Молодая женщина отказалась от всевозможных рюшек и оборок, считавшихся обязательными, и воспользовалась для украшения лишь бантом с бриллиантом на груди, а также бриллиантовой стрелой и маленькими синими перьями в чудесных, высоко взбитых волосах.
Николас коснулся рукой в белых перчатках своих губ.
— Вы прекрасны, любовь моя. У вас превосходное чувство вкуса. Мне это всегда нравилось.
— Я по-прежнему вам нравлюсь, Николас? — задумчиво спросила она. Он так редко говорил ей комплименты.
Он замолчал на целую минуту, и она сразу же подумала: «Как же я глупа, что спрашиваю!» Никто из них не упоминал об этом, но она знала, о чем он постоянно думает. Она до сих пор не подарила ему другого сына. Втайне она уже ходила консультироваться по этому деликатному вопросу к доктору Френсису и была им вполне обнадежена. С ней все было в полном порядке. Надо было лишь ждать. Природа непредсказуема.
— Вы бы не сидели здесь со мной в карете, если бы не нравились мне, — ответил Николас и рассмеялся.
Решительно, сегодня он был в прекрасном настроении.
Карета остановилась в западной части Грамерси-Парка перед лестницей, ведущей к белому дверному проему, блестящему латунью. Дом Вандергрейвов был таким же сияющим и роскошным, как и Драгонвик. Оба супруга были кругленькими, розовыми и добродушными. Как и многие счастливые супружеские пары они стали казаться похожими друг на друга, и улыбающееся лицо Ребекки между двумя аккуратными блестящими волнами темно-каштановых волос в точности напоминало лицо ее мужа между столь же аккуратными и блестящими бакенбардами. Наверху в детских резвились восемь маленьких Вандергрейвов, все с теми же темными каштановыми волосами, кругленькие и розовые, как и их родители.
В половине седьмого пора было отправляться в Опера-Хауз, чьи спектакли начинались ровно в семь, но Миранде не хотелось никуда уходить. Ни длинный обед, ни разговор не блистали изысканностью, но ей было очень хорошо. Безмятежная болтовня Ребекки, ее уверенность, что все люди столь же добры и счастливы, как и она сама, создавали непринужденную атмосферу.
Все они сели в карету Вандергрейвов и когда доехали до Четырнадцатой улицы, Ребекка, увлеченно рассказывающая о попытках «Коммодора» Вандербильта пробиться в высшее общество, внезапно оборвав фразу, бросила обеспокоенный взгляд на улицу.
— О дорогой, — произнесла она, — вокруг очень много каких-то грубых людей, и они так зло смотрят на нас. Вам не кажется, что могут быть неприятности, мистер Вандергрейв?
Ее муж похлопал ее по руке.
— Конечно нет, моя крошка.
В этот момент карета остановилась, потому что нужно было уступить дорогу, и перед удивленными взглядами всех сидящих предстал огромный плакат.
Ярко-красные буквы на плакате взывали:
АМЕРИКАНЦЫ! ВСТАВАЙТЕ!
АМЕРИКА В ОПАСНОСТИ!
Решайте, будут ли английские АРИСТОКРАТЫ!!! торжествовать над АМЕРИКАНСКИМИ гражданами.
ТРУДЯЩИЙСЯ ЛЮД! СВОБОДНЫЕ ГРАЖДАНЕ!
Вставайте!
Вспомните, что вы сыновья смелых сердец 1776!
— О дорогой! — вновь воскликнула Ребекка с еще большей тревогой. — Чего они хотят? Может быть нам вернуться?
— Зачем же, мадам? — с искренним удивлением произнес Николас. — Вы ведь не позволите нескольким истеричным грубиянам испортить вам удовольствие от этого вечера. Все эти глупые актерские распри не имеют к нам никакого отношения.
Обе женщины вздохнули с облегчением. Клемент Вандергрейв прочистил горло, проглотив приказ, который чуть было не отдал кучеру.
Тем не менее угрюмая толпа заполнила Астор-Плейс. Пока подъезжали кареты, высаживающие своих пассажиров на красный ковер, ведущий вверх по гранитным ступеням к портику с рядом колонн, толпа едва оставляла место для проезда, но не предпринимала никаких действий и лишь неодобрительно гудела.
Вандергрейвы и их гости входили в театр, когда мужчина в коричневом костюме бросился за ними и замахал руками на очередь, стоявшую за билетной кассой.
— Вы не попадете туда, несчастные дураки! — кричал он, размахивая кусочком картона. — Я заплатил за этот билет, а меня не пропустили внутрь, потому что у меня нет лайковых перчаток и белой манишки! Они захлопнули дверь прямо перед моим носом! Проклятые богачи!
Рев на улице становился все громче и громче, хоть и приглушенный стенами Опера-Хауза, но все же отчетливый.
Миранда взглянула на Николаса.
— Кажется, это нечто большее, чем просто театральная распря, не так ли? — с некоторым колебанием спросила она. — Я хочу сказать, что все это направлено на… на таких как мы.
— Осмелюсь заметить, — ответил Николас, провожая ее в их ложу и располагаясь в одном из кресел, обитых красным бархатом, — что низшие классы всегда завидуют и стараются подражать тем, кто их превосходит.
Раздался звон разбитого стекла. Среди зрителей пронесся гул замешательства. Все глаза обратились за поддержкой к группе полицейских, стоявших в дальнем углу зала под балконом. Их шеф, мистер Мэтселл, спокойно занимался своими ногтями. Зрители вновь уселись по местам и стали смотреть свои программки.
Занавес поднялся вовремя и три сестры-ведьмы начали свое представление в тихом, полном ожидания театре. Когда Макриди, одетый в роскошную кольчугу, появился в третьей сцене и обратился к Банко:
Бывал ли день ужасней и славней?
он был встречен овацией, несколько смазанной разрозненным шиканьем противников актера и усмиренным полицией, а сторонники поспешили развернуть в сторону просцениума плакат, на котором было написано:
«ДРУЗЬЯ ПОРЯДКА СОХРАНЯЮТ СПОКОЙСТВИЕ».
Друзья Порядка и правда оставались спокойными, но вот о толпе снаружи этого сказать было нельзя. Она буквально пришла в неистовство. В седьмой сцене, когда Макриди, ударив себя в грудь и сверкнув глазами, произнес:
Решимость мне пришпорить нечем: тщится Вскочить в седло напрасно честолюбье И набок валится.
Несколько камней влетело через верхние окна и покатилось по галерее, не причинив, правда, никому вреда. Затем сквозь разбитые окна присутствующие в театре зрители ясно услышали крики:
— Сравнять с землей!.. Спалить это логово аристократов!
Макриди остановился лишь на мгновение, а затем стремительно направился к мисс Поуп, которая, несмотря на бледность и дрожь, доблестно представляла леди Макбет.
Еще несколько камней с грохотом влетели в окна. Один из них задел великолепную люстру, которая закачалась, угрожающе звеня. Сидящие в партере зрители поспешили под прикрытия галерей. Пьеса шла под непрекращающийся шум, и актеров было не слышно вовсе, так что для зрителей они все превратились в отчаянно жестикулирующих марионеток.
Мистер Вандергрейв поднялся.
— Я все-таки отвезу жену домой, — вполголоса сказал он Николасу, — и советую вам сделать то же самое. Все это возмутительно.
— Ну что вы, — с улыбкой ответил Николас и поднялся, чтобы помочь Ребекке управиться с накидкой. — Думаю, мы останемся. Я обожаю «Макбета», а оригинальность этой постановки кажется мне особенно интересной.
Он указал на сцену, где все-таки начинался третий акт, хотя актеры и были вынуждены перескакивать через многочисленные лужи, так как трубы в уборной мистера Макриди были разбиты и теперь протекали.
Вандергрейв покачал головой и подал супруге руку. Они вышли из ложи и вместе с другими благоразумными людьми торопливо направились к выходу, ведущему на Восьмую улицу, где отряд полиции проводил их в безопасное место.
— Может быть и нам стоит уйти? — нервно спросила Миранда.
Булыжники, галька, обломки кирпичей словно град бились о фасад здания. А на балконах кричали и топали ногами в такт гвалту на Астор-Плейс.
— Вы боитесь? — с иронией спросил Николас.
Она с ужасом поняла, что он веселится. Он, который был скуп даже на улыбку, получал злое наслаждение от окружающей их ненависти, испуганных вскриков и дрожи зрителей.
Ее охватило странное беспокойство, страх, который не имел ничего общего с охватившей всех паникой.
К концу последнего акта шум снаружи стал тише, что было вызвано, хотя никто в театре не знал этого, прибытием на Астор-Плейс милиции — шестидесяти кавалеристов и трехсот пехотинцев.
Последнюю сцену опять стало слышно. Наконец упал занавес и на поклон вышел Макриди, встреченный возгласами одобрения.
Затем управляющий сделал торопливое заявление, поблагодарив всех зрителей, оставшихся на спектакле до конца, и предложил им покинуть театр через черный ход, где полиция сможет обеспечить их безопасность.
Все послушно направились в указанном направлении. Все, кроме Николаса. Он поправил на Миранде ее атласную пелерину, надел свою черную накидку и стряхнул с перчаток воображаемую пыль. Затем взял цилиндр.
— Куда мы идем? — воскликнула Миранда, когда они вышли из ложи и повернули направо в пустой коридор.
— К парадному входу, через который вошли сюда, само собой.
Она отшатнулась, на мгновенье отпустив его руку.
— Но ведь… ведь там беспорядки! О пожалуйста, пожалуйста, Николас, пойдем с остальными… умоляю…
— Похоже, беспорядки прекращаются, — с легким сожалением ответил он. — Но в любом случае, неужели вы действительно можете представить, что мы словно мыши будем красться через черный ход?
Да, отчаянно думала она. Я хочу попасть домой. Я хочу оказаться в безопасности. Но она молчала, потому что во всем привыкла слушаться его и к тому же восхищалась его мужеством. Тяжелые парадные двери были забаррикадированы изнутри. Николас отодвинул доски и придержал одну из дверей, чтобы жена могла выйти.
Они сразу же обнаружили причину относительней тишины. У основания ступеней, в противовес толпе, расположились войска. Оба лагеря испытывали нервозность, настороженно наблюдая друг за другом. То и дело кто-нибудь из бунтовщиков бросал в солдат палку, камень или гнилое яблоко, а те, как могли, уворачивались, стоически вынося оскорбления. У них не было приказа стрелять.
Мерцающий свет факелов и уцелевших уличных ламп освещал площадь. На углу Боури из разбитого гидранта высокая струя била прямо в небо.
В темноте колоннады, окружающей театр, никто не заметил Миранду и Николаса. Они могли спуститься вниз за спинами солдат и, смешавшись с толпой на Лафайет-стрит, состоящей по большей части из обычных зевак, пешком пройти два квартала до своего дома.
Толпа уже исчерпала всю свою злость и все метательные предметы. Время приближалось к полуночи, и большинство мятежников стало уже подумывать о том, не уйти ли им домой. Выразив свой протест против «правления иностранцев и аристократов», они нанесли ощутимый ущерб ненавистной Опере. Может, этого достаточно? Страсть к разрушению уменьшалась с каждой минутой. Многие бунтовщики, те кто постарше, подумывали о том, что хорошо хоть дело обошлось без крови.
И вот тут Николас спустился по ступеням и, пройдя мимо опешивших солдат, появился в передних рядах и взглянул на толпу.
На мгновение лишившись дара речи, толпа зашевелилась, а затем не менее сотни голосов завопили:
— Проклятый ублюдок!
— Попортим его красивый наряд!
— Вдарим ему как следует!
Однако каких-либо активных действий за этим не последовало. Они шумели и потрясали кулаками, без всякого вреда были брошены несколько булыжников, пока неожиданно вперед не выскочил лохматый парнишка с ведром.
Он наполнил его у гидранта и с восторгом закричал:
— Вот это попортит его крылышки!
После чего выплеснул воду на Николаса. Вокруг раздались довольные крики и хохот.
Озорство понравилось толпе больше, чем насилие. Нелепый вид аристократа, с которого ручьями стекала вода, доставил им искреннее наслаждение.
Рука Николаса рванулась вперед в быстром и ловком движении. Он выхватил у стоявшего рядом солдата ружье и выстрелил почти не целясь.
Мальчишка выронил ведро, издевка на его лице сменилась невыразимым изумлением. Из раны в горле хлынула струйка крови, черная, словно чернила в неясном свете ламп. Не успел он рухнуть на брусчатку, как залп не менее чем пятидесяти ружей прогремел на площади.
Толпа, охваченная ужасом, последний раз швырнула выковыренные камни мостовой и бросилась прочь. Один из этих камней попал Николасу прямо в грудь, и он упал на тротуар в десяти шагах от умирающего мальчика.
Два солдата перенесли Николаса обратно под колоннаду и уложили на верхней ступени. Миранда бросилась перед ним на колени, схватив его руки и положив его голову на свою сложенную накидку. Ужас последних нескольких минут исчез. Она больше не слушала криков и выстрелов на площади. Ее мозг работал с лихорадочной быстротой. Она понимала, что Николас, хоть и потерял сознание, не получил серьезных повреждений, однако его надо было срочно отвезти домой.
— Отправляйтесь в дом Ван Ринов на Стьювезант-стрит, — приказала она одному из солдат. — Скажите тому, кто откроет дверь, что я немедленно жду карету у входа в Опера-Хауз на Восьмой улице. Пусть пришлют трех наших людей, одеяла и бренди. Потом вы покажете им, куда им следует ехать.
Еще до того, как солдат вернулся в сопровождении Макнаба, лакея и кучера, волнения на Астор-Плейс были подавлены. Среди пятидесяти раненных на брусчатке лежало двадцать убитых. Среди них были и две случайные жертвы: маленькая девочка, убежавшая из своего дома на Лафайет-стрит, чтобы узнать, почему стреляют солдаты, и старик, возвращающийся домой на Джоунс-стрит после визита к дочери.
Войска вернулись в свои казармы.
На севере новый мраморный шпиль церкви Милости Божей сиял на фоне полуночного неба словно перевернутая сосулька.
Глава девятнадцатая
Через месяц Ван Рины уехали в Драгонвик. Николас полностью оправился от последствий удара булыжника, сломавшего ему два ребра, но больше никакого вреда не причинившего. Но после выздоровления он предстал перед всеми совсем другим человеком. Он не хотел никого видеть. Так внезапно начавшаяся фаза активности и длительного гостеприимства, столь же внезапно и закончилась.
Во время выздоровления в Нью-Йорке Николас все эти дни лежал угрюмый и молчаливый, без единого слова принимая услуги Миранды или миссис Макнаб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44