Военные трофеи. Кто-то пошлет домой подарок, а выручка пойдет нашим ребятам на карманные расходы. Компания берет себе только половину денег с аукциона.Джо пытался увести Пинкни.– Я узнал это серебро, – настаивал Пинкни. – Я видел его в доме Эммы Энсон. Эти канделябры стояли на обеденном столе.– Забудь про них, капитан. Что ты сделаешь?– Но я должен что-нибудь предпринять.– Все бесполезно, вот в чем штука. Думай о чем-нибудь другом. Расскажи мне еще о Лили.Крепко стиснув руку Пинкни, он проталкивал его сквозь толпу. На углу Черч-стрит они остановились, давая дорогу закрытому экипажу.Когда карета проехала, перед ними открылась перспектива улицы.– Боже! – воскликнул Пинкни.Джо вторил ему. На Чалмерс-стрит царила вакханалия. Пьяные, и негры, и белые, шатались взад-вперед по мостовой с бутылками виски в руках. Многие обнимали разодетых в пух и прах хохочущих женщин с кожей всех цветов и оттенков. Другие окликали женщин из окон домов и таверн. Какофония смеха, криков, визга и звуков рояля доносилась всякий раз, как двери открывались, чтобы впустить или выпустить посетителя. Пинкни и Джо увидели, как юноша из белых в лейтенантской форме вылил бутылку шампанского прямо в низкое декольте своей подруги. Та схватила бутылку, попытавшись стукнуть юнца, но выронила ее из рук. Вслед за лейтенантом она вошла в дом.– Идем отсюда, – сказал Пинкни. – Того заведения, которое я знал, больше нет.Ему претила откровенная вульгарность. Но Джо Симмонс его не слышал. Он как зачарованный смотрел на хохочущих, вызывающе одетых красоток.– Зачем же уходить, капитан? Разве темное мясо не слаще?Пинкни оттолкнул его руку.– Меня от него тошнит. Пойдем. Джо покачал головой:– Не ты ли первый заговорил о женщинах? За этим я сюда и пришел. Обойдемся и без благосклонности. Вон тот парень в толпе уронил кошелек; считай, что он был у меня в кармане. Денег хватит нам обоим.– Так не годится, Тень. Я ухожу.– Как знаешь, капитан. Я не такой разборчивый. Жди меня к комендантскому часу.Паренек ринулся через улицу в бурлящую толпу. Пинкни, поколебавшись, устремился прочь по Черч-стрит.В течение следующей недели чарлстонские ветераны возвращались домой: поодиночке, вдвоем, целыми группами. Они медленно шли по разрушенным улицам павшего города сквозь толпы веселящихся, выкрикивающих издевательства зевак, и это было мучительней боли от ран и потерь, когда у них на глазах на поле битвы убивали отца, брата или сына.Джошуа Энсона развернул от дверей собственного дома его же бывший кучер, который теперь служил дворецким в семье поселившегося здесь полковника-янки. Энсон отверг помощь сержанта, стоявшего на страже у ворот, ради соблюдения правил приличия извинился и сел на свою взмыленную лошадь. В седле он держался прямо, никто бы не заметил, насколько он потрясен.Ноги еле держали его, когда он ступил на порог дома Эндрю. Эмма Энсон в это время была на веранде. Она обрывала сухие листья с комнатных гортензий.Джереми не ответил на стук, и она, сердито ворча, сама пошла открывать двери.Люси тоже услышала, что в дверь стучат. Она выбежала из комнаты Эндрю, где Джереми мыл его. Вдруг она застыла как вкопанная: ее престарелая, внушительная, грозная свекровь, стоя на коленях, плакала, словно маленький ребенок. Она держала в объятиях безвольно обвисшее тело Джошуа Энсона, голова которого покоилась у нее на груди.– Мой дорогой, – говорила миссис Энсон, – я уже не чаяла увидеть тебя вновь.Ее супруг ничего не отвечал. Он был без сознания.Люси тихонько пошла назад. Ей было неловко, что она стала свидетельницей такой сокровенной сцены. Однако ее обрадовало открытие, что у Эммы Энсон, оказывается, есть сердце. Она любит его, с удивлением думала Люси. Больше, чем Лавинию, даже больше, чем Эндрю. Всю свою любовь она сберегла для мистера Джошуа.В последующие дни Люси обнаружила, что Джошуа Энсон так же горячо любит свою толстую некрасивую супругу. Однако его чувство не было столь избирательным. Эмма, за исключением минут наедине с мужем, оставалась неприступной, как всегда. Но мистер Энсон дарил тепло и любовь каждому члену семьи. Включая детей и жену своего кузена, Энсона Трэдда.Сейчас он думал о них, особенно о Пинкни. Едва мистер Энсон оправился после возвращения, юноша пытался поговорить с ним о своей помолвке с Лавинией. Но Джошуа остановил его.– Позже, – сказал он, – потом поговорим. Сначала надо оглядеться и переделать неотложные дела, а о будущем подумаем после. Нам предстоит заново узнать друг друга. Ты сможешь часто навещать Лавинию и всех нас. Посещайте вместе эти грустные небольшие сборища и будьте счастливы, насколько возможно. Я должен работать. И тебе предстоит искать работу. Поговорим позже.С тех пор прошел месяц. Наступил конец мая. Джошуа Энсону, хотя и с меньшим размахом, удалось восстановить свою практику, которую он оставил перед войной. Он видел, что Пинкни неизменно весел, несмотря на неудачные попытки найти работу. Джошуа и Эмма Энсон побывали с визитом в доме Трэддов. Он видел, в каких условиях живет семья, и понимал всю тяжесть забот, легшую на плечи Пинкни. Мистер Энсон смотрел на пачку документов, лежащую перед ним на столе, и внутренне содрогался.Он был юристом Трэддов с тех пор, как открыл свою практику, и положение дел Пинкни знал лучше, чем сам Пинкни. Впервые за пятьдесят два года жизни Джошуа чувствовал себя трусом. Новые времена были против него, против его друзей и его родного города. Он болел душой за всех. Но более всего он беспокоился о своем крестнике, этом двадцатидвухлетнем мальчике. Джошуа чувствовал ужас и отчаяние, когда думал о том, что предстоит услышать от него Пинкни.И все же разговор нельзя было откладывать. Надев пальто, перчатки и шляпу, он отправился из дома.– Итак, Пинкни, тебе, наверное, придется продать Карлингтон. Я мог бы посоветовать тебе продать невозделанные земли на реке Уоппу, но это приведет к слишком большим расходам, чтобы оплатить налог на продажу отцовского наследства, и через несколько месяцев ты разоришься. Если ты хочешь поддерживать в хорошем состоянии дом на Митинг-стрит, не следует стремиться удержать плантацию. У тебя нет ни денег, чтобы платить ренту, ни зерна, которое ты мог бы продать. Многие оказались в подобном положении. Некоторые продали дом в городе и сделали ставку на плантацию. Но это люди с меньшей ответственностью…– И с двумя руками.– Я понимаю твои чувства, сынок, поверь мне. Я помню Карлингтон. Это рай. Но это не место для одинокого мужчины с двумя женщинами, которые с трудом выносят друг друга, и детьми, которым нужна школа. Я бы, например, не решился уединиться с Джулией Эшли даже в Эдеме.Пинкни был поражен. Его реакция не осталась незамеченной. Джошуа Энсон улыбнулся:– Ты уже не мальчик, Пинкни. И должен понимать, что порой джентльмены не вполне по-джентльменски думают о дамах. И даже допускают между собой подобные разговоры. Во всем Карлингтоне не сыщется более трех человек, которые не боятся Джулию Эшли. Признаюсь, я не принадлежу к их числу.Все в порядке. Мальчик уже улыбается. Джошуа Энсон поднялся:– Вот и все, собственно говоря. Теперь я иду домой. Пинкни прокашлялся:– Я еще кое-что хотел уточнить, дядя Джошуа. Насчет нас с Лавинией.Мистер Энсон медленно опустился на стул. Ему не хотелось говорить о Лавинии, не хотелось даже думать о дочери, когда он вспомнил нечаянно подслушанный разговор. Слова девушки обличали жестокость, которая скрывалась за приятной улыбкой и непосредственностью поступков. Он любил дочь, это была его плоть и кровь, но девушка оказалась бессердечной, и ему не хотелось, чтобы Пинкни стал ее жертвой. Ведь он любил ее. Джошуа заставил себя сосредоточиться на том, что говорит. Пинкни.– Вы знаете, в каком я состоянии, дядя Джошуа. Не знаю, сумею ли я заботиться о ней. Но я хочу честно зарабатывать деньги и верю, что мне это удастся. Я предлагал Лавинии расторгнуть помолвку, но она отказалась. Если вы позволите, сэр, мы будем ждать. В конце концов, мы еще молоды.– Да, – ответил Джошуа Энсон, – у вас все лучшие годы впереди.Джошуа раздумывал. Сейчас подходящий случай сказать Пинкни, что он не может жениться на Лавинии. Позволить ему ждать было бы бесчестно. Но как это сказать? Только что он заявил мальчику, что необходимо расстаться с землей, на которой Трэдды жили более двухсот лет. Не жестоко ли нанести еще один удар?К тому же он нужен мальчику – неважно, сознает это Пинкни или нет. Как крестный отец, готовый заменить родного. Если он запретит брак, не объяснив истинной причины, Пинкни пошатнется и отвергнет его помощь. Будет поставлена под удар их дружба, а ведь мальчику теперь так необходимы друзья.Скажи ему, настаивала совесть, ты не имеешь права молчать. Помолвка должна быть расторгнута.Только не теперь, возражало сердце. Пинкни прав: они еще молоды и могут подождать. Позже все будет проще. Когда мальчик не будет таким исхудавшим и усталым и легче станет бремя лежащей на нем ответственности.Молчание Энсона затянулось. Пинкни смотрел на него с отчаянием. Это убедило Джошуа – не теперь.– Прости меня, Пинкни. Я уже позабыл, каким был сам в твои годы. Ни за какие сокровища мира я бы не согласился снова стать молодым. Слишком накладно. Конечно, вы получите мое благословение. При том только условии, что согласны ждать, пока я не разрешу ваш брак.Пинкни протянул ему руку:– Спасибо, дядя Джошуа. Мистер Энсон порывисто пожал ее.– Спасибо, – повторил Пинкни. Он улыбнулся, будто мальчишка: – Еще несколько слов, дядя Джошуа. Я надеюсь, что мне удастся удержать и Карлингтон. Уж как-нибудь изловчусь.Мистер Энсон рассмеялся:– Да, дружище, только ты на такое способен. Что ж, я готов тебе помочь.Джошуа Энсон пересек Митинг-стрит. К его удивлению, двое патрульных откозыряли ему. Господи, а ведь мальчик действительно способен на многое! Утешительно было мечтать о том, каким замечательным зятем стал бы Пинкни Трэдд и какие славные были бы у Джошуа внуки – с огненно-рыжими волосами и неугасающим боевым духом.Вздохнув, Джошуа вошел в дом своего сына. Нежные голоса дочери и невестки донеслись до него с галереи второго этажа. Плечи старого юриста опустились. Голоса звучали мелодично, будто первые трели еще сонных птиц, напоминая довоенную жизнь. Вот почему Джошуа молча сидел в темноте, в полудреме вдыхая аромат лунно-белых, восковых цветов магнолии. Конечно, ему следовало как-то показать, что он тут. Но вместо этого Джошуа с наслаждением слушал юные голоса, сливавшиеся с ароматом цветов. И вдруг до него дошел смысл того, что он слышит:– Не может быть, чтобы ты так считала, Лавиния.– Но это так. Если бы Майкл Джонсон посмотрел на меня, я бы тут же бросила Пинкни. Но Майкл не замечает никого, кроме Сары Лесли. Боюсь, я так и останусь с Пинкни.Люси возражала, но Лавиния была непреклонна:– Я вижу их на каждом вечере. Все, кто остался жив, уже вернулись. Какие они усталые, изможденные. Мало кто не изувечен. Один Майкл Джонсон выглядит более или менее прилично. Жаль, папа не пошлет меня в Саратогу или Нью-Порт, чтобы я могла найти себе богатого мужа. Приходится оставаться при том, что есть. Но в моем доме не будет места ни для этого оборванца Джо, ни для старого пугала мисс Эшли. Чужие дети мне тоже ни к чему. Хватит с меня и своих. Но кузина Мэри пусть остается, она меня обожает. 10 К концу июня жизнь стала возвращаться в свои берега. Годы неразберихи миновали. Город вернулся к прежнему ритму, к приволью благодатного климата. Рано утром в спальни чарлстонцев доносились с залива глухие, низкие звуки. Это лодочники-негры трубили в раковины, дабы избежать столкновения в предрассветном полумраке. Чарлстонцы ворочались в постелях, но не пробуждались. Вставало солнце, касаясь первыми лучами верхушек мачт и заливая паруса чистой розовой краской. Лодки были нагружены корзинами с овощами, рыбой, устрицами, крабами и цветами, на лепестках которых сверкала роса. Торговцы везли на рынок изобильные дары острова Джеймс. Стояло лето, и природе было все равно, кто теперь хозяин острова.
В пять часов открывался рынок. Чернокожие слуги и повара, еще сонные, приходили с корзинами из пальметто. Перед ними высились пестрые горы товара, разложенного на длинных столах под крытыми арками. На рынке не только продают и покупают, но и общаются. Протяжные носовые гласные и тяжело акцентированные слоги гуллаха, смех, крики сливались в музыку, невнятную для постороннего слушателя, но опьяняющую участников купли-продажи. На гребне стены стаями топтались гриф-индейки, то складывая, то расправляя широкие, как паруса, крылья. В старом городе птицы неизменно кружились над свалками; в семь часов, после закрытия рынка, они набрасывались на кучи мусора.Птиц было меньше обычного. Расточительное изобилие времен плантаций миновало. Непроданный товар не выбрасывали на свалку. Чернокожие посредники с повозками, запряженными мулами, объезжали город. По улицам шагали пешие торговцы, толкая перед собой ручные тачки с креветками, привезенными по розовеющим волнам океана из-за гряды островов. В свежем утреннем воздухе поскрипывали колеса, и сквозь раскрытые окна доносились певучие возгласы:– Покупайте свежие овощи!.. Кому земляники!.. Крабы!..Но вскоре окна закрывали и опускали ставни, чтобы удержать в домах прохладный ночной воздух. Солнце вставало над городом и шествовало по невообразимо синему субтропическому небу. Открывались окна только к вечеру, когда с моря начинал дуть юго-западный бриз, навевая пахнущую солью прохладу. Дома, окруженные садами, были развернуты под углом к нему. Ветер был благословением для города и его же повелителем. Он веял в мирные и военные дни, в эпоху преуспеяния и в годину бедствий. Ветер определил место поселения первых горожан, от него зависел образ жизни их потомков. Он убаюкивал чарлстонцев в комнатах с высокими потолками и гнал парусники к докам, порой благодушно покачивая, чтобы показать свою власть.Офицеры Сиклза обливались потом в суконных мундирах и ругали чарлстонцев ленивыми южанами. Военные работали целыми днями, многих поражал тепловой удар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82