И, скорей всего давно мертв. В этом они нас перехитрили. Решив скрыть смерть великого магистра, они, тем самым, показали что о чем-то догадываются. Нюх что-то подсказывает им.
— Мне кажется, — позволил себе вмешаться де Сантор, — они догадываются не о чем-то, а обо всем. Они почти знают, что очень скоро, мы нанесем удар. Возможно, они даже догадываются каким он, в общих чертах, будет и с какого направления последует.
— Не надо им приписывать сверхъестественные качества и способности. Только Бог может читать в душах, — недовольно сказал патриарх.
— Напрасно вы восприняли мои слова как панегирик в честь Храма. Просто, я исповедую тот принцип, что мы не должны считать врага глупее себя. А в данной ситуации, то, что они так много знают, может быть, ничуть не облегчает их участи. Ведь мы знаем намного больше, чем они и, в наших руках инициатива.
— Да, — подтвердил Д'Амьен, — по нашим сведениям заседание капитула будет не раньше, чем через пять-шесть дней. Потом, у них не вполне решен вопрос с преемником. Это отнимет у них время, и плохо скажется на согласованности их действий. А главное, насколько мне известна ситуация в Храме, к власти скорей всего прорвется де Ридфор. По мне, тамплиерам лучше бы не иметь никакого великого магистра, чем такого. Особенно в это время, когда необходимо больше думать головой, а не размахивать мечом. И последнее. Тот факт, что сюда в одно место собрались все магистры областей ордена тамплиеров, большинство приоров и комтуров, весьма выгоден для нас. Нам не придется отлавливать их по всей Европе. Мы обезглавим Храм одним ударом и на очень долгое время, если не навсегда, лишим его возможности мстить Госпиталю.
Раймунд удовлетворенно потрогал свой ус.
— Ну что ж, в речениях ваших, граф, слышите много уверенности и видны повороты изощренного ума. Я, со своей стороны, скажу только, что девять сотен моих людей стоят в полудне пути от Иерусалима Вифлеемской дороге. Пока, мне сдается, ничьего недоброжелательного внимания они на себя обратить успели, но слишком долго так продолжаться вряд ли будет.
— Мои итальянцы тоже готовы, — сказал маркиз, — тетива натянута, но в натянутом состоянии она не может находиться бесконечно.
Великий провизор сосредоточенно кивнул.
— Я всегда помню об этом. Вал событий стронулся места и медленно набирает ход, горе тому, кто попытается встать у него на пути. Сразу отсюда я еду во дворец.
— Вас могут увидеть, — сказал патриарх.
— Карты почти уже открыты, уже нет смысла тратить силы на маскировку. Этим мы доставим затруднения их мелким шпионам, но отнюдь не тем, кто решает.
Его величество король Иерусалимский лежал в темноте и плакал. Лежал лицом вниз, плакал от страха. Последние пять лет, с момента, когда ему велели воссесть на трон, это состояние было для него обычным. Прошло пять лет, а он ни разу, ни на одно мгновение не почувствовал себя королем. Хотя уже не без труда вспоминал, что в прежней жизни звали его Бонифацием; сама эта прежняя жизнь отступала постепенно в туманы несуществования. Он не чувствовал с ней никакой связи. Это не он был мелким судейским чиновником на Кипре. За годы тайных и мучительных тренировок из него вытравили прошлое, и он носил привычки и манеру говорить и двигаться, взятые у Бодуэна, как хорошо пригнанное платье. Так кто же он такой, лежащий лицом в луже собственных слез? Не писец и не король. Не Бонифаций и не Бодуэн.
Тамплиеры постоянно напоминали ему, кто он такой на самом деле, как только он начинал вести себя, хотя бы отчасти не так, как им хотелось бы. Кто-нибудь из них всегда был рядом, и стоило ему на миг забыться, расслабиться, как на глаза ему попадалась многозначительная фигура в белом плаще с красным крестом, невозможно жить, непрерывно осознавая, что тебя могут раздавить, уничтожить в любую секунду, как лягушку.
В первые годы своего «правления» Бодуэн старался не бывать на людях, удалил от себя детей и перепоручил все более-менее важные государственные а советникам, назначаемым орденом. Кроме карающей Десницы Храма, его страшила возможность какой-нибудь случайности, ошибки, которая могла бы обнаружить подмену. Он отослал от себя всех старых слуг, разогнал по дальним гарнизонам всех заслуженных военачальников, тем самым он лишился какой бы то ни было опоры. Он не мог доверять никому, буквально ни одному человеку из своего окружения. Любой мог оказаться подсадной уткой. Одиночество его было абсолютным, и он не мог надеяться на то, что оно когда-нибудь кончится. Его семейство на Кипре, после того, как он был определен в двойники королю, истребили во избежании осложнений.
С некоторых пор, у Бонифация-Бодуэна появилось ощущение, что он является отшельником в своем собственном дворце. Он подолгу блуждал по пустынным залам, подолгу просиживал в библиотеке. Она была кстати, чрезвычайно богатой в сравнении с тем, что можно было встретить при дворах европейских монархов. Здесь попадались книги даже из разгромленной Ямнии и Александрии. Чтение, которому король попробовал предаться, носило хаотический характер, ибо ни о каком учителе-собеседнике и речи не могло быть. Ко времени, о котором идет речь, король-затворник стал одним из самых начитанных людей своего времени, но вряд ли при этом мог быть признан человеком образованным. В его мозгу царил такой же хаос, как и в его душе. Он пробовал даже сочинять. Его перу принадлежал довольно пространный трактат, написанный в жанре вопрошания, и назывался он не без самоуничижения: «Царственный профан». Услышав о существовании в сарацинских землях многомудрого Маймонида, он написал ему несколько писем, в которых излагал свои сомнения по поводу существующих взглядов на природу вещей и божественную природу. Философствование на время облегчило его душевные муки. Но лишь на время, таково действие любой философии. Кроме того, Бонифаций-Бодуэн на собственном опыте убедился в том, что самое искреннее стремление к истине, самое самоотверженное любомудрие, может быть, помогающее излечиться от страха смерти как таковой, бессильно против страха смерти насильственной и, особенно, внезапной. А именно таковой ждал он непрерывно и постоянно.
Выйдя из библиотеки, Бонифаций-Бодуэн понял, что он не стал защищеннее от нависающего над ним тамплиерского топора, что он, перебирая фальшивые алмазы книжной мудрости, не чувствует себя укрытым от наглого и всепроникающего контроля храмовников.
Нет, он не чувствовал себя оскорбленным или задетым этим неусыпным, назойливым, а иногда даже пренебрежительным вниманием. Он и в прежней жизни не был особенным гордецом. Его отец оставил ему больше долгов, чем славы, даже само его дворянское происхождение стояло под очень большим вопросом. Так что, выслушивая выговоры от графа или барона в белом плаще, он не чувствовал себя очень уж задетым. Вообще-то он был идеальным работником для своего места. Покорен, тих, исполнителен. Первое время на него не могли нарадоваться в тамплиерском капитуле те, кто был посвящен в его тайну. Таких, кстати, было очень и очень немного. У него проявилось даже нечто вроде актерских способностей. Изредка, когда это было очень нужно, при большом стечении свидетелей, он мог сыграть величие и даже покапризничать по-королевски. Когда оставались только «свои», он мгновенно стушевывался.
Но странные происходят вещи. Актер, играющий роль короля, непостижимым образом на какую-то, может быть ничтожную часть, сам становится королем. А актер, играющий эту роль постоянно, все время носит в себе каплю королевского превосходства. Нечто подобное случилось с Бонифацием, игравшим Бодуэна. Незаметно для следивших за ним глаз тамплиерского капитула, на очень небольшую часть своего "я", он стал настоящим монархом. В нем завелось то, что могло оскорбиться.
Ставленники Храма, наводнившие во дворце, все должности от мажордома, до повара, хотя и не были посвящены в его тайну, видели в нем просто орденскую марионетку. Они знали, как обращается с Бодуэном великий магистр и прочие высшие чины и невольно заражались таким же к нему отношением.
Но Бонифаций-Бодуэн, готовый выслушивать стратегические поучения от первых лиц ордена, с большим трудом терпел выходки своих камердинеров и лакеев. И однажды случилось следующее. Латинский секретарь короля, доведя до сведения его величества последние пожелания великого прецептора иерусалимской области о сокращении цивильного листа, — то есть денег, издерживаемых на содержание двора, — позволил себе некое, слишком уж неуважительное замечание. Он спросил, повторить ли ему сказанное или "его величество напряжется и постарается все понять с первого раза? " В душе короля что-то повернулось, он как бы очнулся от некоего сна. Хлопнул в ладони и явились два стражника. Они тамплиерами не были. Даже не знали, что тамплиером является секретарь.
— Повесить, — спокойно приказал король.
— Кого? — удивились стражники, они не привыкли к подобного рода королевским приказам.
— Кого? — спросил также и секретарь, впрочем уже начавший догадываться, о ком идет речь.
— Его, — показал король на ошалевшего тамплиера, — и немедленно.
Тот упирался, орал, плевался, умолял, угрожал требовал, чтобы доложили графу де Торрожу, но все это было напрасно. Очень скоро он висел во внутреннем дворе с высунутым языком, словно демонстрируя, за что именно наказан.
Понятно, что его величество призвали объясниться. Он нашел, что сказать. Заявил, что фамильярный пренебрежительный тон, который взяли многие из орденских служителей в отношении его особы, ставит под угрозу разоблачения все предприятие. Во многих душах уже посеяны зерна сомнения. Злополучный этот секретарь позволил себе в присутствии третьих лиц такие выражения, что только немедленная виселица могла спасти престиж царствования.
Одним словом, великий магистр вынужден был принять объяснения, в самом деле — не менять же короля за то, что он наказал зарвавшегося секретаря. Граф де Торрож лучше, чем кто-либо другой, знал эту особенность тамплиеров — ни в чем не знать меры, никакие границы приличий не считались для рыцарей Храма Соломонова святыми.
С этого эпизода и начался постепенный, сначала почти незаметный, дрейф его королевского величества от берега Бонифация к берегу Бодуэна. Король не делал резких движений, он не бросился вешать всех подряд попадающихся на территории дворца тамплиеров, переодетых поварами и постельничими. Он просто стал окружать себя людьми, которые должны были быть верны ему лично. Еще раз произошла смена прислуги и кухонных рабочих, он хотел уменьшить риск быть отравленным по команде извне. Он увеличил плату дворцовым стражникам и сделал так, чтобы они знали, что получают деньги именно по его волеизъявлению. И так далее, и тому подобное. По поводу каждого такого мелкого своеволия у него бывали объяснения с чинам орденского капитула и тогда ему приходилось отступать, но чаще всего начинания и выдумки приживались. Очень скоро Бодуэн мог сказать себе, что о крайней мере, в своем дворце он является хозяином. Пусть мало кто его любит, но зато все от него зависят.
Но радость его была не только тихой, но и очень недолгой. Вскоре он понял, что недооценил орден. Уйдя от мелкой повседневной возни и препирательств с ним по поводу каждого банщика, капитул перенес свои усилия в другую плоскость. Тамплиеры просто-напросто купили всех «людей короля». Богатства ордена, в бессчетное число раз превосходили возможности королевской казны. И если стражник получал из королевских рук четыре бизанта, то рука ордена могла отсыпать и отсыпала ему двенадцать.
Когда король это понял, то впал в многомесячную депрессию. Ничто и никто не мог его разубедить в том, что бороться с храмовниками бесполезно.
Наученные неприятным опытом, тамплиеры теперь не допускали никаких унижающих венценосное достоинство выходок. Но от того, что вели они себя благопристойно и сдержано, власть их казалась еще более неодолимой, а коварство изощренным до степеней дьявольских.
Д'Амьен сумел проникнуть в кабинет короля и в его душу в тот момент, когда тот, в переносном смысле, валялся на самом дне своего отчаяния, не имея сил оттуда выбраться, и, не имея желания такие силы приобрести. Но великий провизор проявил себя великим психологом и еще раз доказал, что недаром Госпиталь возник раньше Храма. Его мудрость исконнее.
Раньше распорядок королевского дня был составлен таким образом, что к нему не мог проникнуть ни один человек, свидание которого с королем было неугодно тамплиерам. Однажды Д'Амьен нашел лазейку в этой стене, второй раз король сам открыл ему калитку в ней. Постепенно, с неохотой король стал оживать и внутренне отстраиваться. Он понял, что теперь он не один, теперь на его стороне готов выступить очень сильный союзник, мало чем уступающий по своим силам и способностям его главному врагу. Бодуэн стал проявлять все больший интерес в планам Д'Амьена и начал строить свои планы на будущее. Правда, его активность носила немного надрывный и слегка поверхностный характер, что и чувствовали его союзники и по поводу чего сами нервничали. Постоянно выражая полное сочувствие идеям Д'Амьена и остальных заговорщиков, его величество Бодуэн если честно, так до конца и не решился на великую схватку с красно-белыми мучителями своими. Во время тайных собраний в катакомбах госпиталя св. Иоанна, он высказывался резче всех и в своих мстительных планах шел дальше всех, но оставшись наедине с собой рыдал от страха и чудовищных предчувствий.
Несмотря на свое последнее замечание, сказанное в катакомбах, граф Д'Амьен вошел во дворец не с парадного фасада. Участок земли, ограниченный с одной стороны стеною Храма Соломонова, с другой — стеною мечети дель-Акса и упиравшийся одним краем в высокую ограду тамплиерского капитула, представлял собой весьма запутанный лабиринт, состоящий из архитектурных осколков прошлых эпох. Неожиданные гроты, небольшие рощи в тени скалистых обрывов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78