Сначала Реми подумал, что он вообще немой, но однажды выходя из кельи, он недостаточно низко наклонил голову и задел за притолоку и стало понятно, что разговаривать он умеет, этот же монах приносил свечи, белье и все, что могло понадобиться гостю великого магистра. Еще Реми было разрешено гулять в одном из внутренних двориков и посещать фехтовальный зал, где он много времени посвящал искусству обращения с длинным латинским мечом. Это был единственный вид оружия, которым он владел не в совершенстве. Он был о двух лезвиях и предназначался исключительно для рубящих ударов, острие его было даже не заточено. Учитель фехтования был немногим разговорчивее старого прислужника-монаха. Впрочем Реми и не делал попыток завязать с ним какие бы то ни было отношения. Догадывался, что за каждым шагом его и словом здесь напряженно следят.
Итак, это была тюрьма. Удобная, уютная, но все же тюрьма. Но самым неприятным было то, что бежать из той тюрьмы не имело смысла, ибо за стенами дворца тюрьма не кончалась. Город, шумевший вокруг, и страна, окружавшая город — там не было ни одного уголка, где бы он мог чувствовать себя свободным. Сильнее всяких стен над душой человеческой довлеет ощущение опасности.
Брат Гийом ни за что не поверит в его полное исчезновение. Он, как охотник, стоящий на берегу озера в ожидании того момента, когда из-под воды появится выдра. Она может обходиться без воздуха очень долго, но не может без него обходиться вечно.
Реми де Труа ощущал, что пока в его легких есть еще немного воздуха. Пока.
Он не искал встречи с де Ридфором для новых объяснений и увещеваний. Ясно, что великий магистр не поверил ему. Его можно понять. Трудно в одночасье, полностью сменить свои взгляды на мир, пусть пока пребывает в своем самодовольном заблуждении. Такого человека как граф де Ридфор словами не убедишь. Гуляя по квадратному тесному дворику, напоминающему сухой колодец, размахивая дурацким длинным мечом, лежа на своем жестком монашеском ложе, хлебая чечевичную похлебку со свининой, де Труа ждал, когда естественный ход вещей сам представит великому магистру факты, подтверждающие слова уродливого брата Реми. Он не знал, когда это произойдет, но был уверен, что достаточно скоро.
Значительно больше занимал де Труа другой вопрос — почему брат Гийом решил от него избавиться. Смешно было бы считать, что причиной послужила та вызывающая выходка по отношению к Синану. Да, в ней была суетность, самодовольство, неумение полностью подчинять свои устремления разуму и расчету. Но не слишком ли сильным было бы наказание. Особенно странным казалось то, что после высказывания своих претензий на этот счет, он допустил его к участию в разговоре на башне. Может во время него случилось нечто такое, что способствовало резкому повороту тайных мыслей брата Гийома?
В тишине бессонных ночей де Труа заставлял себя сосредоточиться и мысленно воспроизводил всю ту беседу над «картою» Палестины. Все реплики и монологи, интонации и взгляды помнил он отлично. Он мог почти дословно повторить все аргументы брата Гийома в пользу утраты Иерусалима. Ни тогда, ни сейчас, при напряженном вспоминании де Труа не казалось, что он присутствует при каком-то двусмысленном действе. Не казалось ему, что в разговоре том наличествовал какой-то скрытый, недоступный его пониманию уровень. Несомненно, он был у самой вершины власти ордена. Обитатели этой вершины не выразили ни удивления, ни раздражения фактом его появления там. Но, вместе с тем, сразу же вслед за обсуждением самых серьезных и самых тайных проблем он был переведен в разряд людей, подлежащих сначала ссылке, а потом и уничтожению. Разумеется причина есть, вся сложность и неприятность в том, что он даже отдаленно не представляет, какова она могла бы быть.
Он вспомнил каждую из собственных фраз, осторожно произнесенных во время высокого совета. Ни одна из них, по его мнению, не выглядела даже отдаленно сомнительной, с какой угодно точки зрения. Пробовал де Труа ревизовать свою деятельность в Яффе при дворе Изабеллы, но оставил это занятие за полной бесполезностью. Слишком было понятно, что причина его злоключений родом не из Яффы, а с башни Агумона. Конечно, влюбленная в Рено, шпионка доносила о каждом его шаге и слове, возможно и гаденыш Гизо это делал, но никакие доносы не могли усугубить его положения. Как только он выполнил роль, для которой был предназначен — рассорил Рено с Изабеллой — ему плеснули яда в питье.
Де Труа так измучил свое воображение, что это отразилось на его сновидениях. Брат Гийом стал сниться ему с той же угрожающей непреложностью, что и Синан в свое время. Только в отличие от того, давнего злого гения, нынешний был не агрессивен, а наоборот, уклончив. Реми обращал к молчаливому и суровому монаху свои торопливые, горячечные, наскакивающие друг на друга вопросы. Он сам не мог ничего расслышать в каше извергаемых слов. Но постепенно, от сна к сну, речь его замедлялась. Сон этот отстаивался как взбаламученный родник. И вот, наконец, когда все наконец прояснялось настолько, что мог прозвучать истинный вопрос, брат Гийом молча отворачивался от «карты» — сон всегда имел местом действия агумонскую башню — и шел к люку в полу, через который можно было покинуть площадку на вершине башни, и сон.
Сновидения эти изматывали де Труа и физически. Он чувствовал, что разгадка эта где-то рядом, что может следующей ночью ему удастся до нее добраться. Он дошел до того, что всерьез раздумывал над тем, как бы ему задержать снящегося ему монаха в пределах сновидения подольше, чтобы тот успел «проговориться».
Искал де Труа решение своей проблемы и в логических рассуждениях. А что, думал он, если и в самом деле ничего особенного, ничего недопустимого он не совершил, а просто всем своим существом, всем своим обликом не вписался в планы иной, еще более высокой орденской инстанции. Брат Гийом просто выполнял спущенный с невидимых небес приказ. Ведь доказать логически невозможность еще одного уровня руководства, нельзя. Ведь еще три месяца назад услышав, что над великим магистром стоит некая тайная власть, он бы расхохотался. Теперь же его это не удивляет, более того, кажется вполне естественным.
Эта мысль занимала голову де Труа несколько дней, в конце концов он ее отставил, не сыскав ей пока места в картине мира. Для чего нужен монашеский орден, направляющий действия великого магистра было понятно. Но кто и каким образом, и на что опираясь мог бы влиять на принятие решений братом Гийомом, оставалось непонятным. Ничем, ни одним проблеском, ни одной таинственной обмолвкой судьбы или природы эта непредставимая сила себя не обнаружила. Должна же она, пусть случайно, показать хотя бы уголок своих одежд, ведь он взобрался так высоко, споткнулся о последнюю ступеньку перед тем местом, где она могла бы обитать.
Не надо увеличивать количество сущностей сверх необходимости, скажет через пару сотен лет мудрец, и будет прав.
Реми де Труа вернулся к своим сновидениям.
Однажды ночью его неожиданно разбудили.
Но за несколько дней до того как молчаливый монах, войдя в келью объятого повторяющимся сном тамплиера, тронул его за плечо, во дворце великого магистра произошел один весьма неожиданный разговор. Графу де Ридфору доложили, что его желает видеть некто господин де Сантор. У служки, пришедшего с этим известием, был несколько обалделый вид. Он очень даже понимал всю дерзость и самонадеянность человека с заячьей губой, требующего, особенно в столь поздний час, встречи с великим магистром ордена тамплиеров.
— Как ты сказал, его зовут?
— Де Сантор. Я не хотел вас беспокоить, но он сказал что это в интересах и Госпиталя, и Храма…
— У него здесь… — граф коснулся пальцем своей верхней губы.
— Да, мессир, у него эта губа раздвоена.
— Зови.
Когда служка ушел, граф подумал о том, что новые слуги это не всегда плюс. Никто из прежних не стал бы сомневаться, стоит ли докладывать о сенешале ордена св. Иоанна.
Де Сантор был одет весьма просто и прибыл один, без какого бы то ни было намека на свиту. Из чего можно было сделать вывод, что визит этот носит неофициальный, если даже не тайный характер. Сдержанно, но уважительно поприветствовав гостя, граф предложил ему стул. Сенешаль госпитальеров сел, мельком оглядел помещение, навряд ли ему приходилось бывать здесь раньше, и сразу же заговорил.
— Разумеется я пришел к вам по важному делу, граф. Более того пришел, рассчитывая обрести в вас союзника. Не делайте обескураженного лица.
Несмотря на эту просьбу, брови графа поползли вверх и он несколько раз провел ладонью по своей непышной бороде. Де Сантор был последним, пожалуй, от кого он мог рассчитывать услышать такое. Несмотря на полное поражение во время схватки за наследство прокаженного Бодуэна, орден иоаннитов ни в коем случае не считал себя окончательно поверженным. Все замки и земли, кроме спорных, остались у него в руках. И деньги и войска тоже. Госпиталь обязан мечтать о реванше, выжидая удобного случая.
— Не будем сейчас тратить время на воспоминания о черных днях нашего соперничества. И вы и я отлично осведомлены о всех достоинствах и способностях друг друга, равно как и о недостатках. Мы можем говорить просто и открыто. Дипломатия, в сущности, одно из низших искусств, как комедия.
— Я с нетерпением жду ваших простых и открытых речей, де Сантор.
Сенешаль коснулся пальцем своей губы точно таким же движением, как давеча граф. Он словно распечатывал внутренние уста.
— Для начала, чтобы обнаружить добрую волю, я открою вам один секрет нашего ордена. И не самый маленький. В наших руках находится племянник Саладина.
— Спасибо за откровенность, но вы ничем не поделились, ибо этот секрет мне известен.
Граф лгал. Он счел нужным солгать, чтобы хоть отчасти компенсировать то превосходство, которое приобретал Госпиталь перед Храмом, имея такого пленника.
Де Сантор мягко улыбнулся.
— Ну что ж, вы ничего не приобрели, а я ни с чем не расстался.
По улыбке де Сантора де Ридфор понял, что тот видит его насквозь.
Но в планы иоаннита не входила победа в мелких словесных стычках с тамплиером, более того, он не хотел ни в коем случае сердить своего возможного союзника и поэтому поспешил загладить негативное впечатление от своей проницательности.
— Нет ничего удивительного граф в том, что вы так осведомлены, ведь ваши тайные службы лучшие в Святой земле. Может быть они вам уже докладывали, что собирается предпринять дядя для освобождения племянника? Я бы не удивился.
— Нет, это не известно ни нашим тайным службам, ни мне.
— Ну так хоть это вы узнаете от меня. Саладин намеревается посетить госпиталь св. Иоанна, где сейчас проходит лечение его племянник.
Де Ридфор призвал все свои силы, чтобы оставаться невозмутимым. Он знал, что де Сантор не лжет. И понимал, что сообщаемая новость грандиозна по своей ценности. Непонятным оставалось лишь то, почему он решил ею поделиться. У иоаннитов достаточно людей, чтобы изловить Саладина самостоятельно. Это могло бы невероятно превознести их доблесть. Репутация их была бы вновь восстановлена и даже возвеличена в глазах всей Европы.
Де Сантор не дожидаясь вопроса на эту тему, сразу дал пояснение.
— Мы рассудили так — если вы даже пока и не знаете об этом намерении султана, то за те несколько дней, что остались до этого визита, безусловно узнаете. Мои похвалы вашим шпионам были отнюдь не лицемерны. Но что, думали мы, предпримут наши братья храмовники, внезапно узнав о том, что их главные враги имеют возможность пленить самого сильного врага христианского мира и тем прославить свое имя. Может быть, в порыве временной, злосчастной зависти, рыцари Храма Соломонова захотят воспрепятствовать успеху конкурентов. Я прошу прощения за необходимость говорить некоторые вещи, минуя формы, предписанные приличиями.
— Продолжайте, де Сантор, я подобную беседу, вел бы с вами в таком же стиле. Может быть, только мои слова касающиеся рыцарей иоаннитов были бы чуть жестче.
Сенешаль поклонился чуть иронически.
— Собственно, все главное сказано. Мы не просто просим вас не мешать нашему успеху, мы предлагаем вам разделить этот успех. Пусть Саладин будет пойман нашими совместными усилиями. В конце концов, добытая общая польза перевесит любые частные выгоды. Ведь, согласитесь, войны с сарацинами уже не миновать. Все пограничные эмираты пришли в движение, вызваны войска даже из Аравии. Как говорится у древних, стадо баранов предводительствуемое львом, сильнее, чем стадо львов, предводительствуемое бараном. Одним ударом мы лишим их вождя и там уже будет неважно кто перед нами, львы или бараны.
— Да, — согласился де Ридфор, — Нафаидин порывист и не умен, Ширкух слишком стар.
— Конечно граф, будь вы или я светскими государями, мы могли бы жалеть о том, что лишаемся возможности одолеть в открытой схватке столь знаменитого полководца в случае его пленения. Но, как монахи должны хотеть победы наименьшими жертвами, если уж совсем нельзя избежать войны.
Де Ридфор не стал оспаривать эту, весьма на его взгляд, сомнительную мысль. Он думал о другом.
— Меня в вашем предложении смущает один момент.
— Какой?
— Я верю вам — Саладин явится в госпиталь, но не могу понять, зачем он так рискует? Для чего это ему нужно? Он достаточно, по-моему, умен, чтобы им руководило простое родственное чувство.
— Мне кажется, им руководят не столько родственные, сколько рыцарские чувства. Ведь не секрет, что многие из молодых сарацин бредят временами крестового похода. Имя Годфруа или Танкреда у них свято, почти как имя какого-нибудь имама. Нафаидин считается поклонником Ричарда Плантагенета и не скрывает этого. В истории с раненым племянником я чувствую те же мотивы. Этот мальчишка кинулся чуть ли не в одиночку, по примеру рыцаря благородных времен, Годфруа, отбивать у Рено Шатильонского сестру султана. Все знают об этом и Саладин не может бросить его на произвол судьбы в такой ситуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78