А сейчас посмотрела бы ты на двуколку и этого старого бедолагу – их просто не узнать. В общем, так, около трех я освобожусь и буду ждать вас, мадам… – с расстановкой произнес он, снова напустив на себя важный вид, – на этом самом месте.
– О, Тол! – Ей хотелось броситься ему на шею и попросить: «Пойдем вместе к нам домой». Но Бидди только уткнулась лицом в его руку, когда он на несколько мгновений прижал ее к себе. И после этого девушка опять бросилась бежать, удивляясь про себя, почему в минуты искренней радости ее всегда тянуло заплакать…
Рия ждала ее на дороге за воротами. Мать и дочь крепко обнялись. Рия сама не представляла, как сильно ей не хватает дочери. А Бидди сердце подсказывало, что она любит мать и всегда будет любить.
К ней через двор бросились Джонни и Мэгги. Все вместе стали тормошить ее, забрасывать вопросами: Нравится ли ей там? Сколько часов в день она работает? Чем ее кормят? Хорошая ли у нее комната? Она отвечала на их вопросы, но немного кривила душой. Ведь не признаваться же матери, как до этого Толу, что она ненавидела свою работу и дом, где жила. По крайней мере, ей не хотелось говорить правду при младших, чтобы не портить радость встречи. Всем было весело… и все же в душе ее притаилась грусть. Особенно тоскливо ей стало, когда она переступила порог библиотеки. Слезы были готовы политься из глаз, когда пальцы ее ласково погладили стол, за которым хозяин сидел каждое утро, каждую неделю… Бидди казалось, что так было с самого ее рождения, потому что она с трудом могла вспомнить жизнь до того дня, как хозяин стал давать им уроки.
Они пили чай с хлебом, джемом, булочками и яблочным пирогом. Бидди объясняла брату с сестрой обязанности слуг в доме. Но когда ее попросили рассказать о доме и описать хозяев, то призналась, что никого из них не видела. Этому удивилась даже Рия.
– Неужели ты так ни разу не встречала ни хозяйку, ни хозяина? – поразилась она.
– Нет, мама, и не думаю, что увижу их раньше того дня, когда выдают жалованье, и потом, на Рождество. Моя подруга Джин, я тебе о ней рассказывала, работает там уже несколько лет, а видела хозяйку, когда та вручала ей подарок на Рождество.
– И тебе дадут подарок? – Глаза Мэгги азартно горели.
– Каждый получает подарок на Рождество, – заверила их Бидди, и брат с сестрой восхищенно закивали головами.
Бидди осталась наедине с матерью только перед самым уходом, и Рия прямо спросила:
– Ну, как там на самом деле?
– Мне не нравится, мама, – честно призналась девушка. – Работа ужасная… но это бы еще ничего, к ней можно привыкнуть. А вот старшая прачка – настоящий кошмар, житья от нее нет. Она просто отвратительная, меня невзлюбила, и экономке я тоже не нравлюсь.
– Может быть, тебе только так кажется?
– Нет, мама, совсем не кажется. Так оно и есть. Но из них двоих хуже миссис Фицсиммонс, потому что я рядом с ней целый день. Ты знаешь, мама, что я делаю? – Лицо Бидди немного оживилось. – Я учу с Джин буквы и показываю, как писать ее имя и…
– Ну и ну, – укоризненно произнесла Рия. – Вот что мне хочется сказать, дочка: на твоем месте я была бы с этим поосторожнее. Считай, что я тебя предупредила, и мотай на ус. – Она погрозила дочери. – Ученье не по душе не только господам. Слуги в таких домах тоже против книжек и всего такого. Когда люди поднимаются высоко по своей службе, они начинают много о себе понимать и сильно гордятся. Но не в ученье тут дело, а в разнице между ними и теми, кто внизу и… – Рия умолкла, чувствуя, что у нее не хватает слов выразить свои мысли о межой сошке из прислуги, которые выбились на высокие посты, не умея даже написать свое имя. Сама же она их понимала и представляла все достаточно ясно. Хотя она тоже выучилась грамоте, но иногда ее совсем еще молоденькая дочка, знавшая много выдержек из книг и умевшая говорить почти так же правильно и красиво, как хозяин, вызывала в ней чувство собственной неполноценности, которое порождало враждебность.
Бидди постаралась успокоить мать, считая, что к неприятностям занятия не приведут.
– Не беспокойся, мама, никто не узнает: Джин, конечно, не проболтается. Мама, можно мне в следующий выходной привести Джин к нам. Ей не разрешают уходить в выходные, потому что у нее нет родных, она из приюта.
– Ах, бедняжка, конечно, в следующий раз приходи вместе с ней.
– Ой, спасибо, мама! – Бидди направилась из комнаты в холл и, как бы между прочим, заметила: – Мама, я встретила Тола, когда шла сюда. Он был один. – Она не стала говорить, что у него и в воскресенье была работа. – И он спрашивал… о тебе.
– Правда?
– Он просил передать тебе привет, – не моргнув солгала Бидди. – Знаешь, что у него теперь есть, мама?
– Что?
– У него двуколка и пони.
– Рада за него.
– Он обещал встретить меня и отвезти назад.
– Тогда тебе крупно повезло. – Они уже вошли в кухню и стояли у очага лицом друг к другу. – Но тебе все равно пора собираться. Одевайся.
– Мама…
– Одевайся, Бидди.
Девушка не стала возражать. Быстро сгущались сумерки. Они вышли на аллею, и тут Бидди остановилась и оглянулась.
– Мне так нравится этот дом, мама, – тихо проговорила она. – Я надеюсь, тебе никогда не придется уйти отсюда.
Рия поспешно отвернулась и пошла по дорожке к воротам. Беспокойные мысли роем вились в ее голове. Почему она не сказала дочери, что, умри она, Рия, завтра, и дом перейдет к ней, а не к старшему по возрасту Дэйви. И что еще более существенно, дом так же отходил Бидди, если бы Рия вышла замуж. Почему, почему она об этом молчала? Разум не подсказывал верного ответа, но в глубине души ее затаилась обида на того человека, который взял у нее сына – по крайней мере, заставил его уйти из дома. Затем лишил и дочери, сначала своим ученьем, а потом сделав ее единственной, кто по настоящему выиграл от его извращенного великодушия.
А что он оставил ей? Дом, которым она владела, находясь в нем одинокой пленницей, без надежды обрести поддержку мужчины. О, как ей хотелось, чтобы рядом был мужчина и наступил конец тоскливому одиночеству. Временами Рия была готова послать дом ко всем чертям, отправиться в коттедж в лощине и предложить себя Толу, став для него пусть всего лишь очередной женщиной. Разум подсказывал, что это неплохой выход из положения: она стала бы его женщиной и сохранила бы дом. Что же ее останавливало? А в самом деле, что?..
Глава 3
В Рождественский день, в час пополудни, Диана Галлмингтон сидела перед туалетным столиком и при свете стоявших по его углам двух небольших канделябров, придирчиво вглядывалась в зеркало. Она провела пальцами по своим редким, мягким белым волосам и подняла глаза на отражение стоявшей за ней женщины.
– Сегодня утром я выгляжу совсем неплохо, как по-твоему, Хобсон?
– Да, мадам, вид у вас очень бодрый.
– Так всегда бывает в холодную погоду. Холод прибавляет мне живости. Когда-то давным-давно мальчишки вываляли меня в снегу. Такая погода как раз для меня. Дай парик.
Как только Джесси Хобсон осторожно надела парик на голову хозяйке, отражение в зеркале неузнаваемо преобразилось. Собранные в высокую прическу каштановые волосы, казалось, приподняли морщинистую кожу, разгладив ее на широком, с крупными чертами, лице Дианы. Она словно сбросила десяток лет от своих восьмидесяти двух. Теперь лицо больше соответствовало бодрому, далеко не старческому голосу.
– Вот, Хобсон, и еще одно Рождество наступает. – Диана посмотрела на женщину, возвышающуюся над ней в зеркале. – Я сомневалась, что мне удастся его дождаться.
– Впереди у вас их еще будет много.
– Ах, оставь, Хобсон. Ты же знаешь, меня всегда бесит, когда тебя тянет сказать что-либо подходящее случаю. Сколько раз повторять тебе одно и то же. Разверни меня к окну, думаю, вся орда появится с минуты на минуту.
Джесси Хобсон послушно повернула кресло на колесиках и подкатила к окну.
– Снег пошел, мадам, – проговорила она, пошире раздвигая бархатные шторы.
– Да, вижу, – откликнулась Диана. – Жаль, что он не пошел ночью. Тогда дорогу бы замело, и им пришлось бы идти пешком. – Она повернула голову, и камеристка увидела на лице хозяйки лукавую улыбку.
– О, мадам, – произнесла Хобсон.
– Ох уже эта дурацкая церемония. У меня кровь вскипает, и не только сегодня, а каждое воскресенье. У этой женщины не больше христианских чувств, чем у удава. В чем она сегодня одета?
– Сегодня миссис Галлмингтон в синем бархате, мадам.
– Синий бархат? Это что-то новое.
Старая дама обернулась к камеристке, которая прослужила у нее более тридцати лет и пользовалась ее полным доверием.
– Ты не расслышала этот вопрос, знаю, что не можешь на него ответить. Но я в который раз задаю его, и в который уже раз спрашиваю себя: как моего сына с его внешностью и положением, который мог выбрать себе пару в любом графстве, угораздило жениться на этой мегере с маленькими злыми глазками, да еще и ханже. Ты знаешь, Хобсон, мне всегда не нравились маленькие женщины.
– Я тоже маленькая, мадам.
– Ах, Хобсон! – Тонкая рука в голубых прожилках вен взметнулась в протестующем жесте. – Ты понимаешь, о чем я. Маленькие женщины бывают разные, у этой ум так же скуден, как и тело. Кем бы она теперь была, не женись на ней мой Энтони? Жила бы, скорее всего, старой девой в каком-нибудь крошечном имении, где-нибудь в глуши, в Нортумберленде. Но почему? – Старая дама недовольно поморщилась и повторила: – Почему он на ней женился? Если бы он выбрал ее двоюродную сестру Эмили, мать Лоуренса, я бы еще могла понять. Она была недурна собой. А Лоуренс сегодня тоже с ними отправился, ты не знаешь?
– Я видела, как утром он разговаривал в аллее с мисс Мей.
– Ты хотела сказать, что видела, как на аллее мисс Мей досаждала ему разговорами. Мей – наглая девчонка! Святая, вся в мать, но бесстыжая.
Обе тихонько рассмеялись.
– А вот и они, смотри, экипажи подъехали, – воскликнула пожилая дама. Она наклонилась поближе к окну и наблюдала, как два экипажа и три открытые повозки проехали мимо западного крыла, находившегося в ее полном владении. Экипажи остановились у стороны парадного входа, а три повозки направились к конному двору.
– Приготовимся к представлению, – хмыкнув, проговорила Диана. – Сегодня я должна быть при полном параде. Давай скорее диадему и все остальное. Затмить эту маленькую мегеру блеском драгоценностей – единственная радость, что у меня осталась.
Джесси Хобсон направилась за шкатулкой с драгоценностями, хранившейся в резном комоде в дальнем конце комнаты.
– Ты тяжелее сегодня ступаешь. Что, ноги сильно болят? – участливо спросила хозяйка.
Джесси Хобсон вернулась со шкатулкой и, поставив ее на туалетный столик, тихо ответила:
– Да, мадам, в последнее время они не дают о себе забыть.
– Что же ты молчала?
Джесси улыбнулась про себя. Эта властная женщина могла быть доброй и заботливой, но становилась слепой, как крот, если не хотела поступаться своими удобствами.
– Следует сделать соляную ванну для ног.
– Делала, мадам.
– Я приглашу Притчарда, чтобы он их осмотрел.
– Нет смысла, мадам. Он говорит, что ничем не может помочь. Все оттого, что подъем опустился.
– У меня такого не бывало.
Джесси снова улыбнулась про себя. Еще бы у нее это бывало. Ей же не приходилось часами кому-либо прислуживать стоя. Ей не приходилось бегать с поручениями в другой конец дома, для чего надо было сначала пройти одну галерею, попасть в основную часть здания, потом – другую галерею и спуститься по длинной винтовой лестнице. Такое путешествие случалось проделывать по десять раз в день на протяжении многих лет. Только три года назад в доме появился мальчик-посыльный, он теперь и бегал с поручениями по всему дому.
Двадцать минут спустя миссис Галлмингтон оглядела себя в зеркало и заявила с усмешкой:
– Смешно! Я нарядилась, как на бал. Ничего, все как надо. Я готова.
Джесси Хобсон подошла к двери и отдала распоряжение стоявшему за ней мальчику в зеленой ливрее. Затем шире растворила дверь, вывезла кресло с хозяйкой из комнаты и покатила его по шикарному коридору до первой галереи, выходившей в просторный холл, из которого лестница вела вниз. Они миновали эту лестницу и через выкрашенные в серый цвет двери, которые распахнули лакеи, попали во вторую галерею и по ней добрались до главной лестницы. Здесь два лакея заняли свои места по обеим сторонам кресла, подняли его и, двигаясь боком, снесли вниз по лестнице в холл.
Когда кресло опустили, Джесси снова заняла свое место. Но не сразу покатила его дальше: хозяйка придирчиво осматривала слуг, две шеренги которых вытянулись через весь зал от обитых зеленым сукном дверей, ведущих в ту часть дома, где располагалась кухня с подсобными помещениями, и до дверей гостиной. Под ее взглядом женщины приседали, мужчины почтительно склоняли головы в приветствии.
Двойные двери гостиной были раскрыты. В центре комнаты красовалась рождественская елка. У елки стоял сын старой дамы, Энтони, сорока восьми лет, высокий, крепко сложенный, со светлыми волосами, голубоглазый. Рядом в кресле сидела его жена Грейс, невысокая, темноволосая. Ее круглое лицо с серыми, глубоко посаженными глазами, возможно, когда-то было привлекательным.
По другую руку от Энтони стоял его двадцатидвухлетний сын Стивен, внешне очень похожий на отца, но полная противоположность ему по характеру. Рядом со Стивеном, с высокомерным выражением на лице, скучала его девятнадцатилетняя сестра Мей, стройная, высокая блондинка, не похожая на мать ни лицом, ни фигурой.
По другую сторону от елки, рядом с пустым креслом, стоял молодой человек по имени Лоуренс, который для большинства был братом Стивена, Мей и двух младших детей. На самом деле он являлся сыном троюродной сестры Грейс Галлмингтон. По воле женщины, которую он называл бабушкой, Лоуренс воспитывался в этом доме и долгие годы верил, что он тоже один из Галлмингтонов. Юноша был среднего роста, смуглый и худощавый. Его темные глаза привлекали своей глубиной, нос у него был прямой, рот немного великоват.
Младшему сыну мистера Энтони – Полу исполнилось шестнадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48