— Ну что ж, — сказал он, отделив от денег красильщика свою обычную долю, — если бы ты не сам себе устроил эту проверку, я бы наверное мог бы тебе уже доверять.
По этой довольно замысловатой фразе Анаэль понял, что все остается по-прежнему, правда это не слишком его расстроило: он теперь знал, что ему делать.
На следующее утро Анри отбыл на очередную встречу с неизвестным покровителем шайки. Ему изменило чувство опасности. Он думал, что решительной расправой с одним из тапирцев он навел порядок, но все изменилось и большинство просто ждали удобного случая для бунта.
Летом, когда добыча текла рекой, разбойники могли сквозь пальцы смотреть на то, что значительная ее часть, уплывает в чей-то неизвестный и потому подозрительный карман. Зимой возможности их промысла сократились, что отнюдь не отразилось на аппетитах пресловутого благодетеля. Это все сильнее раздражало мерзнущих, голодающих, поминутно рискующих жизнью людей.
В дополнение ко всему вышеизложенному, Анри совершил еще одну ошибку. Он убил только одного из братьев-тапирцев, здесь ему изменил здравый смысл. Он почему-то решил, что второй настолько запуган, что не посмеет выступить против него.
Утром, после отъезда вожака, многие, разбившись на привычные боевые группы, разбрелись по округе в поисках какой-нибудь дичи или неосторожных поселян, решивших навестить своих родственников из соседней деревни. Другие пошли заготавливать хворост для костра, с наступлением холодов его требовалось все больше. Анаэль остался один, люди, которым было поручено за ним присматривать сидели у внешнего выхода и он мог спокойно передвигаться по подземелью.
Когда солнце стало клониться к закату, разбойники начали постепенно возвращаться. День этот был крайне неудачным, судя по всему, предстояло лечь спать, даже не перекусив. Анаэль внимательно прислушивался к разговорам и, дождавшись, когда раздраженное обсуждение этой темы зайдет достаточно далеко, громко сказал Кадму, лежавшему на шкурах рядом:
— Но у нас же есть деньги, мы же можем просто купить еды. Наверное Анри за ней и поехал, жаль что один, много не дотащит.
Ответом ему был саркастический хохот.
Кадм зашипел на него, мол, я же тебе все объяснил!
— Нет, — громко, чтобы всем было слышно, продолжал Анаэль, — я ни разу не видел этого покровителя, и никто из вас тоже не видел. Почему это Анри всегда на встречу с ним ездит один?
Общее одобрительное ворчание было ему ответом.
— Но даже если он существует, то ведет себя глупо. Даже пастух, если он хорошо относится к своим овцам, всего лишь стрижет их, когда приходит пора, но не сдирает кожу.
— Этот урод говорит правильно, — проворчал кто-то в дальнем углу.
Кадм приподнялся на локте, чтобы получше рассмотреть смельчака.
— Заткнись, — зверским шепотом сказал он Анаэлю и схватился за кинжал. Но тот и не думал останавливаться, он чувствовал, что его сейчас не тронут.
— Этому благодетелю, будь он проклят, если все же существует, все равно, что мы едим, и едим ли вообще, лишь бы от нас поступали деньги. Мы для него хуже червей навозных. Повторяю, если он существует.
Тут не выдержал Лурих, он вскочил и заорал:
— Ты хочешь сказать, что его нет?
— Да.
— И что Анри нас обманывает?
— Да. Я уверен, что это так!
Гул стоял в подземелье страшный, многие повскакивали со своих лежанок.
— Ты считаешь, что он все деньги забирает себе? — неистовствовал Кадм.
— Все не все, но очень большую часть. Может быть он с кем-то и делится, не знаю.
— Такие обвинения надо доказывать! — этот голос произвел остужающее действие на костер полыхающих страстей. Разбойники попятились к стенам, сраженные неожиданным появлением вожака. Весельчак был мрачен и грозен. Как-то заново почувствовалось, насколько он громаден, а также и то, что далеко не все в этом подземелье настроены против него.
— Ну что же ты молчишь, пятнистая тварь? Ты сказал, что я присваиваю общие деньги, — проревел Анри. В руках он держал короткий аквитанский топорик и время от времени шлепал им плашмя по ладони.
— Утверждаю, — встал со своего места Анаэль.
— Ну так доказывай, и если к тому времени, как я дочитаю про себя символ веры, ты этого не сделаешь, то пожалеешь о том, что родился на свет.
— А если докажу? — спросил твердым голосом Анаэль.
Анри только тяжело усмехнулся в ответ.
— Пойманный в сокрытии общих денег, повинен смерти, — выкрикнул младший тапирец, и никто ему не возразил, потому что сказал он сущую правду.
Анри еще раз усмехнулся и сказал:
— Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое.
— Я не успею за это время даже выйти из подземелья, пока ты читаешь молитву.
— Да будет воля Твоя, — невозмутимо продолжал Анри.
Просто физически ощущалось, как сгущается напряжение в воздухе под каменными сводами. Очень многие думали также, как Анаэль, но для того, чтобы выступить на его стороне, им нужна была хоть какая-нибудь зацепка.
— Но поскольку я не могу выйти из подземелья, позволь мне хотя бы здесь, внутри действовать свободно.
— Как мы отпускаем должникам нашим…
Анаэль сделал знак столпившимся, чтобы они раздвинулись, и решительно прошел к волчьему пологу, за которым скрывалась личная пещера Анри. Анаэль, Кадм, тапирец, Лурих и еще несколько человек одновременно вошли туда.
— Если ты где-то и прячешь деньги, то здесь.
Мгновенно все было перевернуто в этой берлоге.
Анаэль намеренно держался подальше от медвежьей шкуры, которая служила постелью вожаку. Кошель с деньгами красильщика Мухаммеда нашел Кадм.
Надо ли говорить, какой шок произвела эта находка.
Последняя фраза молитвы застряла в горле Анри.
Несколько секунд вернейший слуга стоял перед своим господином, держа в вытянутых руках доказательство его бесчестья. Висела мучительная тишина. К несчастью для Весельчака, он растерялся даже больше других. Его подвела самоуверенность, он не предполагал, что кто-то из этих ублюдков его перехитрит. Конечно, он догадался, что деньги подброшены, и точно знал, кто это сделал, но что теперь было толку от этого? Никто не поверит ни единому его слову. И чем дольше он молчал, тем глубже становилась пропасть, в которую он проваливался.
— Это наши деньги, — с какой-то угрожающе-прозревающей интонацией сказал Кадм.
— Что ты бормочешь, дурак! Неужели ты не понимаешь, что мне специально их подкинули! — эти слова надо было сказать раньше, намного раньше. И другим голосом, не близким к истерике, а спокойным и властным.
— Они лежали у тебя в изголовье, — тупо разглядывая кошель заметил Лурих.
— Вам что, непонятно, что это не мои деньги?
— Ты украл их у нас, — еще более тупо, и от этого особенно веско сказал Кадм и поднял на хозяина налитые мукой глаза. Он так верил этому человеку.
Анри понял, что в этот момент его бывший раб ему особенно опасен, что все сейчас будет погребено под обломками его рухнувшей веры, будь она неладна! Он размахнулся своим аквитанским топориком, которым владел с изумительным искусством еще со времен далекой своей юности. Он собирался раскроить череп человеку, который еще совсем недавно почти боготворил его. Но ему не суждено было этого сделать. Когда его рука с топориком была в высшей точке, в горле у него уже торчал нож, посланный тапирцем.
Тяжелое, неуклюжее тело Весельчака Анри, потоптавшись на месте, молча, не издав ни единого звука повалилось на предательскую медвежью шкуру.
Разбойники собрались вокруг тела и некоторое время простояли молча. Напряжение как-то сразу спало. Справедливость восторжествовала, месть свершилась.
Когда первое возбуждение, вызванное внезапной сменой власти, схлынуло, разбойники почувствовали внутреннее опустошение. Они как бы осиротели. Кроме того в полный рост встал вопрос, что делать дальше? Кому быть новым вожаком, и быть ли ему вообще? Возможно ли оставаться в этом подвале, утратив вместе с Весельчаком связь с этим тайным, сильным, хотя и довольно жадным покровителем.
Все решили отложить до утра, видимо в тайной надежде, что утром станет ясно, что ничего не нужно. Ни нового Анри, ни старой шайки.
Ночью Анаэль, пятнистый урод, не дожидаясь рассвета и вопроса о том, не он ли подложил деньги под медвежью шкуру Анри, тихо покинул подземелье. Он прихватил с собой одну только раку с мощами некоего святого, имущество церкви у въезда в Депрем, и, оставив за спиной пропитанную разбойничьей тоской нору, растворился в холодной ночи.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПОЧТОВЫЙ РОМАН
«О, Прекрасная Дама, каждое слово, которым я решаюсь потревожить Ваше утонченное и богоподобное внимание, не что иное как извинение за то, что я решился, все же, внимание Ваше потревожить. Я варвар, вторгающийся в алтарь, но падающий ниц при величии и святости открывшейся картины. И я готов немедля отречься от своего варварства и даже от самого себя; более того, я готов вступить в смертельный бой с каждым, кто лишь дерзновенно подумает подвергнуть сомнению чистоту и возвышенность вышеупомянутого алтаря. Нет, нет, не подумайте, о Прекрасная Дама, что я смею просить о чем-то Вас. Просить я могу лишь о позволении мечтать, ибо бестелесный, эфемерный материал моих мечтаний никак не затенит тихого сияния Вашей невинной красоты. Я прошу лишь о том, чтобы дикарю с пылающим сердцем разрешено было надеяться на то, что когда-нибудь ему будет разрешено называться рыцарем Прекрасной Дамы и рисковать жизнью повсюду, единственно ради возвеличивания блеска ее возвышенного имени».
Сибилла получала такие послания каждый день. Вначале она их немедленно сжигала, трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь, углубившись с отцом Савари в очередную беседу о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого Иоанна беседы эти стали чуть более предметными. Прислужник иоаннитов решил, что ученица его подготовлена достаточно, и от рассуждений абстрактных пытался проложить мостки к обсуждению каких-то практических мер и шагов.
Сибилле же, как раз в эти дни, необходимо было другое. Ей, ее смущенной душе, требовались полеты в заоблачные пенаты чистейшего духа, в области, абсолютно оторванные от нужд и тягот повседневности. Отец Савари не почувствовал, что девушка перестала быть мягким воском в его руках, какая-то часть ее сердца стала ему недоступна. Надо было сменить тактику святого обольщения, он этого не сделал. Тщеславие и самоупоение — качества, порой свойственные пастырям ничуть не меньше, чем самым ничтожным членам их паствы.
Итак, принцесса хотела парить, отдаваться бесплотным мечтаниям об абсолютной святости, о самопожертвовании ради всех страждущих Святой земли, а может быть даже и всего христианского мира. Это был единственный способ бороться с проникновением в ее душу соблазна в виде этих надушенных писем. Своими новыми речами, своими деловыми предложениями отец Савари тащил принцессу на землю, утомительно рассуждал о трудностях устроения госпиталей для паломников, о недостатке средств, лекарств и обученных медицинской премудрости братьев в этих госпиталях. Он выводил из себя свою воспитанницу и приводил ее в отчаяние своими назойливыми рассуждениями. И вот однажды, после такого разговора, отнюдь не облегчившего ее томящегося сердца, она, вернувшись в свою келью и отыскав на обычном месте очередное письмо, вскрыла его и прочла.
Первой ее реакцией было, конечно, возмущение. Да, сердясь на сам факт появления этих эпистол, она правильно представляла себе их содержание. Как посмели обратиться к ней, девушке, решившей посвятить себя святому подвигу со столь неприличным посланием? Тем не менее, она прочитала письмо несколько раз, как бы ища в нем строчки и выражения, которые могли бы сыграть роль масла, подливаемого в огонь возвышенного возмущения, но чем дальше она читала, тем очевиднее становилось, что письмо написано весьма уважительным, можно даже сказать воспитанным человеком. Им сделано все, чтобы ни в коем случае не оскорбить Прекрасную Даму, даже в самых таинственных и изящных изгибах ее самолюбивого достоинства.
Сибилла оценила и то, что в этом послании, как минимум двадцатом по счету, писавший до сих пор не посмел даже назвать своего имени. Насколько принцесса была знакома с нормами и правилами куртуазной науки, такое поведение считалось безукоризненным.
Она решила не сжигать это письмо, а положить в особый ларец. Не затем, конечно, что оно стало ей дорого, объяснила себе принцесса, а затем лишь, чтобы объективно проследить за тем, как будет развиваться характер и стиль таинственного почитателя. Не изменит ли ему возвышенный настрой, не окажется ли фальшивкой благородство его чувств?
Отец Савари продолжал долдонить свое. Если раньше принцесса ждала его появления с нетерпением, теперь она не могла дождаться, когда он оставит ее со своими утомительными нравоучениями и она сможет вернуться к себе, чтобы отыскать очередное послание, или хотя бы перечитать полученные прежде. Чтобы как можно более сократить время своих бесед с духовником, она положила себе не перечить ему, дабы не нужно было дважды и трижды выслушивать одни и те же аргументы, как это бывало прежде. Поэтому, отец Савари пребывал в полной, непоколебимой уверенности, что он на правильном пути, строптивость Сибиллы побеждена, сердце принцессы до такой степени неравнодушно к страданиям обездоленных паломников, что она вот-вот сама спросит у него, в каком качестве он хотел бы ее участия в деле выдвижения ордена госпитальеров в передние ряды богоугодного движения в Святой земле.
Настроение же воспитанницы все более не совпадало с делами, в коих ей приходилось участвовать. Она продолжала вместе со своим духовником посещать лечебные дома и ночлежки для инвалидов, но заметила, что все эти несчастные стали раздражать ее своей несчастностью и болезненностью. Конечно, она понимала, что такие настроения — грех, но боялась признаться в них духовнику. Этот грех она замаливала сама, стоя на коленях в одной из церковок монастыря, вызывая своим усердием умиление монахинь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78