Брат Гийом кивнул, показывая, что признает возражение существенным.
— Мы не должны строить расчет сообразуясь только с течением стихийных сил жизни. Есть много способов уклониться от их влияния, или поставить их себе на пользу. Взгляните на эту грозу. Когда она накроет своим ливнем вершину башни, мы будем уже внизу, у камина, но пока мы не в состоянии предотвратить ее возникновение, или наоборот инициировать его. Жизнь отдельных людей и даже отдельных народов в этом отношении нам доступнее. И уж коли нам нужна гроза над Палестиной, мы вызовем ее.
— Но с какой стороны? — спросил де Труа, — единственный достойный и разворотливый враг, Саладин, занят делами на восточных своих границах, и, насколько известно, в ближайшие годы он и не помышляет о нападении на земли королевства, равно как на земли Триполитанские и Эдесские. Эмиры Зейналя, Дамаска и Кирджаба неизменно предупредительны.
— Мы сделаем так, что эмиры сменят милость на гнев и султан Саладин изыщет силы для войны против нас. Сейчас нужно решить вопрос в корне. Убедили ли вас мои слова, и готовы ли вы поддержать меня? Вернее не так, готовы ли вы проникнуться этими мыслями, как своими собственными для совместного равноправного действия. Когда мы договоримся о главном, то и частности перестанут пугать нас своей неразрешимостью. Мы придумали в свое время, как использовать неукротимую свирепость графа де Торрожа и его желание править орденом самовластно, без нашего участия, в наших интересах. То же будет и с графом де Ридфором. Он уже невзлюбил нас. И вот думая, что он взял нас за глотку, что наносит нам удар за ударом, он будет лишь следовать по начертанному нами маршруту от одной предумышленной точки, до другой. Мы придумаем также, как нанести такую рану Саладину, чтобы этот лев ислама сошел с ума, чтобы его рассудок замутился яростью и жаждой немедленной мести. Кроме всего, мы придумаем как все это сделать, чтобы никто не заподозрил в этом орден тамплиеров. Мы также сделаем, чтобы рыцари Храма, покрывая себя бессмертной славой в боях, рыли, на самом деле, могилу обороне Святого города. Мы уйдем отсюда в качестве тех, кому более всех пристало возглавить возвращение. Все государи и все народы принуждены будут признать это. И очиститься воздух вокруг нашего имени от завистливого яда и с утратой малой части нашего внешнего блеска, мы упрочим власть нашу в умах и сердцах христианского мира.
Стена ливня приближалась со скоростью несущегося во весь опор всадника. Долина цветения померкла, сделавшись вдруг воспоминанием самой себя. Заволновался воздух, освежая одежды стоящих на вознесшейся над долиною каменной платформе. Впечатление явившейся в мир новой непререкаемой силы. Все началось с невнятных переговоров грома над отдаленными вершинами гор, и вот уже результат этого бормотания здесь. Длинные изогнутые струи полоснули по четырем граням башни повернутым на восток. И вот весь Агумон во власти воды, жадно изливающейся с небес. Что замок? Что долина? Забурлило, выходя из берегов Мертвое море и Генисаретское озеро, потоки мутной грязи хлынули с гор, смывая Тивериаду, Беф-Сан, Агаддин. Самое Средиземное море яростно ступило на гибнущую землю и вскоре вся Палестина оказалась под его властью. Был смыт и исчез под волнами Святой город Иерусалим. Могло показаться, что навсегда.
Но некому было это видеть. Четыре монаха медленно, как тяжелые мысли, спускались по винтовой лестнице в толщу башни.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ТАИНСТВЕННЫЙ ВИЗИТЕР
Принцесса Изабелла очень тяжело переживала свое поражение в споре за корону Иерусалимского королевства. Как все сильные натуры, более она страдала от потери уверенности в себе, чем от агрессии обстоятельств. После торжественно обставленного бракосочетания сестры, она тут же отбыла в Яффу и всю дорогу промолчала.
То, что она так тяжко переживает случившееся, было неприятным открытием для ее возлюбленного и спутника Рено Шатильонского. И раньше, в моменты самого безоблачного счастья, ему мерещилась некая тень, меж их душами. И, присмотревшись, он различал, что у этой тени очертания короны Иерусалимского королевства.
Изабелла была влюблена в Рено, как только может быть влюблена женщина, но помимо женщины в душе Изабеллы находилась еще и королева, которой она себя никогда не переставала считать. Но как быть с Рено? Расстаться с ним — никогда! Выйти за него замуж — тем более! Она не могла отказаться ни от трона, ни от возлюбленного. Возлюбленный чувствовал, что в душе Изабеллы происходит непрерывная, а главное скрытая от него работа. Его ревность к этому неодушевленному предмету, к этому «стулу», как он именовал трон в порыве ярости, становилась все сильнее и обида все горше.
Рено даже обрадовался в глубине души, что планы Изабеллы, столь сокрушительно рухнули у всех на глазах, обрадовался, что была посрамлена та часть ее гордости, что была связана с венценосными планами. Он знал, до известной степени, конечно, свою возлюбленную, и надеялся, что пережитое унижение выжжет из ее сердца всякую мысль о возвращении в Иерусалимский дворец. Он, как и все присутствовавшие на спектакле разоблачения, понял, с какой силой придется столкнуться при попытке сместить этих двух ничтожеств, Гюи и Сибиллу. Тамплиерский монстр, не подававший очевидных признаков жизни, внезапно показал из-под поверхности житейского моря свою чудовищную спину и зрелище это на время парализовало всякую возможность реального сопротивления.
Все, кто в ту ночь после венчания и молчаливого, хотя и сверхъестественно пышного пира, расходились по домам, и патриарх Гонорий, и Конрад Монферратский и бароны, и богатые горожане, уносили в душе глубоко запрятанный сосуд ненависти к этой неодолимой силе. И маскировал эту ненависть, не давая ей даже блеснуть на дне глаз, страх.
Состояние Рено Шатильонского было совершенно другим. О всемогуществе ордена храмовников он был прекрасно осведомлен и до этого, и имел основания рассчитывать, что в этот раз мерзейшая мощь поможет ему в его счастье.
Надеждам этим сбыться было не суждено. Он это почувствовал еще по дороге в Яффу. Он не удержался и сказал, что столь явная и горькая тоска по несбывшемуся желанию стать Иерусалимской королевой, унижает их любовь.
Изабелла посмотрела на него своим особым, затуманенным взглядом и сказала.
— Почему несбывшемуся?
— Так вы намерены продолжать эти усилия?
— Не могу же я позволить, чтобы на троне сидела эта безмозглая курица, моя сестра.
Рено вспыхнул.
— Но тогда нам нужно объясниться!
— Что вы хотели узнать, граф? — Изабелла изо всех сил старалась придать своему лицу равнодушно-задумчивое, «королевское» выражение.
— Например, какая роль отведена мне в ваших дальнейших планах. И отведена ли вообще какая-нибудь?
— Не кажется ли вам, что мужчина роняет свое достоинство, задавая подобные вопросы женщине, с которой он делит ложе?
— Ну что же, несмотря на то, что вы всего лишь хотели меня оскорбить, вы дали мне ответ по-существу. Прощайте, принцесса.
И граф ускакал.
Разумеется, этим разговором ничего не кончилось, и не могло кончиться. Они любили друг друга, любили сильно, и немедленно по прибытии в Яффу, стали искать встречи, раздумывая лишь над способом примирения, который бы не слишком унизил их достоинство. Граф, который, казалось бы, во исполнение своей угрозы, должен был бы уехать из города, лишь переменил образ жизни. Непрерывная охота стала содержанием ее. День за днем, неделя за неделей он носился по лесам, окружавшим в ту пору город. Но даже это наилюбимейшее из развлечений средневековой знати, не могло полностью отвлечь его от мыслей об Изабелле. Пробовал он бражничать, возили к нему во множестве разного рода девиц, но это помогало еще меньше.
Принцесса тоже была занята своего рода охотой. Двор ее после известных событий, стал неудержимо таять. Нюх придворного превосходит своей чувствительностью нюх крысы, и прежде, чем та побежит с тонущего корабля, он уже унесет ноги от неудачливого претендента на престол. Приемы и балы на первом этаже ее небольшого дворца стали еще пышнее и интереснее. Средства у принцессы для этого были. Сестрица Сибилла, то ли по движению души, не полностью забывшей свои христианские устремления, а скорее по чьему-то мудрому совету, выделила Изабелле около сорока тысяч бизантов, узаконив таким образом раздел Бодуэнова наследства. И когда во дворец пришло известие, что Изабелла согласна принять деньги, там была большая радость. Все посчитали это знаком того, что черноглазая интриганка смирилась с положением вещей. Надо сказать, что принцессе это решение далось не без терзаний, она, конечно, сразу поняла смысл этой «подачки». Но делать было нечего, казна была пуста, и ей нечего было предъявить в обеспечение своей гордости. Теперь она могла фрондировать на деньги, отпущенные королевой.
Изабелла охотилась за каждым дворянином, который своим присутствием мог хоть в какой-нибудь степени украсить ее ссылку. Она понимала, что большинство из них остаются при ней только до тех пор, пока в ее кошельке позванивают дареные сестрицей монеты. Но и с этим приходилось мириться. Она рассчитывала, что за те месяцы, что уйдут на проматывание денег, в стране произойдут какие-то изменения в ее пользу. Но за стенами размышлений такого плана, пышным цветом расцветала тоска. "Зачем мне все это? — спрашивала она себя все чаще. — Даже если я сумею добиться того, чего хочу, буду ли я счастлива, если его не будет со мной? "
Виновницей ссоры, которая привела к столь продолжительному и угнетающему разрыву, принцесса считала себя, такое не часто встретишь среди женщин. Рено горд, понимала она, рыцарственно неуступчив, ему легче умереть, чем теперь броситься к ее ногам. Да и полно, отчего это она так уверена в его любви? На чем эта уверенность основана?! Ведь если мужчина способен более месяца после одного неприятного, пусть даже очень неприятного объяснения, отказываться от общества любимой женщины, должна ли эта женщина продолжать считать себя любимой? И, потом, эта госпожа Жильсон! Изабелла прямо-таки взвилась на месте как прекрасный смерч, вспомнив о ней. Не в ее ли привычных объятиях обидчивый рыцарь нашел немедленное утешение? Да и утешение ли ему требовалось? Может быть просто развлечение!
Все эти вопросы теснились в ее сердце, каждый норовя обжечь побольнее. Она немедленно приказала узнать в городе ли находится столь остроумно опозоренная некогда интриганка.
В ожидании этих сведений Изабелла вышла в сад.
И вот она в саду, в окружении обычной своей свиты. По правую руку верная жердь — Данже. Впереди катился по-дурацки разодетый колобок Био. За спиной сюсюкающий де Комменж, пара его собутыльников, считающих это безбородое пугало влиятельным при дворе человеком. И несколько дам, о которых было известно, что они готовы на все, но в целом пытающихся выглядеть прилично. Камеристки далее и слуги. И даже сад… Изабелла остановилась, закрыв рукой глаза, это любимое ее место, заросли жасмина и пруд с большими беззащитными лилиями. Даже это место не дает отдохновения душе, обожженной страстью, лишенной привычного утоления.
Все бросились к ней, Ваше высочество! Ваше высочество! Но не такова была Изабелла, чтобы надолго терять контроль над собой. Когда она гордо обернулась и посмотрела на этих платных доброхотов, они окаменели, столь королевской, столь неприступной была ее осанка, ее взгляд.
Резные антиохийские скамьи были уже доставлены на место, негры с большими опахалами стояли подле них наготове. Изабелла уселась. Био устроился у ее ног, подставляя свою густо заросшую голову ее высокородным пальцам. Принцесса запускала туда свои тонкие, но весьма цепкие ручки, и когда ей что-нибудь не нравилось — пение ли певца, игра ли флейтиста, или придворная новость — молча вымещала свое неудовольствие на шевелюре толстого карлика. Иной раз и слезы текли по щекам любимца, но сквозь них он неизменно улыбался, осознавая, что это все же лучше, чем лететь через борт галеры в пучину морскую.
— Ваше высочество, — сказал Данже, заметив, что, кажется, все устроилось, — в каком порядке прикажете провести аудиенцию. Сначала певца, а после рыцаря, или наоборот.
Изабелла с горечью подумала, что в прежние времена никогда список аудиенции не состоял всего лишь из двух фамилий, не всегда удавалось принять всех желающих.
— Как их зовут?
— Реми де Труа и Арнаут Даниэль.
— Хорош ли собою рыцарь? — задала дежурный вопрос из куртуазного обихода, принцесса.
Данже замялся.
— Боюсь, Ваше высочество, что несколько нехорош.
— Объяснись, Данже.
— Боюсь, Ваше высочество, что даже страшен, этот рыцарь. Несколько.
— Какой ты все-таки болван, Данже, — нервно тряхнула рукавом принцесса, — объясни толком, что рога у него растут, или копыта, не дай бог?
Все присутствующие весело закрестились.
— Он ликом лишь страшен, однако без копыт, а что касается рогов, то неизвестно даже, женат ли.
Сдержанное веселье свиты перешло в открытый смех, смеялись не столько шутке мажордома, сколько самому факту, что этот сухарь пытается шутить.
Хороши же мои дела, если Данже и тот пытается меня веселить, подумала Изабелла.
— Ладно, а этот трубадур, дворянин ли, по имени этого не скажешь. Негоже нам принимать трубадура прежде рыцаря, хотя бы и отвратного ликом.
— Утверждает, Ваше высочество, что дворянин. Проверить нет возможности.
— Что ж, тогда выбор ясен. Насладимся вначале пением, а уж потом воздадим воинской доблести.
Трубадур оказался пятидесятилетним, примерно, человеком, одетым весьма просто. Кафтан у него был несколько потерт, хотя и нес на себе некоторые претензии на изящество. Несомая в руках, как величайшая драгоценность, лютня, сразу вызывала к себе уважение. Она была так богато украшена, что можно было подумать, будто трубадур не владелец ее, а свита.
Арнаут Даниэль поклонился с достоинством человека, не имеющего возможности проявить себя внешним блеском, но рассчитывающего на свои внутренние достоинства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78