— моментально реагировал Мамай, с улыбочкой, но непонятно было: просто так он угадал мне в лад или на что-то намекает. — С победой приеду, — добавил он, и снова было неизвестно, спрашивает он, сумел ли я раздобыть грошей (тьфу! — денег) или что-то другое имеет в виду. — Подольше-то не мог? — закончил он в открытую зло сказанным попреком.
— Мог!
— А чего морщишься, что с глазом?
— Не знаю, дрянь какая-то попала.
— Ну-ка погоди. Не достать, далеко что-то торчит. Ты три, да к носу. Три-три, слезой вымоет. Манодя, знаешь загадку: что больше — ....., Берлин или Витькин глаз?
— Не знаю, — обрадовался тому, что ругань не состоялась, а готовится какая-то хохма, Манодя.
— Ха-ха! А как Берлин шиворот-навыворот задом наперед, знаешь?
— Нилреб! — ни секунды не замявшись, выпалил Манодя, будто только такого вопроса и ждал.
— Ну, это-то ты завсегда знаешь... Так вот, знай и еще: Берлин накрылся, а Комиссару какая-то... в глаз залетела. А откуда, ты не знаешь? Ха-ха...
Меня коробило, аж кишки переворачивались, но я даже двинуть Мамаю не мог: в глазу резало сильно, чувствовалось, что слезой там что-то действительно вымывает, Я все терпел. Я и сам знал: перетерпеть — вымоет.
— Давно не видал, Манодя, как Комиссар ревет? — продолжал изгаляться Мамай. — Слезки прямо так и кап-кап. Погоди, сейчас, поди, можно, — сказал он, увидав, что я стал промаргиваться свободнее. — Марочка есть у кого?
Платка, конечно, ни у кого не было. Тогда Мамай залез в глаз прямо своей прокуренной паклей, но сделал все как-то очень ловко.
— Смотри, целая кастрюля залетела.
На пальце у него лежал кусочек розовой эмали. Вон оно что! Видно, пуля срикошетила от зеркала о спинку кровати, а потом уж... Или еще задела протез, неспроста же мне показалось, что он будто вздрогнул. И то слава богу, а то могло бы...
Отрикошетила, в общем, пуля.
— Тити-мити-то хоть достал? — спросил Мамай.
— Достал. Вот. Драйцих таньга, — я протянул Оксанину тридцатку.
— Ха! Стоило пачкаться. Такую мы добыли и не ходя никуда.
— Мы стоим, а потом Очкарик из девятого бежит, какой-то весь будто пыльным мешком из-за угла ударенный, — вступил в разговор Манодя. — А Мамай ему: дайсукачервонец! С отдачей. А Очкарь как сиганет в сторону! Как заяц. Потом вытащил красненькую — и бегом. Когда отдать, ничего не сказал.
От восторга Манодя мял слова больше обычного, так что я его с трудом понимал.
— Ясно. Два сокола ясных вели разговоры, — сказал я, чтобы дать Маноде понять, что, в общем, его понял.
Кабы ему, а особенно Мамаю знать, что я тут кое-что больше ихнего понимаю...
Манодя перевел дух и продолжал:
— А потом та прошла... твоя... ну... которая сегодня... — Здесь он начал еще и заикаться, видно, чувствовал сам, что не туда полез. — По воду, видать, шла, а обратно не воротилась. А потом ты идешь. Я же сказал?.. А то Мамай говорит... Что говорил Мамай, Манодя рассказать не успел: Мамай на него зыркнул, и он заткнулся. Но мне теперь и безо всякого всего было прекрасно известно, что на уме у Мамая... Хорошо, правда, что хоть по случайности меня не заложили ни Очкарик, ни Оксана, а то бы и Мамай мог думать, что знает про меня больше, чем я про него... А может, Манодя не все говорит? Помалкивает же он, что обругали Оксану? Мамай — тот вообще помалкивает... Ох уж наша эта мне сказка про белого бычка!
— Ну ладно, кончай трепологию! — сказал я, чтобы прекратить никому не нужные разговоры. — Давай не будем. Чего ж, говорит, стоишь, говорит? Время-то идет? Нам ли стоять на месте?!
— ...а если будем, то давай! Короче, потопали, — поддержал меня, с потаенной, правда, такой оговорочкой, и Мамай.
Мы развернулись и снова двинулись сегодняшним необыкновенным городом. Манодя ухватил мои слова и голосисто запел:
Нам нет преград на суше и на море!
Нам не страшны ни льды, ни облака!..
Настроение у нас, в общем-то, несмотря ни на что, было как раз такое. Мы с Мамаем подхватили.
С тихой улицы Стеньки Разина, по которой через несколько кварталов я живу, мы вновь вышли на просторную Красного Спорта и опять стали наблюдать словно бы свалившуюся сегодня на всех чудну'ю жизнь.
Человек восемь женщин, распевая любимую ихним родом, да, пожалуй, и нашим «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться...», пожилые уже — лет под тридцать, и молоденькие тоже, все заметно выпивши, шли цепочкой по улице и, как только навстречу попадался кто-нибудь из фронтовиков, брали его в круг. Немного не доходя до нас, они захомутали молоденького лейтенанта и ну давай его крутить, тигасить, принимались качать, потом плясали, пели.
— Попался в плен, победитель? Откупайся теперь, а то не отпустим!
— Чем, чем откупаться? — улыбался лейтенант.
— Недогадливый какой...
— Выбирай любую и целуй, раз ты победитель!
— Что вы, девушки, что вы! — от такого дела засмущался он.
— Девки, да он, поди, и ни разу и не целованный еще?! А щетиной-то зарос!.. Только и знают, что свои окопы да фрицев...
— Не фрицев, скажи, а марточек...
— Ну да, чтобы мой мужик да меня на какую-нибудь трипперную немку променял?! Да я ему тут такой Берлин сделаю — не рад будет, что и выжил!
— Какой вы нерешительный, лейтенант! Вы так никогда и замуж не выйдете.
— Вот так высказалась! Видно, у кого что болит...
— А и верно, что взамуж. Наш лейтенант так, поди, в девках и останется. Дольше Машкиного...
— Но уж ты...
— Не бойсь, оба не прокиснут теперь! Мы его сейчас в два счета живо-два расшевелим. Целуй его все по очереди!
Лейтенант замаковел, закрылся руками совсем по-девичьи, но их разняли, принялись целовать его прямо в губы — со смехом, с чмоканьем, иные как будто даже со стонами. Две женщины, уже поцеловавшие его, отошли от всех, стали неподалеку от нас, и одна, вытирая запястьем испарину со лба, сказала:
— Мой-то вояка пишет, что его могли после госпиталя на побывку отпустить, а он сам отказался. Мужик так мужик — ни черта не понимает! Говорит: хочу Берлин брать. Вот ведь дурень какой — будто без него бы их не доколошматили! Ничего, вернется — я ему устрою Сталинград! Не поверишь, я как об этого парнишечку уколола губу — так прямо сердце зашлось. Не было бы тут вас, так я бы, может...
— Ой, Клавка-Клавка, и чего же ты только мелешь! Теперь-то дождемся, недолго осталось...
Манодя, конечно, ни шиша из такого разговора не понял, а нам с Мамаем очень захотелось что-нибудь по тому поводу ляпнуть-съязвить, но что-то нас удержало. Мы только глянули друг на друга и перемигнулись как понимающие люди, да Мамай все-таки закричал-запел:
— А ну-ка, девушки, а ну, красавицы!
Всего и нашелся.
Опять мы вспомнили, что давно пора торопиться, и опять заспешили.
Я забыл предупредить ребят, что мне по Красного Спорта ходить опасно — как раз мимо дома, где были всякие горшарашмонтажконторы: горесвет-негорисвет, например, горсобес, материн эвакопункт, который сейчас занимался вовсе эвакуацией обратно, справками-бумажками и вообще черт-те чем, — мать сама жаловалась, что пора, дескать, менять работу: не живое дело, а писанина сплошная, и не самостоятельный участок с определенными задачами, а чуть ли не куда пошлют, на подхвате. Мать вполне-вполне могла быть где-нибудь тут — все сегодня на улицах, — а встречаться с ней мне совсем не обязательно: найдет — придерется к чему-нибудь. И точно: возле горисполкомовского дома кружилась порядочная-таки толпа, а первая, кого я в ней увидел, была моя собственная мамишна. Она, похоже, меня тоже сразу же заметила, так что смываться стало бесполезно.
Ребята с ней поздоровалась, она им ответила, поздравила, как порядочных, с Победой и тут же, конечно, переключилась на меня:
— Ты чего бродишь? Занятия-то ведь отменили? Я думала, ты давно в госпитале.
— Идем...
— Ох вы и ходите! Погоди-ка меня минутку!
И она побежала навстречу какому-то седому дядьке, который тихо-тихо, будто тайком, подбирался ко всей их толпе.
— Ага, вон и Петр Гаврилович пожаловал! С Победой, родненький! — Она трижды с ним поцеловалась. — Вам позвонили?
— Нет. Кто-то передал, что и в ваших отделах тоже полно народу. Я и пошел. Не усиделось дома-то?
— Вот-вот-вот! Прямо-таки тянет на люди! Я уж и не первая пришла... Вам теперь бразды правления! Организовывайте митинг или торжественное. А потом все на площадь пойдем.
— Так сказать, стихийная демонстрация?
— Демонстрация не демонстрация, а привыкли туда по праздникам ходить. Так вы не возражаете?
— А что ж? Кто может запретить такое, так сказать, проявление чувств? Мне и самому с рассвета на месте не сидится, тоже к людям тянет.
— Значит, и вы с нами! Вот хорошо-то! Извиняюсь, Петр Гаврилович, я со своим отпрыском закончу. Одну минуточку, хорошо? — переключилась она опять на меня. — Ты сегодня хоть не совсем до опупения носись. Пораньше все-таки приди. Будешь нужен.
— А чего?
— Чего да чего... Не чего, а что. Придешь, — узнаешь. Не промахнешься, не бойся! Может быть, даже совсем наоборот...
Добиться от мамки, если она решила что засекретить, немыслимое дело — что Томке дарит на день рождения, мне и то ни за что никогда не покажет, а что мне — ей; хватает выдержки, мне бы хоть полстолько, хоть четверть столько. И я решил топать. Но в это время откуда-то из толпы, видимо признав в нем начальство, к седому дядьке, Петру Гавриловичу, подошли обе те, давешние старухи, на которых я глазел еще самым утром, до школы, с Горбунками, и следом за ними сам солдатик и девушка его, Наташа. Очкастая старуха быстро-быстро заговорила:
— Петр Гаврилович, Петр Гаврилович, здравствуйте, с праздником, с победой, хорошо, что вы появились, нам нужно зарегистрировать брак.
— Нам? Вам? — ухмыльнулся Петр Гаврилович.
— Ну, не нам, конечно, а нашим детям. Вот! — показала она на свою Наташу с солдатом.
— Так сегодня ведь день-то совнарком объявил нерабочим. Для всех учреждений тоже.
— А что за пожар? — встрянула мать. — Теперь не на фронт.
Я потянул мать за рукав и сказал ей почти на ухо, вполголоса:
— Мам, мам! Вон та старуха хотит их обязательно в церкву...
— «Хочет» и «в церковь».
— Ну, в церковь... Они от нее насилу отбились!
Будто услышав эти мои слова, та, вторая старуха, сказала, ни на кого не глядя:
— Святые-то храмы свою службу справляют сегодня. И поджала свои тонкие губы.
— Божьи храмы, стало быть, правят службу, а советские нет, — так выходит? — сказал Петр Гаврилович. — Ну нет, эдак дело тоже не пойдет! Мария Ивановна, сыщи-ка ты мне...
— Ясно. Сейчас, Петр Гаврилович. — Мать приподнялась на цыпочки и глянула в толпу поверх голов. — Раиса Григорьевна, Райхана! Подойди-ка сюда.
Подошла какая-то очень полная женщина, и мать кивнула ей сразу в сторону и старух, и Петра Гавриловича:
— Вот.
Та, полная, которая Райхана, видать, сразу узнала не то старух, не то солдатика с Наташей:
— Я им, кажется, толком объяснила — приходите завтра.
— Не годится им завтра-то, — из серьезного серьезно казал Петр Гаврилович. — Не доживут, не дотерпят.
— Так мне их, Петр Гаврилович, надо по всем книгам провести, свидетельства написать честь по чести, паспорта оформить. А у него, поди, и документов-то надлежащих нет, проверить — наверное, еще и в самоуволке, из госпиталя сбежал. И полагается срок на обдумывание, не менее недели.
— С фронта я. А там долго некогда раздумывать. Война за нас думает. Через неделю мне часть свою догонять, — сказал солдатик.
— А почему вы считаете, что мы ни о чем не думали? — тихо сказала все время молчавшая до этого Наташа. — Вы ночи не поспите...
— Вот. Так сказать, думать много — так сказать, не значит думать долго. Правильно я понял, товарищ солдат и товарищ будущая солдатка? Ты уж, Раиса Григорьевна, давай... Боишься переработать — отгул потом дам. Теперь можно будет.
Тут от стены дома отделилась еще одна парочка: парень, молоденький, в форме ремесленника, с молоточками на околыше, и девчонка — совсем пацанка пацанкой, младше, наверное, нашей Томки. Девка та прямо-таки подтянула парня за рукав:
— Нам тоже...
— Что — тоже? — переспросил ее Петр Гаврилович.
— А в загс, — ни капельки, ни фига не стесняясь, бойко ответила девчонка.
— Да паспорта-то вы хоть получили? — ахнула мать.
— Граждане имеют право вступать в брак лишь по достижении восемнадцатилетнего возраста, — сухо глянула на девчонку Раиса Григорьевна, которая Райхана.
— А он совсем-совсем совершеннолетний, а мне до восемнадцати всего двух месяцев не хватило. А я узнавала — говорят, что можно, если райисполком там или еще какая советская власть разрешит. А вы ведь — советская власть?
— Ну, так сказать, допустим. Только...
— А ума-то вам совсем-совсем хватает? — кольнула тех молокососиков мать.
Пацанка покраснела и заморгала-захлопала глазами. А парень пробасил будто нехотя, будто ему больше всего на свете сейчас хотелось спать:
— Я тебе говорил? Айда домой, Гретка.
— Живете уж, что ли, вместе? — всплеснула руками мать.
— Ну, — опять лениво пробасил парень.
Петр Гаврилович рассмеялся:
— Опоздали маленько, выходит, Мария Ивановна, мы с тобой им морали читать.
— Родители-то хоть знают? — не унималась мать.
— Нету родителей, — ответил снова парень. С девчонки прежнюю всю бойкость как рукой сняло.
— Как — нету?
— Так, нету.
— Так ведь молоденькие вы какие еще! Совсем молоденькие...
— Мы у баушки у моей живем. А ее пятнадцати лет отдали, — произнесла наконец девчонка.
— Ну вот, все ясно, Мария Ивановна?
— Ясно-то, может, и ясно, а только сердце никак не лежит, прямо щемит его! У меня у самой такая выросла. Вот заявится завтра...
— А и заявится! Куда денешься? Сама-то скольких лет за своего Кузнецова выскочила, раз дочка почти что совсем взрослая?
— Ну-у, так то какое время было!
— А теперь какое?
— Вам, Петр Гаврилович, хорошо рассуждать, ваши-то совсем большие.
— Большие дети — большое горе, — помрачнел и посуровел сразу же Петр Гаврилович.
— Ой, Петр Гаврилович, родненький, совершенно забыла, простите! — всполошилась мать. — Такой радостный день сегодня, что...
— Ладно, чего уж теперь-то... Ну что же, Раиса Григорьевна, валяй окручивай их всех, так сказать, гуртом! Глядишь, и еще кто-нибудь охочие сыщутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57