— Да!
Черт возьми! Патруль! Один из множества, отправленных парламентом на улицы в поисках дезертиров.
Они приперли его к стене. Прохожие жались к противоположной стороне, не желая ни во что ввязываться. Остановивший Тоби солдат оглядел его с ног до головы.
— Ты кто такой, парень?
Мысль работала быстро, он уцепился за имя сына одного из коллег отца.
— Ричард Кромвель, сын Оливера Кромвеля.
— Торопишься, да? — Солдат слегка оторопел.
— Да, по делам отца.
— Пусть идет, Тед, — сказал другой, но третий не успокаивался.
— Рыжие волосы, — бубнил он, — крепкое телосложение, рыжие волосы. Вот на что капитан приказал обращать внимание. — Он дернул кожаный подшлемник, стащив его с головы Тоби. — Ну, что я говорил! Рыжие волосы!
На первого солдата это произвело определенное впечатление, но он все еще колебался.
— Лэзендер?
Тоби заставил себя расслабиться и даже улыбнуться.
— Меня зовут Ричард Кромвель. Отведите меня к своему капитану. Кто он?
Первый солдат сконфузился.
— Форд, сэр. Капитан Форд.
— Ба, Форд! — Тоби рассмеялся. — Мы с Фордом знакомы. Пойдемте к нему. Идемте же! Вы должны исполнять свой долг. — Он подмигнул первому солдату. — Как вас зовут?
— Уиггс, сэр. Эдвард Уиггс — Уиггс был доволен знакомством.
— Давайте все сделаем как положено, Уиггс, а потом я смогу вернуться к делам своего отца.
Уиггс был склонен тут же на месте отпустить Тоби, но двое других полагали, что в их однообразной службе прогулка до Ладгейта, где располагалась казарма, придется весьма кстати.
Тоби сдержался. От этого можно было сойти с ума, но допустить ошибку — значило накликать беду. Он должен выбрать подходящее место, и, мысленно проигрывая свои действия, он смотрел на приближающийся угол дома Эссекса. Уиггс слева от него разглагольствовал, что был бы не прочь, если бы кто-то замолвил за него словечко, а двое других плелись сзади. Все они размагнитились, убаюканные добродушной готовностью Тоби к сотрудничеству. Они дошли до угла, справа была арка, ведущая на Флит-стрит. Тоби указал на крышу арки и засмеялся.
— Только поглядите на этого дурака.
Они конечно же уставились, а Тоби саданул правым коленом Унггса между ног, выхватил падающую пику и стремглав бросился бежать. Позади раздался вопль боли, а потом он и сам начал кричать.
— Дорогу! Дорогу! Задержите его!
Толпа приняла его за солдата. Люди расступались перед острием пики и оглядывались в поисках виновника переполоха. Создавшуюся иллюзию подкрепляли двое напарников Уиггса, которые с криками мчались сзади.
Тоби был в гораздо лучшей спортивной форме, чем лондонские подмастерья, из которых состоял городской гарнизон. Он стрелой вылетел на середину Стрэнда, прочь от центра города, прочь от Кэмпион, а потом резко свернул направо в одну из зловонных аллеек, ведущих к северу. Пику он отшвырнул в сторону, чтобы быстрее бежать по узкому лабиринту. Крики смолкли где-то позади.
На каждом углу Тоби замедлял бег и, если видел людей, шел с беспечным видом, небрежно приветствуя прохожих, а когда в аллее никого не было, бежал. Теперь он знал, что скрылся от солдат, но по-прежнему мучился из-за Кэмпион.
Он задержался на углу Булл-Инн-Корт. Погоня отстала ярдов на пятьдесят, затерявшись в запутанных переулках, и он постучал в синюю дверь.
— Мистер Тоби! — Глаза миссис Свон расширились.
— Тс-с! — он приложил палец к губам, шмыгнул в коридор и согнулся, хватая ртом воздух. — Меня здесь нет, миссис Свон.
— Конечно нет, дорогой. В жизни вас не видела. — Она захлопнула дверь. — Расскажите же мне, что случилось.
— Через секунду — Он выпрямился, улыбаясь ей. — Боюсь, мне нужна ваша помощь.
— По-моему, тоже, дорогой. Где Кэмпион?
В беде, подумал Тоби, в большой беде, и он должен спасти ее.
Темз-стрит была самой длинной в городе и тянулась на три четверти мили от Кастомз-Хаус близ Тауэра до разваливающихся стен Бэйнард'з Касл в Ладгейте. Мастерская Скэммелла располагалась почти посередине улицы там, где дома и верфи теснились к берегу реки.
Всю дорогу до мастерской Гудвайф торжествовала. Она колотила, щипала и царапала Кэмпион, голос ее полосовал, как зубья пилы. Гудвайф припомнила каждый проступок девушки за двадцать лет, каждый грешок, каждый случай, когда она расстраивала родителей, но в этом перечне злодеяний не осталось места горю. Все это подкреплялось цитатами из Библии в изложении Скэммелла. Гребцы Кони наблюдали с бесстрастными лицами, а на корме скалился Гримметт.
Гудвайф потянула за голубую накидку.
— Что это еще такое? Что это? Тебя воспитывали в послушании Господу, а ты так одеваешься?
Скэммелл не упустил свой шанс. Голос звучал скорбно:
— «Женщина в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее».
— Аминь.
Гудвайф едва дождалась конца цитаты.
— Ты позор! Позор для своих родителей, для меня, для мистера Скэммелла, для нашего Господа и Спасителя, а что о нас подумает сэр Гренвилл? Скажи же мне! Что он о нас подумает!? — Этот последний отчаянный вопрос был задан так визгливо, что люди в проплывавших мимо лодках с беспокойством повернули головы.
Наконец они прибыли. Лодка вошла в узкий проход между двумя пирсами, и Кэмпион подтолкнули по ступеням в заваленный древесиной, пропахший смолой двор, наполовину забитый готовыми маленькими лодками. Скэммелл оставил Гримметта и Гудвайф сторожить ее, а сам выгнал со двора своих рабочих. Им было очень любопытно, особенно мастеру, но Скэммелл всех выпроводил. Лодка Кони снова вышла на реку, развернулась и скрылась из виду вверх по течению.
По одну сторону двора располагались высокие, заполненные древесиной навесы, а по другую — большой мрачный дом Скэммелла. Кэмпион втолкнули внутрь, в маленькую смежную с передней комнатку. Ее заперли там одну, и скрип поворачиваемого в замке ключа напомнил ей те времена, когда отец наказывал ее, запирая в комнате, пока распалялся до того, чтобы выплеснуть на ребенка месть Господа.
Ставни на окнах были заперты, но через некоторое время глаза притерпелись к темноте, и она догадалась, что очутилась в бывшем кабинете Скэммелла. Полки теперь опустели, но на столе все еще лежало несколько религиозных брошюр. Одну из них она разорвала в клочья, прекрасно сознавая бессмысленность своего протеста. Не брошюру ей хотелось распотрошить, а весь этот дом. Ей хотелось вопить, плакать, колотить кулаками в дверь, но она не хотела тешить мучителей зрелищем своего полного поражения.
А поражение она потерпела. И, стоя в комнате, напряженная и испуганная, она сознавала, что ее ждут безрадостные дни. Она сдерживала слезы, и ненависть придавала ей силы. Кэмпион прислушалась к голосам в коридоре. Гримметт что-то объяснял, но что — она не могла разобрать. Скэммелл же сначала возвысил голос от удивления, потом от возмущения, а потом сник. Открылась и закрылась парадная дверь, и теперь до нее долетали лишь голоса Скэммелла и Гудвайф.
Кэмпион с детства не выносила приглушенных голосов, С тех самых пор, как она прислушивалась к злобным словам родителей, предвещавшим жестокое наказание. В такие ночи она изо всех сил молилась. Молилась об одном-единственном намеке на любовь Иисуса. Но ответом всегда был лишь ветер в Уэрлаттоне, давящая темнота, окутывавшая большую лужайку, и далекие голоса.
Время шло. Сама того не замечая, она задыхалась, словно не могла унять сердце без свежего воздуха. Она успокоилась, правда, не сразу. За окном наступала ночь. Кэмпион попыталась открыть ставни, но против металлических прутьев ее пальцы были бессильны.
Она молилась. Молилась об избавлении. Она знала, что Бог есть и что Иисус — это любовь. Вопреки всему опыту своего детства, она упорно верила, что Бог есть добро и любовь. Она молилась, но не пуританскому Богу наказания, а Богу любви. Однако даже когда она произносила свои молитвы, те не вселяли надежды.
Повернулся ключ. Этот звук опять воскресил в ней страхи детства. Открылась дверь, и появилась свеча, точь-в-точь так же, как тогда, когда поздно вечером приходил отец с ремнем в руках. Когда он отсылал прочь служанку Чэрити, на его лице лежала мрачная тень Бога. На сей же раз пожаловал Сэмьюэл Скэммелл.
Он закрыл за собой дверь, поставил свечу на стол и смущенно улыбнулся стоявшей у окна девушке.
— Помолимся, Доркас? Она промолчала.
Он жестом предложил ей обойти вокруг стола и указал на пол.
— Я подумал, если мы вместе преклоним колени и поведаем Ему о наших бедах, нам, возможно, станет легче.
Она удивилась, насколько спокойно прозвучал ее голос.
— Он разрушил стены Иерихона. У вас есть труба? Скэммелл поежился от прозвучавшего в ее голосе презрения.
— Ты не поняла, Доркас. Ты больна. — Он всплескивал руками, стремясь объяснить ей что-то. — Смерть отца — это тяжело пережить. Доктор Фендерлин сказал, что тебе нужно принимать лекарство. Ты должна отдохнуть, милая, отдохнуть в Дорсете.
Он нелепо затряс головой, потом перешел на язык Сиона, чтобы не слишком задумываться. — Господь и Спаситель наш Иисус Христос поможет нам, Доркас. Возложи на него свои заботы и свою вину. — Его голос креп по мере того, как он входил в ритм восхваления. — Пусть нам трудно, Доркас, пусть нам плохо, но Он есть! Я знаю! Своей жизнью я это доказал. Доказал его спасительной милостью, кровью агнца, Доркас!
— Замолчите! — закричала она. — Замолчите!
Гудвайф советовала ему проучить Кэмпион, говорила, это решит все проблемы, и теперь он думал, может быть, она была права. Он заморгал. Он сознавал, что не принадлежит к числу сильных натур, иначе он бы воспротивился настояниям Гримметта поженить их этой же ночью. Скэммелл возражал, что совершенное ночью бракосочетание незаконно, Гримметт же лишь отмахнулся.
— Предоставьте это сэру Гренвиллу, сэр. Он знает, что законно.
Стало быть, это и есть брачная ночь Сэмьюэла Скэммелла, ночь, когда он возьмет на себя священную обязанность, возложенную на него Мэттью Слайзом, вести Доркас по пути спасения. Религиозность Скэммелла подарила ему и эту ночь, и эту невесту. И хоть вся его плоть жаждала ее, он был поражен силой ее непокорности. Гудвайф, пожалуй, была права. Вероятно, ему следует добиться послушания хорошей поркой. Он попробовал еще раз увещевать ее.
— Ты действительно спасена, Доркас?
Она презирала его. Высокая и несгибаемая, она стояла у закрытых прутьями ставней.
— Я верую в Иисуса Христа. Он ответил механически:
— Слава Господу. Слава Господу.
— Но я не такая христианка, как вы.
Вид у него был озадаченный. Палец почесал пещерообразную ноздрю.
— Есть только один тип христианства, Доркас.
— И что же это за тип?
Он был доволен, что наконец-то она с ним заговорила. Может быть, ему не придется расстегивать толстый ремень. Он улыбнулся, и его пухлые губы заблестели в свете единственной свечи.
— Христианин — это человек, признавший Иисуса своим господином, следующий его заповедям.
— Которые гласят, что нужно любить друг друга и поступать с другим так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой. — Она засмеялась. — Разве вы так поступаете? Навязывать себя мне — значит следовать одной из Его заповедей?
Он нетерпеливо затряс головой.
— Нет, нет и нет. Если человек избран Богом, если в нем сильна вера, Доркас, тогда у него есть долг, да, долг, просвещать других. Никто не сказал, что христианином быть легко, Доркас, но все же мы должны быть пастырями своего стада. Мы должны его направлять.
На ее лице проступило безмерное презрение.
— Я — одна из «них»? Меня нужно направлять? Он закивал, стремясь, чтобы она поняла.
— Женщины слабы, Доркас, плоть в них сильнее духа. Но путь женщины легче, ибо это путь послушания. Если ты смиришься и будешь кроткой, тебе ни о чем не придется беспокоиться. Я прихожу к тебе, Доркас, как повелел Господь, желая направить тебя на путь добра. Ты должна покориться и молиться, Доркас, сознавая, что такова Его воля.
Она наклонилась вперед, опершись о стол, и он вздрогнул, увидев ярость в ее лице. Ее слова бичевали его.
— Покорись! Послушание! Вот и все, что вы знаете. Наказание, ненависть — вот ваша религия. Если бы Христос вернулся сегодня, знаете, что бы вы сделали? Вы бы побежали за молотком и гвоздями, вопя, чтобы кто-нибудь сколотил крест. — Она выпрямилась. — Вы женитесь на мне не из христианского долга, Сэмьюэл Скэммелл. Вы женитесь да мне потому, что так вы разбогатеете, и потому, что вы жаждете вот этого! — Она раздвинула полы накидки, демонстрируя свою фигуру. Она плюнула на его религиозные трактаты. — Это за вашу жадность, а это — за похоть.
Злость душила его, злость, распаляемая воспоминаниями о том, как с ним обращалась мать. Гудвайф права! Ее следует выпороть! Его унизили в собственном доме, но он этого не потерпит. Злость придала ему мужества, руки потянулись к ремню, чтобы его выдернуть, а слова сами собой слетали с губ.
— Ты богохульствуешь, женщина! Ты грешница! Но ты будешь спасена. Будешь!
Ремень был высвобожден, и Кэмпион померещилось, будто вместе с деньгами отца на плечи Скэммелла опустилась и его мантия. С яростным, нечленораздельным бормотанием он согнул ремень в правой руке, а потом замахнулся, чтобы хлестнуть ее через стол.
Она еще раньше ухватилась за край стола, а теперь, с неожиданной даже для себя силой, приподняла его. И поднимала все выше и выше, так что и свеча и трактаты заскользили вниз, пламя заколебалось, а потом внезапно наступила темнота и стол опрокинулся, со всего размаха ударив Скэммелла по ноге.
Он завопил, как неуклюже кастрированный бычок, потом вопль перешел в преисполненные жалости к себе причитания. В дверь забарабанили.
— Хозяин! Хозяин! — Это была Гудвайф.
— Боже мой! У меня сломана нога! Кэмпион стояла неподвижно.
— Хозяин! Хозяин! — орала Гудвайф.
— Иду! — Скэммелл тыкался в темноте, всхлипнув, когда в очередной раз споткнулся обо что-то, потом закопошился у двери.
Она открылась, и взору предстал скрючившийся Скэммелл с перекошенным от боли лицом, обращенным к свече, которую принесла Гудвайф.
— У меня сломана нога!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61