Совсем затанцевал меня. Смотрите!
Она прошла на несколько шагов вперед, повернулась, приподняла немного от земли и вытянула ногу. Он рассмеялся.
— Что там такое?
— Совсем не осталось подметок, вот что?
— Ну немного еще есть, — утешил он ее.
— Все чудесно, — заверила она. — Но как же трудно жить в городе, где всего двадцать женщин!
Они двинулись дальше. Сара совершенно твердо держалась на ногах и без его поддержки, а потому он шел немного поодаль, засунув руки в карманы.
— Вы шикарно танцуете, — заметил он. — Мужчинам это нравится.
— Я думала, мы и с вами потанцуем, — сказала она.
— Вас же все время приглашали.
— А вы танцевали с кем-нибудь?
— У меня были другие дела.
— Спорю, вы не умеете танцевать. Признайтесь!
— Да уж, конечно, хуже, чем Арден. Куда мне до него!
Она весело рассмеялась, прижала руки к щекам.
— Ох, как горят!
— От рома это бывает.
— Бен Уинтерс называл это пуншем.
— А вы и поверили?
— Не очень. Я видела, что он наливал туда.
— Смотрите, чтобы утром не заболела голова, как у всех пьянчуг.
— Ой, правда?
— Выпейте перед сном немного кофе. У миссис Раундтри на кухне найдется, я думаю…
Они уже взбирались по ступенькам, ведущим к входу в дом. Сюда все еще доносились звуки празднества, которое шло там, внизу. Ноа открыл дверь, они вошли в темную гостиную.
— Минуту, — сказал он, — сейчас зажгу свет. — С зажженной лампой в руке он сопроводил Сару на кухню, поставил лампу на полку среди кастрюль и мисок, нашел кофейник, в котором оставалось еще немного жидкости. Печка уже остыла, в комнате было прохладно.
Сара расстегнула пальто, присела у стола. Ноа налил ей в кружку холодного кофе.
— А вы? — спросила она.
— Я же не пьян.
— Ах да, я и забыла.
Он тоже сел, закинув ногу на ногу, не снимая шляпы.
— Ваш отец, — заметила Сара, — наверное, самый рыжий человек на свете. Из всех самых рыжих.
Ноа расхохотался.
— Самый-самый, говорите?
— А что бывают еще рыжее?
— Тише, мы всех разбудим…
— Шш… — Сара приложила палец к губам. Они стали говорить шепотом.
— Моя мать, когда только увидела его, сказала, что лицо у него похоже на горячую сковородку, выставленную под дождь.
Сара захихикала в кулак, потом отпила еще глоток из кружки, сделала гримасу:
— Фу, какая гадость!
— Пейте, пейте. Это лучшее средство от утреннего похмелья.
— Неужели у меня?..
— Пейте.
Она послушно допила кофе, содрогнулась, отерла губы.
— От этого не умирают, — улыбнулся он. Наступило молчание. Их взгляды встретились. Сара первая опустила голову.
— Мне нравятся ваши волосы, — проговорил он, — когда они так… распущены.
Она подняла на него удивленные голубые глаза. Непроизвольным движением убрала прядь волос со щеки.
— У меня ужасные волосы, — возразила она.
— Совсем нет.
— Вот у Адди были действительно красивые волосы. Вы бы их видели, когда она не красила! Как они блестели!..
Ноа сидел, спокойно глядя на Сару, слушая, как она восхваляет свою сестру.
Она внезапно умолкла и молчала некоторое время, словно подыскивая другую тему для разговора.
— У вас прекрасная семья, — заметила она потом, уже не шепотом, а просто не очень громко. — Завидую вам.
— Спасибо за добрые слова.
Опять наступило молчание, и опять она первая прервала его.
— Вы правы, холодный воздух и кофе уже помогли. Я себя лучше чувствую.
— Сара… могу я вас спросить?
— Да…
— Кто такой Бейсинджер?
— Друг.
— И только?
— Разве этого мало? Я уже говорила вам о нем… Нам есть что вспомнить, и у нас общая забота об Адди. Но почему вы спрашиваете?
— Потому что кое-что надумал сделать. — Он поднялся со стула, взял со стола кружку, поставил ее в пустую лохань для посуды. Потом оперся спиной о мойку, скрестил на груди руки, посмотрел долгим взглядом на Сару.
— Я уже немного раньше хотел это сделать, но, думаю, будет честнее, если сначала предупрежу вас об этом.
— Сделать… что?
— Поцеловать вас.
Она приоткрыла рот и глядела на него, не моргая. Что угодно могла она подумать — только не это!
— Это возможно? — спросил он.
— Наверное, да…
Он оторвался от мойки, подошел к тому месту, где она сидела, наклонился над ней, опершись одной рукой о стол, другой — о спинку ее стула. Вывернув голову так, чтобы не мешали поля шляпы, он прикоснулся к ее губам — сухим коротким поцелуем. Таким коротким — она даже не успела закрыть глаза.
— Считал нужным сначала спросить, — объяснил он, выпрямляясь, — потому что помнил, как вы относились ко мне в самом начале… Да и я…
Сара откашлялась.
— Да, правильно… Вы… я… — Никогда раньше не замечала она за собой, что может заикаться. — Вы… Как давно вы стали думать об этом?
— С того дня, когда вы относили кошку к сестре.
— А… тогда…
— Да… — Он прошелся по комнате. — Уже очень поздно.
— Я иду спать, — заявила Сара.
— А я снова пройду по городу. Надеюсь, все окончится без особых происшествий.
— Дай Бог…
Он снял лампу с полки, подождал, пока Сара поднялась со стула и пошел впереди нее через столовую к лестнице, ведущей наверх.
— Спокойной ночи, Сара, — сказал он без улыбки.
— Спокойной ночи, Ноа.
— Лампа наверху не потушена. Вы найдете свою дверь?
— Надеюсь.
— Увидимся завтра…
Она услышала, как закрылась входная дверь. У себя в комнате Сара присела на край кровати. Мысли ее были в разброде… Интересно, что все это может значить, если мужчина долго раздумывает, поцеловать ли ему женщину, а когда делает это, то так сухо и деловито, словно проверяет себя… А может, проверяет ее?..
Глава 12
Утром Сара с облегчением увидела, что шериф не появился за завтраком. Она слышала, как он вернулся с обхода — кажется, это было часа в четыре, и, наверное, сейчас еще спит, как, впрочем, и некоторые другие жильцы.
Она безучастно сидела за столом, есть не хотелось. Выпила кружку кофе, от яиц и поджаренных хлебцев отказалась. Голова у нее немного кружилась, болела шея. О еде не могла и думать без отвращения. То, что она вчера слишком много выпила, повлияло и на сон: почти все время она лежала в постели с открытыми глазами, думая о Ноа, о его поцелуе.
Зачем он это сделал? В его поступке не было ровно ничего романтического — впрочем, она никогда и не считала его романтиком. Но, с другой стороны, и на обыкновенный дружеский поцелуй это также не было похоже…
Она возвращалась мыслями к этому еще неоднократно в течение дня, пока они с Патриком набирали и печатали специальный выпуск газеты, посвященный открытию в городе телеграфной линии и состоявшемуся по этому случаю торжеству в Центральной гостинице. Думала об этом и во время грандиозного обеда в ресторане у Тедди Рукнера, когда вспоминала вместе с ним события вчерашнего дня и когда ответила отказом на его приглашение пойти в этот вечер в театр «Белла Юнион». Думала и когда возвращалась после обеда в редакцию, еле волоча ноги от усталости, и потом — за конторкой, с трудом удерживаясь, чтобы не клюнуть в нее носом, и ожидая, что вот-вот откроется дверь и войдет шериф. Но он не пришел.
Они встретились за ужином.
Сара надела к вечеру свежую блузку, тщательно причесалась, смочила розовой водой шею, и ей было досадно и обидно, что Ноа держал себя так, как если бы не было вчерашней ночи, вчерашнего поцелуя. Он отнесся к ней по-дружески — так же, в общем, как и ко всем остальным, сидящим за столом. Разговаривал больше о вчерашнем гулянье, но ни разу его взгляд не передал ей какую-то сокровенную, тайную мысль, ни разу он не обратился только к ней.
Она поняла, что не прошла проверки.
Приближалось Рождество. Недели за три до праздника в редакцию «Кроникл» заявился сам Джек Ленгриш, руководитель одной из театральных трупп. Это был щегольски одетый, быстрый в движениях усатый мужчина, с козлиной бородкой, неизменно носивший черную шелковую шляпу с квадратной тульей.
— Доброе утро, мисс Меррит. — Его голос напоминал отдаленные раскаты грома, выговор был безупречен.
— О, как приятно видеть вас, мистер Ленгриш. Вы пришли за театральными программками? Они уже готовы.
— Не только, не только, любезная мисс Меррит. Я пришел насчет Рождества.
— Рождества?
— Решил обратиться прежде всего к вам как одному из наиболее влиятельных жителей нашего города, где, к сожалению, нет ни церкви, ни священника.
— Вас чем-нибудь обидели, мистер Ленгриш?
— Нисколько. Совсем наоборот. Я, как и вы, считаю, что в городе должно быть и то и другое, и поскольку ни того ни другого здесь нет, а Рождество уже на носу, то предлагаю использовать помещение моего театра для представления, которое мы могли бы устроить в сочельник и которое как-то заменило бы формальную церковную церемонию.
Сара улыбнулась.
— Прекрасная идея! И как благородно с вашей стороны предложить свою помощь.
— Хотелось, чтобы и дети приняли участие.
— Разумеется.
— И как можно больше взрослых.
— Думаю, легче будет рассчитывать на детей. — Сара плохо представляла себе мужчин Дедвуда, разыгрывающих рождественские действа на сцене.
— Впрочем, надеюсь, матери с удовольствием согласятся принять посильное участие и даже выступить.
— Смею думать, уговорим и отцов. Кроме того, помогут мои артисты.
— А чем я могу помочь? — поинтересовалась Сара. Джек Ленгриш испытующе посмотрел на нее и строго спросил:
— Вы умеете петь?
Она рассмеялась.
— Во всяком случае, хуже, чем пишу.
— Мне нужно, чтобы кто-то взял на себя роль руководителя детского хора.
— Что ж, попробую. Я училась музыке.
— У вас это получится, уверен, — произнес он хорошо поставленным голосом, подтверждая свои слова величественным мановением руки,
— Мы объявим о нашем намерении в газете, — сказала Сара,
— В этом заключается моя вторая просьба, мисс Меррит.
— Патрик сейчас же наберет объявление.
Джек Ленгриш оказался почти волшебником. После Сары он почти с такой же легкостью сумел уговорить Элиаса Пинкни перевезти свой орган с тринадцатью регистрами в здание театра и присоединить его к стоящему там на сцене пианино. По его же просьбе кузнец Том Пойнсетт сделал восемь металлических треугольников разной величины, а человек, умеющий играть на ксилофоне, которого Джек Ленгриш «открыл» в городе, согласился исполнить на них несколько незатейливых мелодий. Также он уговорил миссис Д.-Н. Робинсон, мать первого и единственного рожденного в этом городе ребенка, сыграть роль Божьей Матери, а свое дитя разрешить считать младенцем Иисусом. (К счастью, у миссис Робинсон родился мальчик.) Из реквизита труппы Ленгриша появились ангельские облачения, пастушьи посохи, королевские короны и прочее…
Сара воспользовалась случаем, чтобы еще раз призвать через газету жертвовать деньги на строительство школы и церкви. Часть пожертвований предполагалось использовать на празднование Рождества. (Можно ли было выбрать лучшее время, чтобы побудить мужчин открыть свои кошельки, чем то, когда уши их будут полны звуками детских голосов, головы — воспоминаниями о Доме, а сердца наполнены рождественским милосердием?!) Пускай во всем ущелье не найти было ни следа ладана или мирры, но зато настоящего золота было достаточно. Его можно будет собирать в «золотую» шкатулку из театральных запасов, и три «волхва» станут им одарять «младенца Иисуса», а через него — всех, собравшихся на праздник.
Как только известия, а также слухи о предстоящем рождественском представлении распространились по городу, шестнадцать детей изъявили желание петь в хоре. А взрослых набежало так много, что пришлось производить отбор.
Репетиции шли ранними вечерами, чтобы главный режиссер будущего представления, Джек Ленгриш, мог успеть к девятичасовому спектаклю в своем театре, где сейчас ежедневно давали «Отелло».
В первый же вечер, когда начались репетиции, Сара, извинившись, ушла пораньше из-за стола. То же произошло и на второй вечер. Ноа Кемпбелл тогда коротко спросил;
— Опять репетиция?
— Да, — ответила она и поторопилась уйти. На третий вечер, около восьми часов, Ноа подошел к зданию театра. Теперь там стояли две большие железные печки, и его венчала дощатая крыша. Ноа потихоньку открыл дверь и вошел, сняв шляпу.
Сара стояла на сцене, спиной к нему, перед целым выводком детей, которые пели (сначала он разобрал только эти слова):
Сюда идите, дети…
Она была в белой кружевной блузке и темно-зеленой юбке, волосы собраны на затылке в тяжелый пучок. Стоя очень прямо, она еле заметными движениями рук и легкими наклонами головы управляла хором, побуждая детей петь в унисон. Их чистые, не всегда попадавшие в ритм голоса разносились по залу, вызывая теплое щемящее чувство в душе у Ноа.
Сюда идите, дети, И славьте день и час:
Из яслей Вифлеема Дитя глядит на вас…
Теперь Ноа разобрал всю строфу: но глаза его были устремлены на спину Сары. Он представлял, как в эти минуты она сама произносит те же слова, как блестят ее голубые глаза, вглядывающиеся в детские лица.
Пение окончилось. Руки Сары замерли и опустились. Она сказала:
— Очень хорошо. Младшие дети, останьтесь на месте, старшие, подойдите к выходу со сцены, возьмите там свечи. И никто не говорит и не шепчется, когда мистер Ленгриш начнет читать из Библии…
Все послушались указаний, дети получили — на время репетиций — деревянные палочки взамен настоящих свечей. Потом Ленгриш стал читать своим красивым голосом стихи из Библии, и на сцену вышли взрослые, пока еще не в театральных костюмах. Они исполняли роли Марии, Иосифа, пастухов, волхвов. Миссис Робинсон положила свернутое в трубку одеяло в деревянную колыбель и молча встала возле нее.
По другую сторону встал Крейвен Ли, с таким же благочестивым видом глядя на одеяло. Трое мужчин вышли из зала и прошли на сцену. Последний из них, Дэн Терли, положил маленькую золотую шкатулку в ногах колыбели. Послышался звон — три раза прозвенел один из стальных треугольников, Сара взмахнула руками. Когда смолкли отголоски звона, она отбила ногой такт, и дети запели «Тихую ночь». Один куплет они спели самостоятельно, затем Сара повернулась лицом к залу, как бы приглашая публику присоединиться, и запела сама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60