Он выглянул в окно. Верхушка хлебного дерева, резко очерченная луной, с неестественной регулярностью раскачивалась в ритме безумного вопля «СЕРРРА И ПЛЛАМЕНННЬ».
Айван помнил Изика в лицо и знал о его репутации. Жилистый человек, скрытный, с запоминающимися глазами, он был одним из четырех братьев — прекрасных селян и работников. Он никогда не пил, не вступал ни с кем в споры, никогда не принимал чью-либо сторону в периодических ссорах и междоусобицах, вносивших некоторое разнообразие в суровую жизнь общины.
Айван был совсем еще мальчиком, когда жуткие звуки со стороны холмов заставили его как-то ночью опрометью ринуться к бабушкиной кровати. В слезах от страха, он бросился в ее объятия.
—Это даппи, Ба? Даппи?
—Тсс, дитя неразумное, тсс. Это Изик-Безумец. Должно быть, сейчас полнолуние. — Она поднялась с кровати, зажгла лампу и держала его на руках до тех пор, пока мальчик не перестал плакать.
—Не бойся, — сказала она, — он всегда так колобродит, когда луна полная.
Она поднесла внука к окну и показала, как раскачивается из стороны в сторону верхушка дерева высоко на холме. Потом рассказала, что Изик время от времени перебирается с вершины одного холма на другую, выбирает там самые высокие деревья и покрывает оттуда своим воплем пол-округи.
—Я боюсь, — хныкал Айван. — Почему люди его не остановят?
—А за что? Он никого не убил, да и кто знает, что за дух его призывает?
И когда бабушка впервые показала ему Изика, Айвану трудно было поверить, что человек с самыми мирными манерами и мягкой улыбкой может издавать такие дикие, душераздирающие вопли.
Про Изика говорили, что много лет назад он был лучшим учеником в школе и самым преданным и набожным почитателем Писания. Его отец — упоминали про его гордость и тщеславие — продал немного земли и послал сына в Кингстон в духовную семинарию учиться «на священника». По слухам, он хвастался, что Изик превзойдет в учебе сыновей белых и коричневых господ и станет епископом Англиканской Церкви. Что с ним случилось, никому не известно, и сам Изик никому ничего не рассказывал. Но незадолго до окончания учебы Изик вернулся в округу без всяких фанфар. Вместо окрыленного улыбчивого юноши вернулся притихший человек. Около года он ничего не делал, только сидел на холмах и смотрел в сторону моря, почти не разговаривая даже со своими родственниками. Потом взял в руки мачете и в одиночку принялся вырубать участок под пшеничное поле. Он ни с кем не делился своими знаниями, полученными в семинарии.
Отец клялся, что завистники в округе сглазили его сына. Кое-кто поговаривал, что виноват сам Изик, который искал запретное знание и вступил в союз со сверхъестественными силами во имя процветания церкви, а в итоге они обернулись против него.
— Думаете, церковь белых людей — это игрушка? Их сила, скорее всего, его и остановила, — говорили люди, веско кивая головами в подтверждение мистической тайны, которой они стали свидетелями. Были и те, которым ответ виделся проще. Изик понял, что «учеба слишком тяжела для его ума» и обратился к гандже, «растению мудрости», чтобы углубить свой ум. Всем известно, что именно для этого использовали ганджу глубокие мыслители и ученые, поглощенные добычей нелегких знаний. Но, «если мозг не примет ее», как это и случилось с Изиком, их постигало безумие. Для Изика и его отца это было наглядным уроком: не взлетайте, подобно птичке из легенды, «слишком высоко над гнездом».
Имелась и еще одна точка зрения, приверженцем которой был Маас Натти. Он считал, что причина провала Изика кроется в темных делишках «белых и коричневых господ», устрашенных великолепием Изика, его набожностью и благочестием. Обуреваемые гордыней и высокомерием, эти люди терпеть не могли молодого селянина, набравшегося наглости сидеть среди них и мечтать о священническом сане и церковной кафедре. Согласно его воззрению, беда Изика вызвана не сглазом, в ней нет ничего мистического, она — результат изобретательных оскорблений. Неизвестно, когда возмущение Изика перехлестнуло через край. Ходили слухи, что в деле замешана некая надменная красавица — дочь прелата. Как бы там ни было, пролежав недолго в больнице, Изик вернулся домой на холмы разбитым и поврежденным в духе. Грядет день, шептались люди в тихом гневе, когда белые и коричневые господа заплатят за свои злодеяния. Грядет сей день — мрачно кивали они.
Первое время родные Изика пытались удерживать его во время полнолуния, но дух не так-то просто обуздать. Такая сила нисходила на него и так велика была ярость, что пришлось оставить его в покое, когда им овладевал дух. В повседневной жизни он был вполне нормальным человеком, не считая тех случаев, когда кто-нибудь из селян умирал. Что бы ни было причиной его безумия, люди согласились с тем, что дух, овладевающий Изиком, не просто даппи из леса, а великий дух видений и пророчеств, оглашающий долины воем и стенаниями.
— Я знаю его, знаю. Я чувствовал, что Изик должен пойти в эту ночь за мисс Амандой, — проговорил старик, казалось, с удовлетворением.
Ранним утром, когда трава еще стояла в росе, к дому потянулись люди, в основном женщины. Они приходили по двое, по трое, старые подруги и церковные сестры умершей, неся на себе суровый вид мрачного самообладания перед лицом смерти, скорбные погребальные песни недалеко от губ своих, почти с вызовом расспрашивая о том, как умерла пожилая женщина, внимательно выслушивая рассказ и интересуясь подробностями: в каком положении она застыла, что на ней было одето, что она держала в руках, сожалея об отсутствии «предсмертных слов», покачивая головами и громко восклицая по поводу вырванной из Библии страницы, выражая свое удовлетворение услышанным, прежде чем войти в дом с "последним словом прощания ", как если бы мисс Аманда сидела живая на кровати и ждала их в гости.
По прибытии каждый новый посетитель проводил некоторое время в ожидании, пока их не собиралось наконец достаточно, чтобы выслушать рассказ о ее смерти, после чего они вместе направлялись в дом прощаться. Никто не заходил в дом, не узнав предварительно о том, как умерла старая женщина. Женщины занялись работой в доме и на кухне, Маас Натти разговаривал с мужчинами.
Подруги и дальние родственники омыли и умастили тело мисс Аманды, одели его и перенесли на прохладную лежанку. После чего вынесли из дома кровать, чтобы «обмануть даппи», сложили костер и отправились за водой и дровами.
«Мертвую воду», которой было омыто тело, они тщательно собрали и вылили в особом месте во дворе. Люди старательно обходили это место, чтобы случайно не наступить в лужу. Маас Нат-ти объяснил старейшинам, что, согласно желанию и воле умершей, «все будет происходить по старинному обычаю наших предков, как это было в те времена». После небольших уточнений все разошлись по своим делам.
Айвана послали привести двух коз и одного поросенка, которых мужчины под руководством Джо Бека, работавшего мясником и продававшего мясо, быстро разделали и освежевали. Детей, что пришли со своими мамами, отправили ловить кур, бродивших тут и там по зарослям. Мужчины соорудили большой навес на шестах, вроде беседки, с крышей из пальмовых листьев, где тело умершей будет лежать до самых похорон и где должны проходить бдение и песнопения. Другая группа мужчин вырыла яму, над которой будут жарить поросенка, а несколько человек отправились рыть могилу рядом со старыми могилами у каменной стены.
В Голубой Залив послали тележку за гробом, прибытие которого прервало все работы. Люди восхищались роскошным полированным деревом, обтянутым полосками синего шелка, и медными ручками, блестевшими, как золотые. Маас Натти сиял от гордости и удовлетворенно кивал всякий раз, когда слышал, как кто-то говорил, что никогда в жизни еще не видел такого красивого гроба.
Люди продолжали приходить, многие из них — из самых отдаленных мест. Желая засвидетельствовать свое почтение умершей, они принимали хотя бы символическое участие в работах.
Каждый внес свой посильный вклад: кто курицу, кто ямс или бананы прямо с полей — все шло в общий котел. Вскоре приготовления перенесли из кухни во двор, где уже горел костер. Детей послали по домам за ведрами, они наполняли их у водонапорной колонки. Люди восхваляли благочестие, трудолюбие и порядочность мисс Аманды и ее семьи, и с каждым новым оратором похвалы становились все более щедрыми. Айван сопровождал Маас Натти, который ходил между людьми, смотрел, как они работают, и подбадривал их. Вопреки своим желаниям мальчик оказался в центре самого пристального внимания как ближайший родственник умершей и принимал от всех соболезнования и выражения симпатии. Время от времени он слышал, как Маас Натти бормочет:
—Ты ведь так хотела, любовь моя! Ты довольна? Твои похороны люди будут вспоминать и говорить о них не одно поколение.
Айван вынужден был признать, что это было что-то: непрерывно растущая толпа народа, неугомонная активность там и здесь…
—Да, сэр, — повторял один старик, обращаясь ко всем, кто мог его услышать. — Даппи мисс Аманды должен быть доволен, давно уже никого из них так не потчевали. — Всякий раз, когда он произносил эти слова, им то овладевала какая-то странная гордость, словно он говорил о своих собственных похоронах, то он испытывал глубокий покой в связи с размахом и правильностью этих приготовлений в мире, который день ото дня становился все неустойчивее и неопределеннее. Маас Натти полностью разделял эти чувства, сияя всякий раз, когда слышал эту фразу.
Смеркалось. Вскоре похолодало, и гроб внесли в дом, чтобы тот принял тело умершей. Незадолго до этого ропот пронесся между людьми, сидящими под навесом: туда пришел Изик и занял место возле гроба, молча усевшись у одного из столбов. Традиционно это место предназначалось для главных плакальщиков, а он, казалось, и не понял того, что нарушает обычай: спокойно сел и улыбнулся всем своей доброй безмятежной улыбкой, которая всегда была на его лице, когда его не тревожил дух.
Гроб вновь вынесли и поставили на помост, а возле головы и в ногах умершей зажгли свечи. Маас Натти, вопреки обычаю, вывесил красно-зелено-черный флаг вместо обычного белого, и церемония бдения, или песнопений началась. Протяжные меланхоличные звуки исполняемых в «долгом размере» песен скорби повисли над горами и долинами как богатый бархатный саван, вытканный голосами страсти. Потом стали рассказывать сказки и истории, в основном о смерти или же о характере и поступках умершей и ее родственников. Были также загадки, игры в слова, истории о даппи, много еды и питья. Айван, как ближайший родственник, сидел возле гроба вместе с Маас Натти. Мирриам и ее бабушка находились неподалеку. С Голубого Залива прибыли Дадус и его отец.
Люди, вдохновленные белым ромом, пением и своими воспоминаниями об умершей, поднимались, задыхаясь от волнения и слез, и сообщали о своих особых отношениях с мисс Аман-дой. Впрочем, несмотря на частые всхлипывания и рыдания, нельзя было сказать, что среди собравшихся царило уныние.
Мисс Аманда была старой женщиной, врагов у нее не было, так что ничего дурного не ожидалось. Описание того, как она приняла смерть, свидетельствовало о ее смирении, а также о том, что она не «умирала тяжело». По общему мнению, все еще чувствовался ее дух и это был дух доброй воли и согласия. Безоблачную улыбку Изика у изножия гроба восприняли как благоприятный знак, ибо всем было известно, что он способен видеть даппи. Джо Бек, слегка уже захмелевший, поднялся и объявил, что на этот раз даже «очень тяжелые вещи» даются легко. Никогда еще, сказал он, животные с такой легкостью и готовностью не шли под его нож. Айван стал соображать, не о том ли визжащем поросенке идет речь, что дважды чуть не вырвался, в потоках крови, струящихся из его перерезанного горла. Он и Мирриам толкнули друг дружку локтями и улыбнулись.
—Айван, Айван, посмотри на Дадуса, — шепнула Мирриам.
—Что?
—Ты разве не видишь, как он напился?
—Ты с ума сошла! Маас Барт убьет его. Дадус стоял у края навеса, и его младший брат Отниэль с опаской на него поглядывал. Дадус едва держался на ногах, он громко хлопал в ладоши, не попадая в ритм песни, которую распевал:
Я хожу-брожу по долинам
Много-много лет,
Но я никогда не устану,
Но…
Крупные блестящие слезы текли по его веснушчатым щекам. Айван с Мирриам отвели его к костру, где жарился, наполняя ночной воздух изумительным ароматом, поросенок. Дадуса стошнило. Он страстно плакал и обнимал Айвана.
—Айван, Айван, вааайооо, лучший мой друг. Добрый мой пассиеро. Прости меня Бог. Прости меня, слышишь? Бедный Айван, что ты будешь делать? Что с тобой станет? — Внезапно Дадус прервал свои стенания, отрыгнул, по лицу его пробежало выражение остолбенелого недоумения, и он немедленно бросился в темноту.
Айван смутился, но уже через миг, когда звуки рвоты из леса достигли его и Мирриам ушей, засмеялся:
—Белый ром его наказывает!
—Чо, Айван, не смейся! Думаешь, ром — приятная вещь? К тому же он прав, сам знаешь.
—По-твоему, правильно так напиваться?
—Не строй из себя дурака. Я имею в виду то, что будет с тобой.
—Со мной? Я уеду в город.
Слова вылетели, прежде чем Айван сумел остановить их. Собственно говоря, он еще не строил никаких планов и не думал о них, но эти слова тяжело повисли между ними в наступившей тишине. В отблесках пламени Айван увидел, как лицо Мирриам отяжелело, а у рта проступили крохотные морщинки. Он понимал, что она думает сейчас о том, что произошло между ними у реки, и мысль о ее возможной беременности впервые пришла ему в голову.
—А как же…— прошептала Мирриам почти непроизвольно, — как же тогда мы?
—Я пришлю за вами — скоро, скоро.
Она посмотрела на него и стала вдруг какой-то незнакомой, со старушечьим лицом.
—Ты ведь знаешь, что я не собираюсь жить в городе, — тихо проговорила она. — Ты должен это знать.
Айван не знал, что и ответить. Мирриам не изменила своей позы и по-прежнему глядела в яму с пылающими углями, но видно было, что она где-то далеко-далеко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61