— Пленных не берем! — рявкнул Бугай и, приподняв, швырнул его в кучу, прямо на самый верх. Витька, похоже, разохотился:
— Кто еще на Петроград?!
Все от него шарахнулись в стороны. Мамай наконец-то вылез. Тут же он мне показал глазами на тезку: делаем? Я кивнул.
— Товарищи колхозники, купим Бугая? — заорал Мамай.
— А для ча? — подхватил я приговорку, которой вечно доводили Витьку.
Он оглянулся, сперва на Мамая, потом на меня: с кого начать? Решил с меня, я был ближе. Пошел.
Купили!
Я тут же ласточкой распластался ему под ноги, а сзади с разбега шибанул его в спину что есть мочи Мамай.
Бугай ряхнулся на кучу так, что там аж взвыли. Выскочил, конечно, хотя мы с Геркой пытались кем ни попадя его завалить. Тогда уж и нам с Мамаем, да еще и с Мустафой, который маленький-маленький, а поазартился именно на Бугая и решил держать мазу за нас, не удалось отмахнуться. Здоров же, дьявол! Мустафишка у него кучу перелетел, шмякнулся на дорогу — пыль столбом, а Бугай, как жеребец, ржет:
— Мустафа дорогу строил, а Бугай по ней ходил!
Наконец мы оба с Мамаем выбрались, и из кучи выпинали его шлем. Мамай отбежал с ним ко мне, стал отряхивать его и приводить в порядок. Тут я вспомнил про свою полевую сумку.
— Распрозанапереразангидрит твою в перекись марганца, — папиросы помяли, гады!
Я раскрыл сумку, заглянул в нее. Конечно, моя пачка «Беломора» была расплющена, из нее сыпалось табачное крошево. Даже банка с тушенкой — и та была помята.
Мамай засмеялся и запел:
Но не одна трррава помята,
Помята девичья кррраса!
— Ржешь? Ну ржи, ржи больше, ишак! Как теперь такую понесем? Отец ни фига не поверит, скажет — выкурил.
— Ништяк, сегодня и не такое сойдет! Слушай, что ты там такое вякал насчет госпиталя?
До Мамая, видно, только сейчас начало доходить, о чем я ему толковал.
— Насчет картошки дров поджарить. Говорю, отец сегодня разрешил идти в двадцатую!
— Законно! Эх, водяры бы купить!
— Васар будет. Отец...
— Отец, отец! Нарахался уже. Знаешь, как ребята довольны будут? Думаешь, им много сегодня дадут? Догонят да еще дадут, а прокурор добавит... нальют по сто грамм, как в день Красной Армии.
Мамай говорил горячо, госпиталь он любил. Сроду он, допустим, не состоял в пионерах, разве что прикидывался, когда надо было в лагерь попасть, но лишь тимуровская команда взяла шефство над госпиталем, он сразу же вступил в пионеры, чтобы записаться в нее. Мамай участвовал во всех концертах — он бацает лихо, собирал книги и подарки для раненых. Это он нас и подбил наниматься по дворам пилить дрова, а на вырученные деньги мы в первый раз купили водки для двадцатой палаты, с которой особенно подружились.
Когда в палату начала заглядывать Томка и Володя-студент приударил за ней, дружба наша с ранеными ребятами стала и того крепче. Они через нас сплавляли на базар сахар, масло и хлеб, помаленьку сэкономленные от собственных пайков, — особенно когда кто-нибудь температурил и терял аппетит. А на вырученные деньги мы опять же покупали им водку. Так было до тех пор, пока не погорел Манодя, а с ним и все мы.
Впрочем, вполне может статься, что Мамаю сейчас попросту самому загорелось выпить.
Мне очень хотелось поддаться на горячие Мамаевы уговоры, но я все еще не решался.
— А пиастры откуда возьмем?
— Тушенку загоним, папиросы. Маноде маханша красненькую дала. У меня сто хрустиков есть. Найдем, надо будет.
И тут позади себя мы услыхали знакомый голос:
— Этим тоже кучу малу?
Кричал Манодя.
Мы с Мамаем не успели и рассердиться, а только здорово удивились: неужто наш «небесный тихоход», не из тучи гром, так сегодня раздухарился, что рискует тянуть даже на нас? Но потом глянули и поняли, в чем дело, хотя подобная Манодина ретивость так и сяк была необычайной и удивительной.
По той стороне улицы шли девчонки — видно, их тоже отпустили. Обычно они обходили квартал нашей школы за версту, но сегодня, наверное, забыли. Шли они неплотной колонной, группочками по две, по три. Наш брат, пацаны, никогда так не ходят: уж если отправлялись куда-нибудь большой капеллой, шли густо, занимая весь тротуар, а кому его не хватало, канавы и обочины рядом с заборами. Но у их, девчоночьего, рассредоточенного построения тоже были свои преимущества: легче разбегаться в случае чего и делать вид, будто не замечаешь, что происходит с подругой.
Только впереди у них шла неожиданно плотная, сколоченная группка. Но наш вдруг проснувшийся Манодя вел себя как прямо настоящий стратег, правильно оценил особенности расположения противника и операции в целом. По его указке часть ребят кинулась через дорогу наперерез девчонкам, а сам он побежал по нашей стороне улицы навстречу колонне, чтобы как можно глубже зайти им во фланг и в тыл. Огольцы Манодю поняли, и большинство — Мустафа, оба Горбунка, Колька Данилов, я видел, — побежали следом за ним.
Они хорошо сделали свое дело: отрезали от колонны порядочную-таки часть и погнали к месту казни — туда, где как раз против ворот школы остальные хлопцы перехватили девчоночий авангард. Иных тащили, иных подталкивали в спину, большинство же, взвизгивая, сами, как будто даже с охотой, рысцой бежали навстречу расправе.
Я увидел, как Манодя с Мустафишкой ухватили за руки и кто за что смог какую-то шкодную здоровенную белобрысую деваху. Она брыкалась и смешно вопила сиплым голосом:
— Ой-ё-ёй, сама пойду! Сама пойду, ой-ё-ёй!
— Манодя! Что, ведмедя поймал? Тащи сюда! — крикнул я.
— Дак не идет!
— Ну так сам иди!
— Дак не пушшат! — подыграл мне Манодя. — А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! — пропел еще он.
Потом деваху отпустили, и она действительно сама потопала впереди них, как под конвоем.
Еще одну Манодя ухватил сзаду, как родную, приподнял, а она ойкнула:
— Мама!
Манодя бросил ее в канаву, в кучу других, и спросил:
— Я доктора люблю?
Тут, конечно, не выдержал и Мамай, заорал:
— Доктор делает аборты, посылает на курорты — вот за это я его люблю!
Ну, а Манодю таким шутом гороховым я отродясь не видывал и даже подумать бы никогда не мог. Прямо бравый солдат Швейк или еще этот, «Джордж из Динки-джаза», который на люстре летал, с тестом его месили, а под конец фрицы запустили его с подводки заместо торпеды: я рубашку три года носил, смены ей не просил, тарарара тартарам... Манодя выбрал опять огромную же девицу, толкнул ее к куче и опять запел-закричал из американской песенки про кабачок:
— Не плачь, милашка, обо мне!
Но «милашка» ему досталась сильна! Она не то чтобы упасть — и не покачнулась. А Манодю шарахнула — у того только ножки сбрякали. Да еще ответила ему в лад из «Кукарачи» — допелся:
— Я не заплачу, нет, я не заплачу, но обиды не прошу!
Ребята с ходу повалили на него пару девчонок. А «милашку» почто-то, из особого почтения, что ли, не трогали, и она стояла и пела, продолжая начатую Манодей самим же:
Вернись, попробуй, дорогой,
— Тебя я встречу кочергой!
Таких пинков в дорогу надаю —
Забудешь песенку свою!
Дескать, поднимись-поднимись — я тебе добавлю, а песенок разных я знаю не меньше твоего. Здорово это у них разыгралось, как в кинокомедии «Тетка Чарлея» с «Веселыми ребятами» впридачу, да и только! Да так оно и есть — по названиям-то: и ребята будь здоров веселые, и «тетка» оторва, оторви да брось!
Ну, а чтобы наш Манодя да заигрывал с девчонками — так вообще цирк. Вот что праздничное веселье с людьми делает!
— Ты, Манодя, знаешь сегодня кто? Зас. артист бес-публики! Трижды орденопросец! — подзадоривал его я.
Не многим девчонкам удалось по пути улизнуть в ближние дворы. Не трогали лишь самых старшеклассниц. Связываться с ними было опасно: некоторые из них ходили с курсантами пехотного училища и даже ранбольными офицерами из госпиталей.
Не так легко получилось у ребятишек в авангарде. Хлопцев туда подалось мало, девчонки же держались кучкой, и их не сразу удалось растащить. Кое-кого из наших вслед за Манодей, самих подталкивали в канаву. А нескольких девчонок все еще не могли оторвать от палисадника, к которому они прилипли.
Мы с Мамаем да с десяток старшеклассников похохатывали, глядя на эту невиданную потеху. Одно дело, когда в куче мале барахтаются огольцы, и совсем другое, если девчонки. Перво-наперво сплошной визг стоял и даже плач. Да и валялись они там не как люди: никто не пытался подняться силой, не взбрыкивал, не сталкивал с себя — разве что выползали на четвереньках. Кое-кто старались придержать или одернуть подолы, но все равно в куче то и дело мелькали голые ноги или чулки с подвязками или резинками, разных цветов рейтузы и трусики. В самом низу прямо на нас мутящим треугольником смотрели чьи-то распахнутые, согнутые в коленях ноги. Чулок на одной сполз, открыв колено и икру, и было видно, как часто, но безуспешно напрягаются мышцы и сухожилия.
Мне стало не по себе, но словно тянуло туда смотреть. Я вдруг совершенно не к месту вспомнил Оксану, когда она ползала по полу с грязной тряпкой, вся какая-то некрасивая, несуразная, ни за что ни про что до смерти оскорбленная и обиженная. Я силой отвел глаза и взглянул на Мамая. У него на лице тоже будто присохла какая-то косая улыбка, и чуть-чуть ходили ноздри.
Видеть его такого показалось противным, тогда я решил посмотреть, что же теперь делается возле палисадника.
И обомлел.
Вцепившись в штакетник, ревела какая-то малюсенькая девчонка. Платье у нее на плече порвано, и было видно, как часто дрожит на смуглой коже белая лямочка от рубашки... Упершись ногою в забор, ее тащил за бока такой же маленький шкет. А рядом отпинывалась и отбивалась портфелем от двух наших архаровцев — Оксана!
Я на миг представил ее в куче барахтающихся там...
Кулаки у меня сжались, и всего словно бы залихорадило.
Вдруг портфель у нее как-то обвис, видимо, оборвалась ручка. Тогда Оксана наотмашь залимонила по физии одному, оттолкнула второго — и пошла прямо на нашу сторону!
Даже через улицу я видел, какие огромные и бешеные были у нее глаза.
— Вот сука, а?! В психическую пошла! — восхищенно, но в то же время и угрожающе воскликнул позади меня Бугай.
— Смелого пуля боитца, ланца-дрица...
— Ма-дам скотел-ком, ты куда шагаишь?
— ...врай-ком запай-ком, разве ты не знаишь?
— Схлопочет...
— Сара не спеша дорожку перешла, — в ожидании наворачивающегося события тихонько сгальничали, растравляя себя, стоявшие рядом со мною огольцы.
То, что делала Оксана, было слишком вызывающим. Она шла прямо в наше логово, и пощады ей здесь не будет. Опомнившись, сзади уже были готовы кинуться на нее те два охламона. Я поглядел на парней рядом с собою. Сочувствие к Оксане было на лице разве что у Очкарика. Судя по растерянной и заискивающей улыбке, с которой он заглядывал на ребят, тот, видимо, тоже догадывался, что сейчас может произойти что-нибудь даже и дикое.
Не злато — не выставишь пробу. Мы судим, как рубим, — сплеча. Кто знает, на что ты способен в единственный звездный свой час? И все же — по главному счету, когда обо всем напрямик, — кто знает, способен на что ты в свой худший единственный миг? (Нина Чернец, 70-е годы).
Оксана
С тех пор как Мамай напакостил в нашей спокойной дружбе в тот день, когда пришло злополучное письмо от отцовского сослуживца Кондакова, а с матерью случилась истерика и она так по-злому обошлась с Оксаной, сидеть под одним одеялом мы перестали и грелись каждый по своим постелям. К лету им выделили отдельную комнату, и Оксана переехала от нас.
Мне было ни шиша не понятно, кому и зачем понадобилось такое: сами матери всплакнули, когда пришла лошадь с телегой и все мы перед дорогой присели на чемоданах и узлах.
А меня еще отрядили сопровождать воз, чтобы дорогой не свалилось что-нибудь, и идти по городу за телегой было тоскливо, как за покойником: шел я так однажды, когда хоронили бабушку...
Разве нам вместе худо жилось? Оксана с мамкой после того случая сразу же помирились, мамка даже как бы извинилась перед ней, так что Ольга Кузьминична совсем и знать не знала про дело. Так что же тогда?
Разъяснение мне сделала Томка. Оказывается, матери сговорились, что чужим мальчику и девочке нехорошо жить в одной комнате. Чужим?
Пока Томка все высказывала, я как рак закраснелся, а она, конечно, давай насмехаться — как следует съездить бы ей!
— У тебя же агрегатные состояния. — И добавила, передразнивая обычное мамкино: — Кавалер де Грие! Чужие!.. Я слыхом не слыхивал у них такого разговору. Томочку свою дак они не постеснялись... Но тут же я вспомнил, что, когда пришло отцовское письмо про Шурку Рябова, матери договорились до того, что и Шурке у нас, дескать, жить нельзя, что мужчины, мол, в жизни ничего толком не понимают и решения принимают, не подумавши ни о чем: как это можно — чужой — опять чужой! — совсем уже взрослый мальчик, да прошедший через фронт среди мужиков, — и в семью, где тоже взрослая уже девочка? Это, как я и тогда сразу понял, про Томку; говорили они ни при ней, а меня, видать, считали совсем лопоухим несмышленышем и внимания на меня не обращали. Понять-то я и тогда все понял, куда они гнули, да только не придал никакого значения; вскоре же стало известно, что Шурка погиб, и размышлять стало не о чем. А так, по мне бы, дак что? Если уж не с Сережкой Мироновым Томка, то кто же может быть лучше Шурки! Это правильнее даже, чем Володя-студент...
Все-то они, родители-радетели, прежде нас знают и за нас решают; нам бы вот хоть раз за них что-нибудь решить — узнали бы тогда!
Тем же летом мы трое, Оксана, я и Мамай, оказались вместе в пионерском лагере. В одном отряде.
Как-то Мамай подбил меня после отбоя пойти пугать девчонок. В ночь перед этим мы ходили страдовать на соседние огороды, и Манодя, с которым мы тогда только что покорешили, сам не знай зачем стырил большущую, но незрелую тыкву. Мамай разрезал ее пополам, выпотрошил мякоть, в одном полушарии прорезал дырки наподобие скелетовой рожи, а Манодя приспособил внутри карманный фонарик без линзы, и обе половинки склеили глиной. Лампочка давала не сильный, но равномерный свет, так что светились и глаза, и рот, и треугольная дыра на месте носа, — в общем, получилось здравски!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57