ко лжи. Так поступают все артисты. Верно ведь, что мы любители соврать?
Данило пил виски – напиток, к которому он не привык, – как если бы это была кашаса. Набухшие веки показывали, что он перебрал.
– Без лжи мы пропадем, Франсиско. Только благодаря лжи верим мы в воспоминания, которые сами приговорили к забвению. И что было бы с нами без иллюзорной любви, без ложной сытости? Только ложь согревает одиночество.
Взгляд Франсиско, поначалу льстивый, теперь призывал Данило умерить жадность к выпивке.
– Не притворяйтесь, Франсиско. У вас лицо человека, у которого нет жены в постели и горячего ужина в духовке. Не отпирайтесь. Иначе вы не стали бы столько времени слушать меня.
Франсиско прикрылся снисходительной улыбкой и посмотрел на бутылку. Он охотно прощал собеседнику его слабости, крайности актера были ему по душе. Нет, жизнь не противопоставит их друг другу.
Данило закрывал глаза, воображая, что откроет их при свете мощных прожекторов на сцене с поднятым занавесом и публика будет аплодировать, вызывая его на бис. А ему надо было добраться до эпилога.
– Вы правы, – печально сказал Франсиско, – всякий рассказчик – человек одинокий. – Меж тем он не возражал бы, если бы Данило продолжал свои бурные излияния: его запас новостей давно истощился, ему уже было нечем увлечь посетителей. Он повторялся, всем надоедал, поэтому срочно были нужны новости, которые обретали бы достоверность, лишь будучи окружены ядовитым ореолом лжи и злословия.
Данило растрогался: давно уже искал он друга, искреннего и надежного, сохранившего совесть.
– Я буду закапывать себе виски пипеткой, это поможет. Вы удовлетворены? – От хохота грудь его сотрясалась. Разбухшие от прилива жизненных сил соски, казалось, вот-вот проткнут хлопчатобумажную майку.
Однако, заметив, что Франсиско погрустнел, перестал смеяться, попытался переменить тему.
– Здесь у вас, в Триндаде, все только ходят на двор да лезут на баб. Газет не читают, не слушают «Новости», чтобы узнать, что там готовят нам вояки в нашей столице.
Выпивка побуждала к тому, чтобы показать свое превосходство, подчинить себе Франсиско, доверие которого к рассказам Данило все возрастало.
– Вы знали Веспасиано? Если не знали, то от вас сокрыта половина завязки. Странная штука человеческое воображение. Мы смотрим на чудеса мира на основе того, что видели в своем приходе. Недалеко мы ушли от охотников за головами, которые упрямо стараются сделать из человеческого черепа миниатюрную копию.
Данило улыбнулся, показав пожелтевшие от никотина зубы. Он добросовестно обольщал Франсиско, добиваясь, чтобы тот поверил его сказкам в полном соответствии с законами сценического искусства, составляющего самую суть театра. В конце-то концов, он состарился, занимаясь этим ремеслом, а в последние годы его связывало с Каэтаной довольно прочное товарищество, хотя иногда они были жестокими и нетерпимыми по отношению друг к другу. Когда публика уставала от сцен, в которых участвовали только два артиста, они выходили на сцену поочередно. Каэтана разражалась страстными монологами, такими естественными, что они казались криком ее души, а он пел под гитару и играл роль одинокого паяца в изгнании, пользуясь импровизированными примитивными жестами.
– Я видел Веспасиано всего один раз, на арене цирка, – сказал Франсиско.
Тогда его уверяли, что искусство Веспасиано построено на противоречиях. Он стремился смешать чувства зрителей, окутать их прозрачным покровом иллюзии и поэтому плакал, чтобы вызвать смех, и, наоборот, смеялся, чтобы довести публику до слез.
Чтобы скрепя сердце выставить себя в смешном свете, Веспасиано надевал кольчугу, особенно выделявшую его вспученный живот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52