Больше всего его обидел громкий смех водителя, действия которого он только что защищал. Последний вскоре выбрался из кабины и величаво прошествовал в сторону магазинчика, пропуская мимо ушей язвительные реплики на свой счет о той противоестественной сексуальной практике, в результате которой он якобы появился на свет.
Взимание платы с пассажиров оказалось делом долгим и оживленным, поскольку учитывалась не только дальность их следования, но и размер, и количество багажа, его содержимое — овощи это или животные, — а кроме того, понравился ли помощнику водителя «стиль» того или иного пассажира.
—Выходит, ты берешь с меня вдвойне — как за молодую девушку, так и за меня? — сказала толстая женщина, которой не понравился Айван.
—У кого батти жирная, тот платит вдвойне. Тебе ведь на одно сиденье не уместиться, — заявил помощник, ухмыльнувшись.
—Иди и полюбуйся на свою мамину батти жирную, — сплюнула женщина, грозно упершись руками в бока. — Ты, дрянь этакая, на чью батти рот раззявил?
И перекатывая массивными ягодицами, оказавшимися в центре общественного внимания, она прошествовала в салон. Две следующие женщины поднялись в автобус без эксцессов, но у третьей отыскался повод для обиды.
—Как это может быть — два доллара до Мэй Пэн, а до Кингстона всего три? Ворюги чертовы!
Новые страсти закипели вокруг небрежного обращения с багажом со стороны Уже-Пьяного.
—Сэр! Там лежит ямс, ты ведь его помнешь! Что же это такое, сэр, у вас с головой, что ли, не все в порядке?
—Я очень вас прошу не подавить мои манго, сэр! — сказала женщина.
Помощник водителя осклабился и сладким певучим голосом проговорил:
—Ничего, ничего, не яйца везешь, любовь моя, — и швырнул коробку с полнейшим пренебрежением к ее содержимому.
—Грубая черная скотина! — отозвалась женщина, поднимаясь в автобус.
К великой радости Айвана посадка в автобус была наконец закончена. Чудом казалось то, что все до единого пассажиры, коробки, корзины, связки, куры и поросята оказались в автобусе, зловеще осевшем на рессорах. Несмотря на открытую дверь и ветерок с моря, в доверху заставленном пространстве салона было душно. Водитель все еще не вернулся, помощник тоже исчез, вероятно, отправился его искать. Пассажиры постепенно начали терять чувство юмора и терпение. Их жалобы становились все громче и все раздраженнее: «Куда же этот Кули Ман запропастился?» Беспокойство нарастало: «Боюсь, как бы я сегодня не вышел из себя!» Чья-то рука возникла из-за спины Айвана и, протянувшись к рулю, нажала на сигнал, прогудевший с нервической настойчивостью.
Водитель появился из дверей магазинчика, вытирая рот и щурясь от солнца. Он неторопливо прошествовал к двери, прочистил горло, сплюнул, вытер подбородок, воткнул сигарету в угол рта и только после этого залез в кабину. С намеренной медлительностью он натянул перчатки, тщательно протер и надел очки, поправил зеркало заднего вида, наконец обернулся и стал разглядывать пассажиров, что продолжалось довольно долго. Потом снова сплюнул через окно и закрыл дверь.
—Мне показалось, будто вы все куда-то спешите, да? — Он громко рассмеялся и, добавив:
—Нечего на меня пялиться! — с особым шиком завел мотор.
—Водила, черт тебя побери! — донеслось с задних рядов.
Несмотря на очевидные оплошности водителя, а их было немало, в том числе вопиющих, держался он великолепно, и к тому же стиль всегда есть стиль. Сейчас он восседал на краю сиденья, чуть склонив голову набок и правой ногой нажимая на газ. Его правая рука беззаботно покоилась на ручке переключения скоростей, в то время как черный дым из выхлопной трубы повалил на площадь. Казалось, на мгновение он прислушался, затем одним быстрым движением, одновременно работая исеми руками и ногами, сбросил газ, выжал сцепление, переключил на первую передачу, отжал сцепление и снова нажал на газ. Автобус тронулся; будь он не так перегружен, он, возможно, подпрыгнул бы, но благодаря своей тяжести плавно вырулил на прямую.
Со своего места Айван мог наблюдать за действиями водителя, не упуская и проносящийся мимо ландшафт. Особое внимание он все-таки сосредоточил на водителе, потому что в числе первоочередных его планов, когда он станет знаменитым артистом, станет покупка какого-нибудь транспортного средства, скорее всего сияющего обтекаемого американского автомобиля, хотя для начала подойдет и мотоцикл — в конце концов, на вещи надо смотреть трезво.
На мастерство Кули Даппи стоило посмотреть, тут было чему поучиться. Они ехали по умеренно извилистой части дороги. На скорость автобуса было ограничение — сорок пять миль в час. Учитывая перегруженность, состояние машины, водителя и дороги, это казалось максимумом, на который способна машина. Но, как выяснилось, на частых спусках это для нее вовсе не предел. Подход Кули Мана к трудным участкам дороги был столь же простым, сколь и действенным. Он мчался навстречу узким поворотам, сигналя изо всех сил, чтобы предостеречь животное, человека или машину, которые могли подниматься вверх по склону. Он полагал это достаточным предупреждением, после чего вписывал тяжелую машину в поворот, используя каждый дюйм узкой дороги. Охи и ахи самых нервных пассажиров его разве что подхлестывали. Водителя вполне можно было использовать в качестве пособия для изучения движений человека. Он не столько сидел на сиденье, сколько, удерживаясь на самом его краю, всем телом напирал на рычаги. Левая рука лежала на руле, правая управлялась со всеми рычагами и сигналом, за исключением тех случаев, когда, чтобы справиться с поворотом, ему требовались обе руки; изо рта водителя торчала неизменная сигарета, а ноги танцевали между тормозом, сцеплением и газом, в то время как автобус на всей скорости мчался вверх и вниз по извилистой и узкой дороге. Даже наблюдать за ним было нелегким испытанием.
Пейзаж за окном превратился в зеленое пятно — Айван никогда еще в жизни не ездил так быстро. Когда телеграфные столбы проносились мимо, словно строй солдат, а перегруженный автобус швыряло из стороны в сторону под вздохи и причитания пассажиров, он ощущал ту же волнующую смесь небывалого оживления и страха, что и в тот день, когда прыгнул с моста в темную реку.
Наконец они выехали на большую равнину, где дорога стала довольно плоской и прямой, движения водителя стали спокойнее, и автобус поехал ровно и почти монотонно. Пассажиры наконец-то расслабились.
Возбуждение Айвана прошло, и он чуть откинулся на своей коробке. Усталость накрыла его, как это бывает перед сном. Как много всего случилось и как быстро! Подобно пейзажу за окном, события и впечатления проносились в его голове, в беспорядке сменяя друг друга. Постепенно его сознание стало успокаиваться, и вскоре кипевшие вокруг него разговоры в салоне превратились в отдаленный шум.
Спустя два дня после событий Девятой Ночи, маленький двор выглядел опустевшим, даже вымершим. Животных — тех из них, которых не коснулось традиционное хлебосольство хозяев — перегнали в загон Маас Натти. За каменной стеной, возле хлебного дерева, свежий могильный холмик, подобно шраму на лице гор, отмечал последнее место упокоения мисс Аманды. Айван уже упаковывал последнюю коробку, когда услышал с дороги цоканье копыт. Он прислушался; оно не было похоже на настойчивое стакатто галопа, скорее на величавую поступь, что-то среднее между выездкой перед бегами и прогулочным шагом. Он встретил старика у ворот — маленького, почти крошечного, на крупном жеребце. Маас Натти приветствовал его сухо, без лишних слов.
—Значит, ты едешь к матери. — Это был не вопрос, а утверждение, и Айван кивком головы выразил согласие. — Очень жаль, что ее не было на похоронах, — но ничего не поделаешь… — Нота глубокого разочарования прозвучала в словах старика, словно чье-то отсутствие на похоронах причинило боль ему лично. — После того как найдешь ее — ты не собираешься возвращаться? — Несмотря на вопросительную интонацию, это тоже был не вопрос. Айван кивнул. Старик глубоко вздохнул и медленно, с чувством нелегкого смирения, слез с лошади.
—Ну что ж, этого я и ожидал. Пойдем-ка прогуляемся, бвай.
Айван ничуть не удивился, когда после бесцельных на первый взгляд блужданий они оказались возле могил. Старик склонил голову, и губы его задвигались; он заговорил громко, не глядя на Айвана, словно бы рассуждал вслух о чем-то или обращался к духам тех, кто лежал в земле.
—Люди говорят, — начал он задумчиво, — муха, не послушав совета, летит в рот к мертвецу и попадает в могилу. Слушай меня, и слушай старого дурня хорошенько. Я побывал в своей жизни почти везде и делал почти все. Я не жалею, что уехал отсюда, когда был чуть старше тебя, и не жалею, что вернулся сюда, ничуть не жалею.
Бвай — ты личность. Ты пришел не из ниоткуда. Весь твой род лежит здесь, под этими деревьями, — старик обвел землю рукой. — Твои бабушка, дедушка, дядя Зеекиль, которого бык убил у Дунканов, — все они лежат здесь. Хорошие люди — всеми уважаемые. Люди многое о твоих родных говорили, разное: одни — что они слишком горды, другие — что они не сдержаны в гневе и любят подраться. Но я никогда в жизни не слышал, чтобы кто-то говорил, что твои родные — воры. Нет, сэр, ни один человек еще не сказал, что они взяли хоть что-то, хотя бы один пенни, одну птицу, одну шпильку, одну булавку из того, что им не причиталось, чего они не заработали потом и кровью. Ты меня слышишь, бвай?
—Да, сэр, — ответил Айван со слезами на глазах.
Старик кивнул.
—Так вот, никогда не забывай этого. Ты пришел не из ниоткуда, ты происходишь от достойных и уважаемых людей. У них не было много денег — но и бедными их не назовешь. Тебя правильно воспитали, тебя научили тому, что хорошо и что плохо. Тебе привили манеры. Бвай, не уклоняйся от путей, предначертанных тебе воспитанием.
—Нет, сэр.
—В какой город ты едешь — в Кингстон? Что ты о нем знаешь? Ты думаешь, что там успокоишься? Ты увидишь там такие вещи, что глазам своим не поверишь. Ты увидишь их, потом протрешь глаза и снова посмотришь, и снова их увидишь, и все равно в них не поверишь. Я это знаю.
Он медленно покачал головой.
—Городские люди — они другие, по-другому плохие, не так, как мы, слышишь, что я тебе говорю? Они стоят не на том, на чем стоим мы. Ты увидишь там самых разных людей. Многие из них не знают над собой закона. Никакого закона! Ложь? Пожалуйста! Кража? Вот и она! Ты не видел еще вора. Подожди — увидишь! Городские люди любят работать умом, чтобы взять то, что им не принадлежит, пожать плоды там, где не они сеяли, подобрать то, что не они положили. Ох! Если они скажут тебе: беги! — оставайся на месте. Если скажут: стой! — беги изо всех сил. Но если они вздумают тебя оклеветать — тебя вздернут как миленького! Они войдут в судилище, поцелуют Библию, произнесут клятву, прольют слезу. Они прольют влагу живительную из глаз своих, камнем взглянут в лицо твое и наведут клевету на тебя — и ты пойдешь на виселицу.
Маас Натти умолк, словно не мог отыскать слов, чтобы выразить запредельный уровень порока и беззаконий, царящих в городе.
—Суд — отвратительное место, не ходи туда! Говорю тебе — не ходи туда! Тридцать лет я странствовал по миру — Куба, Панама, Америка, Кингстон. Но до сего дня я не знал, что значит: оказаться в суде. Это дурное место — не ходи туда, тебе говорю.
Он говорил на повышенных тонах, и, пристально глядя на Айвана, притоптывая ногой после каждой фразы для ее усиления, Маас Натти еще раз повторил: «Не ходи туда, тебе говорю».
Какое-то время он продолжал в том же духе, но вскоре тон его стал более мягким, задушевным.
—Ты всегда мне нравился, бвай. Знаешь, твой дедушка был из марунов. Тебе это известно. Я говорил об этом, когда ты еще пешком под стол ходил. Человек кроманти из городка марунов Аккомпонг. Так вот, я всегда говорил, что ты идешь по их стопам. Они — веселые люди, знаешь, всегда что-нибудь этакое вытворяли. Видится мне, что в тебе сидит тот же самый дух. Но бвай… — голос старика упал почти до шепота, — ты должен быть осторожным… У тебя большое сердце, бвай, но иногда лучше пригнуться. Умей пригибаться, когда это необходимо, — на том мир стоит, сын мой. Если ты черный и у тебя нет денег, ты должен уметь пригибаться. Такова жизнь — сильный человек всегда прав и слабому грех обижаться. Пользуйся головой, мальчик. Говорят, что «у труса звучат только кости». Я вовсе не о том, чтобы ты позволял людям писать тебе на спину, а потом говорить, будто вспотел. Ни в коем случае! Просто ты должен думать головой и прикрывать рот. Умей скрывать в груди сердце горящее и заставляй рот улыбаться. Когда горячее слово готово сорваться с твоих уст, проглоти его, пусть сгорит в животе. Пользуйся головой, бвай, головой, а не ртом.
Он долго молчал, затем тяжело вздохнул и сказал:
—Вот и хорошо, отдадим наш последний долг бабушке и пойдем собираться.
В молчании они склонили головы над могилой.
Когда старик забрался на лошадь, его настроение изменилось, стало более светлым и располагающим.
—Да, чуть не забыл. Как же я мог забыть? Правильно говорят, старость хуже, чем сглаз.
Он полез в карман, вытащил оттуда небольшой мешочек и небрежно бросил его Айвану.
—Возьми — это для мисс Дэйзи. Только поаккуратнее, там куча денег. Это ее наследство, все, что осталось после того, как продали землю и оплатили все долги.
Он пошамкал ртом и тронул поводья. Проскакав круг, снова вернулся с лукавой улыбкой на лице, с озорным огоньком в глазах и посмотрел на Айвана.
—Бвай, ты теперь весь принадлежишь себе, так? Деньги в кармане и дорога в город. Желанная добыча для тех, кто прознает про все это. Нет-нет, ты доедешь туда, куда едешь, конечно доедешь. Ты долго будешь жить, друг мой, и с тобой многое случится. Сейчас я буду говорить с тобой как с мужчиной, а не как с ребенком. Я не все смог сказать тебе там. — Он махнул в сторону могил и заговорил тоном заговорщика. — Еще одна вещь, бвай: ты не согнешь их манду в бараний рог. Так что бери их и оставляй их. Ты не согнешь ее, и потому не позволяй им править тобой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61