Мэттью Слайз взывал к своему Богу, требовал простить его дочь, даровать ей очищение, отвести от нее позор, а руки все время готовы были раздавить ей череп. Он тряс ее голову, опьяненный собственной властью, старался убедить Бога, что Доркас нуждается в Его милости. После молитвы Мэттью Слайз в изнеможении откинулся на спинку стула и велел ей подняться.
Лицо у него было властное, неистовое. Лицо, несшее отпечаток гнева Господня. С обычным отвращением он взглянул на Кэмпион:
— Ты разочаровала меня, дочь моя.
— Да, отец.
Она стояла, склонив голову и ненавидела его. Ни он, ни мать никогда не обнимали и не целовали ее. Они били ее, молились за нее, но, по-видимому, никогда не любили.
Мэттью Слайз положил руку на Библию. Он тяжело дышал:
— Женщина принесла в мир грех, Доркас, и женщина должна всегда жить с этим позором. Позор женщины в ее наготе. Это омерзительно Богу.
— Да, отец!
— Посмотри на меня!
Она подняла глаза. Его лицо было искажено отвращением.
— Как ты могла?
Она подумала, что он снова ударит, и стояла не шевелясь.
Он открыл Библию, пальцы искали Книгу Притчей Соломоновых. Когда он начал читать, голос заполнил все пространство. «Потаскуха дала мужчине хлеб». Страница перелистнулась. «Ее дом — путь в ад, путь в ее покои смерти. Он взглянул на нее.
— Да, отец.
Он почти рычал. Сколько раз он бил ее и все же чувствовал, что не сумел сломить. Он видел проблески непокорности в ее душе и знал, что бессилен их уничтожить, но пытаться он не перестанет.
— До завтрашнего дня выучить наизусть седьмую и восьмую главы Книги Притчей Соломоновых.
— Да, отец.
Она уже знала и ту и другую.
— И будешь молиться о прощении, милости Святого Духа.
— Да, отец.
— Ступай.
Эбенизер еще сидел в зале. Он посмотрел на нее и улыбнулся:
— Больно было? Она остановилась:
— Да.
Он продолжал улыбаться, придерживая одной рукой раскрытые страницы Библии:
— Это я сказал отцу.
— Я так и думала.
Она всегда старалась любить Эбенизера, дарить ему ту любовь, которой была лишена сама, опекать маленького слабенького мальчика-калеку. А он неизменно глумился над ней.
— Ты мне отвратительна, Доркас, ты не годишься для жизни в этом доме.
— Спокойной ночи, Эб.
Она медленно поднялась по лестнице, спина болела, ее обступали уныние и ужас Уэрлаттона.
Когда она ушла, Мэттью Слайз стал молиться. Требовательно, настойчиво, будто не верил, что спокойная просьба будет услышана Господом.
Доркас была для Мэттью Слайза проклятьем. Да, она принесла ему богатство, о котором он не мог даже мечтать, но, как он и заподозрил в тот момент, когда это богатство ему предлагали, она была дитя греха.
По правде говоря, испорченной она никогда не была, но Мэттью Слайз этого не видел. Грех ее состоял уже в том, что она выросла сильной, жаждущей счастья, в том, что она не трепетала перед карающим, не ведающим снисхождения Богом, владыкой Мэттью Слайза. Эту гордую натуру надо было сломить во что бы то ни стало. Дитя греха должно было стать дитятей Господа, но он знал, что не справился. Он знал, что Доркас называет себя христианкой, что она молится, верит в Бога, но Мэттью Слайз страшился ее самостоятельности. Доркас может полюбить светскую жизнь, потянуться к Богом проклятым наслаждениям этого мира. Тем наслаждениям, которые станут ей доступны, как только она откроет тщательно скрываемую тайну.
У Мэттью Слайза было спрятано сокровище. Печать из золота, на которую он не смотрел вот уже шестнадцать лет. Если Доркас ненароком обнаружит реликвию, если узнает ее истинное назначение, то все пропало. Она может захотеть воспользоваться печатью и докопаться до Договора. Мэттью Слайз застонал. Согласно Договору, деньги принадлежат Доркас, но она ни в коем случае не должна об этом узнать. Судьба сокровища должна быть связана с его завещанием, его желаниями и более всего с брачным контрактом. Его красавица дочь не должна узнать, что она богата. Деньги, порожденные грехом, должны принадлежать только Богу, Богу Мэттью Слайза. Он придвинул к себе лист бумаги и написал письмо в Лондон. В голове все еще звучали слова молитвы. Он разделается с дочерью раз и навсегда. Он уничтожит ее.
Наверху в спальне, которую она вынуждена была делить с одной из служанок, Кэмпион сидела на широком подоконнике, уставившись в ночь.
Некогда усадьба Уэрлаттон была красивой, хотя Кэмпион не помнит ее в прежнем блеске. Увитые плющом старые каменные стены были осенены тенью громадных вязов и дубов. Приобретая имение, Мэттью Слайз безжалостно оборвал плющ и спилил деревья. Он окружил дом огромной лужайкой, которую летом едва успевали скосить двое работников, а вокруг посадил живую изгородь из тиса. Теперь тисы вымахали и отгородили чистый упорядоченный мир Уэрлаттона, отделяя, тот чужой, запутанный внешний мир, где смех не считался грехом.
Кэмпион вглядывалась в темноту за изгородью.
В долине глухо прокричала сова, охотившаяся среди буков. Мимо окна бесшумно прошмыгнули летучие мыши, пролетела привлеченная пламенем свечи ночная бабочка, отчего служанка Чэрити испуганно взвизгнула.
— Закройте окно, мисс Доркас.
Кэмпион обернулась. Чэрити выдвинула свою низенькую кровать из-под постели Кэмпион и подняла перепуганное бледное лицо.
— Больно было, мисс?
— Всегда больно, Чэрити.
— Зачем вы это сделали, мисс?
— Не знаю.
Кэмпион снова повернулась в сторону успокаивающей ночной темноты. Каждую ночь она молилась, чтобы Бог помог ей стать добропорядочной дочерью, но все равно не могла угодить отцу. Она знала, что купаться в ручье — грех, но не могла понять почему. В Библии нет заповеди «не купайся», хотя нагота, как говорили, греховна. И соблазн возникал снова и снова. Но теперь ее уж конечно больше не пустят к ручью.
Она подумала о Тоби. Рассвирепевший отец приказал ей в течение месяца безотлучно сидеть дома. Значит, в воскресенье ей в церковь не попасть. Наверное, можно было бы ускользнуть и пойти в сторону дороги, ведущей на север, к замку Лэзен, но она не сможет этого сделать. Когда ей запрещалось покидать дом, отец приставлял к ней кого-нибудь из своих соглядатаев.
Любовь. Это слово томило ее. Бог — это любовь, хоть отец постоянно твердил о Боге гнева, наказания, злобы, мести и силы. И, тем не менее, Кэмпион нашла в Библии строки о любви. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина». «Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня». «И знамя его надо мною было любовью». «На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя». Отец сказал, что Песнь Соломона — не более чем выражение любви Бога к своей церкви, но она ему не поверила.
Она всматривалась в темноту, окутавшую долину Уэрлаттон, и думала об отце. Она боялась его, хотя должна была бы любить. Однако страх все-таки не проникал в глубину души. У нее была тайна. Тайна, за которую она цеплялась днем и ночью. Какой-то сон, который никогда не покидал ее. И в этом сне она была будто бестелесной душой, наблюдавшей за самой собой в Уэрлаттоне. Она улыбнулась, спохватившись, что называет бестелесную душу словом Кэмпион. И та смотрит, как Доркас слушается отца или хотя бы пробует повиноваться. У нее было такое чувство, будто она сама не имеет к этой усадьбе никакого отношения. Она не могла этого объяснить, так же как Тоби Лэзендер был не в состоянии растолковать, каким образом холодные пальцы ощущают давление рыбы в воде. И все же предчувствие, что она чем-то отличается от остальных, помогло ей сопротивляться дикой отцовской воле. Ее душа питалась мечтами о любви, верой в то, что где-то за мрачной высокой тисовой изгородью существует доброта, что рано или поздно она отправится в тот запутанный мир, который отвергал Мэттью Слайз.
— Мисс?
Чэрити пятилась назад от порхающей ночной бабочки.
— Знаю, Чэрити. Ты не любишь ночных бабочек.
Кэмпион усмехнулась. Наклонившись, она снова почувствовала боль в спине, но все же поймала большую бабочку двумя руками, ее крылья затрепетали в ладонях, и она выпустила ее назад, во мрак, на волю — туда, где охотились совы и летучие мыши.
Она закрыла окно и опустилась на колени возле кровати. Повинуясь долгу, помолилась за отца, Эбенизера, Гудвайф, за слуг, а потом с улыбкой на лице за Тоби. Мечты опять всколыхнулись. В них не было никакого смысла и не было почти никакой надежды, и, тем не менее, она была влюблена.
Три недели спустя, когда хлеба стали такого же цвета, что и волосы Кэмпион, и английское лето обещало небывалый урожай, в Уэрлаттон пожаловал гость.
Вообще, гости здесь случались редко. Иногда лишь странствующему проповеднику с устами, опаленными ненавистью к королю и епископам, могли оказать гостеприимство. Но сам по себе Мэттью Слайз был не из общительных людей.
Гостя, как сообщили Доркас, звали Сэмьюэл Скэммелл. Брат Сэмьюэл Скэммелл, пуританин из Лондона! Чэрити была в восторге от его приезда. Она пришла в спальню к Доркас, когда последние лучи солнца гасли над долиной.
— Гудвайф говорит, что вам, мисс, нужно надеть лучшее выходное платье. В зале постелили ковры.
Кэмпион порадовалась щебетанию Чэрити.
— Ковры?
— Да, мисс. А еще хозяин приказал зарезать трех молодок! Представляете, трех! Их Тобиас уже принес. Гудвайф печет пирог.
Чэрити помогла Кэмпион одеться, оправила белый полотняный воротник на плечах.
— Вы, правда, хорошо выглядите, мисс.
— Да?
— Это воротник вашей матушки. Его так легко было штопать. — Чэрити помяла в пальцах краешек. — На вас он кажется намного больше!
Марта Слайз была высокой и толстой, а голос ее соперничал с голосом Гудвайф Бэггерли в совместной борьбе за искоренение грязи в Уэрлаттоне. Кэмпион приподняла краешек воротника.
— Как приятно было бы хоть раз надеть что-нибудь красивое. Помнишь ту женщину в церкви два года назад? Ее еще преподобный Херви отчитал за то, что разоделась, как блудница?
На женщине был красивый мягкий шелковый воротничок.
Чэрити нахмурилась.
— Мисс, это вредная страсть! Про себя Кэмпион вздохнула:
— Извини, Чэрити, я ляпнула не подумав.
— Бог вас простит, мисс.
— Я об этом помолюсь, — солгала Кэмпион. Она давно поняла, что лучший способ избежать гнева Господня — как можно чаще на словах заверять его в своей преданности. Если бы Чэрйти разболтала Гудвайф о желании Кэмпион вырядиться в кружева, а Гудвайф, в свою очередь, доложила бы хозяину, тот не преминул бы устроить выволочку. Вот почему, думала Кэмпион, ее и научили лгать — чтобы избежать наказания. Наказание лучше всего учит обманывать.
— Ну, вот я уже и готова.
Мэттью Слайз, двое его детей и гость ужинали в дальнем конце залы. Ставни на огромных окнах не были закрыты. Спускавшиеся на большую лужайку сумерки наводили тоску.
Сэмьюэлу Скэммеллу, догадалась Кэмпион, было уже за тридцать, а изрядная грузность свидетельствовала об очень уж либеральной диете. Его лицо напоминало отцовское — такое же крупное, массивное. Но если отцовское выражало силу, то у Скэммелла оно было каким-то мягким, будто кости и те были нетвердыми. Он часто облизывал свои пухлые влажные губы. Ноздри напоминали две огромные черные пещеры, из которых торчали темные волоски. Он был уродлив, и коротко остриженные черные волосы явно не придавали благообразности.
Он, казалось, стремился всех ублажить, с уважением слушал мычание Мэттью Слайза о погоде и видах на урожай. Кэмпион молчала. Эбенизер, на чьем худом лице была заметна тень бороды и усов, не исчезавшая даже после бритья, поинтересовался у брата Скэммелла родом его занятий.
— Я строю суда. Не я лично конечно же, а те, кого я нанимаю.
— Морские суда? — спросил Эбенизер, уточняя.
— Нет, нет, воистину нет! — засмеялся Скэммелл будто над шуткой. Он улыбнулся Кэмпион. К губам прилипли крошки пирога с цыпленком, приготовленного Гудвайф. Такими же крошками был покрыт и камзол из толстого черного сукна, а на белом воротничке с двумя кисточками красовалось пятно от соуса.
— Суда для лодочников.
Кэмпион промолчала. Эбенизер хмуро глянул на нее, потом подался вперед.
— Для лодочников?
Скэммелл приложил руку к животу, широко открыл маленькие глазки и безуспешно попытался подавить легкую отрыжку.
— Воистину так. Видите ли, в Лондоне у нас главная улица — Темза. — Он опять обращался к Кэмпион. — Лодочники перевозят пассажиров и грузы, а мы строим для них основную часть лодок. Мы и по заказам от крупных домов работаем.
Он взглянул на Мэттью Слайза.
— Например, мы строим баржу для милорда Эссекса.
Мэттью Слайз что-то проворчал. На него не произвело слишком большого впечатления то, что у Сэмьюэла Скэммелла были дела с генералом парламентских войск.
Наступила тишина, только Скэммелл скрежетал ножом по тарелке. Кэмпион отодвинула в сторону жилистого цыпленка, попытавшись спрятать его под сухой коркой пирога. Она знала, что ведет себя грубо, и отчаянно пыталась придумать, что бы такое сказать гостю:
— А у вас самого есть лодка, мистер Скэммелл?
— Воистину да! — И это тоже показалось ему смешным, потому что он расхохотался. Несколько крошек свалилось с объемистого живота. — Но боюсь, мисс Слайз, моряк из меня никудышный, воистину так. Если мне предстоит путь по воде, тогда, подобно Господу нашему, я молюсь, чтобы волны улеглись.
И это тоже, по-видимому, было шуткой, ибо волосы в его огромных ноздрях затрепетали от сдерживаемого смеха.
Кэмпион с готовностью улыбнулась. Брат шаркнул ногами по полу. Отец переводил взгляд с Кэмпион на Скэммелла, и на его массивном лице играла едва заметная, затаенная усмешка. Кэмпион хорошо знала эту усмешку, и в ее сознании она связывалась с жестокостью. Отец был жестоким человеком, хотя и верил, что жестокость — во благо. Особенно по отношению к детям, которых следует силой заставлять принять милость Господа.
Смущенный наступившей паузой, Мэттью Слайз повернулся к гостю.
— Я слышал, брат, город благословен Господом.
— Воистину так, — с готовностью поддакнул Скэммелл. — Господь в Лондоне творит великие дела, мисс Слайз.
И снова он обращался к ней, а она слушала, изображая, что ей очень интересно, что же произошло в Лондоне после отъезда короля и перехода управления к восставшему парламенту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61