Это, как раз, тот случай когда за внешне случайным фактом, стоит чужая и враждебная нам воля. Довольно нам размышлять о том, что будет после смерти Бодуэна IV в Иерусалимском королевстве.
— Кто-то хочет расстроить налаживающийся брак Изабеллы и Гюи? — спросил его святейшество.
— Кто-то, — фыркнул де Сантор.
— Давно пришло это известие? — спросил у монаха великий провизор, в голосе его была озабоченность.
— На рассвете, сегодня.
— Насколько я знаю, этому вертопраху вынесен смертный приговор, — удивился патриарх.
— Смертный приговор ему вынес всего лишь король, — мрачно пошутил Д'Амьен.
— Но, насколько я понимаю, мы не пойдем ни против королевского, ни против божеского закона, если поможем привести его в исполнение, — сказал де Сантор.
— Что вы придумали?
— Среди известных забияк и лихих рубак есть несколько больших должников нашего ордена, и мы можем сообщить им, что появилась возможность рассчитаться, не прибегая к помощи денег.
— О ком именно вы говорите?
— Маркиз де Бурви, барон де Созе, шевалье де Кинью. Кого из них вы предпочли бы отправить для этого дела?
— Отправьте всех троих и скажите им, что сверх того, что будут списаны долги, им еще будет заплачено.
— Я понял вас, мессир.
— И спешите, де Сантор, мне кажется вы и сами еще не поняли всей важности этого известия.
Патриарх Гонорий, покряхтев, поднялся со своего места.
— Думаю все же, граф, что мы слишком много времени посвящаем размышлениям о шипах еще даже не посаженых роз?
Вместо великого провизора ответил де Сантор.
— Если мы не будем думать о послезавтрашнем дне, завтра мы станем бедствовать.
— И, тем не менее, в словах его святейшества есть своя правда, — сказал Д'Амьен, сглаживая оттенок невежливости промелькнувший в тоне монаха, — и в дне нынешнем есть предметы для размышления. Я говорю о нашем, Богом спасаемом, монархе. На словах он искренне хочет избавиться от засилья тамплиеров, но весьма заметно, что в душе он этого ужасно боится.
— Да, вы правы, — согласился его святейшество.
— Наши действия в ближайшее время будут таковы: завтра или послезавтра я отправлю в Рим тайную петицию, ее появление есть прямой результат нашей сегодняшней встречи. После этого мы станем готовиться к следующему шагу. Бодуэн IV обнародует указ, причем обнародует самым законным образом, в присутствии всех знатных и влиятельных людей Иерусалима, в присутствии выборных от всех портовых городов и всех приорств. В частности, в указе этом будет сказано, что отныне вся городская стража будет набираться из числа рыцарей ордена иоаннитов. К городу будут переведены отряды Раймунда и Конрада. В случае, если после обнародования указа, тамплиеры попытаются выразить неудовольствие, а нам очень бы этого хотелось, люди Раймунда и Конрада войдут в город, оцепят Храм с капитулом, и резиденцию де Торрожа. Всем градоначальникам, всем комтурам иоаннитских крепостей, будут разосланы соответствующие приказы. Надеюсь, нечто подобное вы сумеете, ваше святейшество, внушить своему клиру, и в этот день во всех церквях Святой земли зазвучат соответствующие проповеди. В один день, может быть даже в один час, с безраздельным господством храмовников, по крайней мере у нас в Палестине, будет покончено.
— И скоро ли наступит этот день? — поинтересовался его святейшество.
— Одно я знаю точно — он наступит, — отвечал великий провизор.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПРЕЕМНИК
Во времена второго крестового похода был такой случай. Сарацины сельджуки, под командованием султана Ахмата, осаждали небольшую крепость под названием Градин. Через месяц после начала осады, ее защитники, латинские рыцари, были на грани полного истощения. Еды не было давно, вода в пересохших колодцах заканчивалась, выдавали ее по одной чашке в день, несмотря на то, что стояла изнуряющая палестинская жара. Большинство рыцарей не могли даже встать, лежали обессилевшие в тени стен в ожидании скорой и неминуемой смерти. Сарацины уже предвкушали победу, ожидая, что крепость сама, как созревшее яблоко, упадет им в руки. Они знали, что Градин представляет собой склеп, наполненный живыми скелетами.
И вот, когда истощение и отчаяние воинов христовых достигло крайней степени, к ним явился священник местной церкви, история не сохранила его имени. Оказывается, помимо пастырских наклонностей, он имел еще и наклонность к археологии, и во время осады, он потихоньку рылся в земле рядом с восточным приделом своей церкви. По старинным пергаментам он узнал, что где-то в этом месте должно быть захоронение св. Бонифация шестисотлетней давности. Священник сказал, что он, кажется, набрел на какой-то склеп и просил о подмоге. Несколько крестоносцев, способных передвигаться, пошли вместе с ним и три ночи раскапывали землю. Усилия их были вознаграждены — состоялось обретение мощей св. Бонифация. Это событие произвело невероятно сильный эффект. Люди, готовившиеся умирать, не только встали на ноги, но и смогли взять в руки оружие. Душевный порыв их был так силен, что они выбежали из стен крепости, рыдая от нестерпимого счастья, и всю многократно превосходящую силу сарацинскую обратили в паническое бегство.
Эту историю любил рассказывать Анаэлю барон де Кренье. Ничего не забывающий урод, вспомнил о ней, когда ему попалась на глаза рака с мощами из ограбленной тапирцами церкви. Если поведанное тамплиером хоть на треть не выдумка, то отец Мельхиседек, при возвращении священной реликвии, должен взлететь как птица, думал Анаэль, приближаясь к одинокому храму, у поворота дороги к Депрему.
Было холодно, под ногами то и дело похрустывал тонкий ледок, которому суждено растаять с первыми лучами солнца. Вот-вот должно было рассвести, но дневное светило будто не решалось опуститься в промозглый январский мрак.
Наконец, впереди осторожно обрисовались в медленно бледнеющей темноте, характерные очертания. Приход был весьма бедный, вряд ли у отца Мельхиседека был служка, не говоря уж о диаконе. А если и был этот самый служка, то, наверняка, сбежал после недавнего разбоя под защиту городских стен Депрема.
Подойдя к домику священника, стоявшему всего в каких-нибудь двадцати шагах от церкви, Анаэль постучал кулаком в щелястую тисовую дверь. Дом, хотя и был неказист на вид, но сложен из крупного камня, чувствовалась в нем угрюмая основательность. Стук не оказал никакого воздействия на обитателей, если там кто-то даже и был. Постучав еще раз, Анаэль приложил ухо к щели и напряженно прислушался. Ничего. Пустая, темная тишина. Может быть хозяин куда-то отбыл? Навряд ли, не был отец Мельхиседек похож на любителя путешествий. Крепко спит? И не мертвым ли сном?
Анаэль надавил плечом на дверь, поддалась. Вошел внутрь. Глаза, освоившиеся с темнотой внешней, спасовали перед внутренней. Пришлось двигаться на ощупь, придерживая левой рукой ящик с драгоценными костями, правой прокладывая путь. Нащупал еще одну дверь. Толкнул ее, куда-то вошел. Долго присматривался, готовый ко всему, напряженный, как тетива. Здесь было несколько посветлее. Лучи ленивого рассвета сочились через подслеповатое окно. Наконец Анаэль понял, что стоит посреди комнаты в углу, которой лежит мертвец. Борода торчком вверх, руки вдоль тела.
Мертвецов Анаэль не боялся. Он задумался над тем, хорошо или плохо для его планов на будущее, что настоятель мертв. А план его был прост и отличался осторожностью и предусмотрительностью. Вырвавшись из тесных объятий Весельчака Анри, он решил, что не стоит, сломя голову, нестись в Иерусалим к тайнику прокаженного Бодуэна.
Взвесив все обстоятельства, он понял, что тайник этот сейчас не доступнее для него, чем тогда, когда он лежал на гнилой подстилке лепрозорного сарая. Надо было попытаться кем-то стать, прежде, чем пытаться проникнуть за стены тамплиерского капитула. Выбор же, если рассмотреть дело трезво, был у него невелик. Или рыцарь, или священник. Стать рыцарем было труднее, оставалось стать священником. И первой ступенькой на этом пути, должна была стать должность служки в этой забытом богом церкви.
— Кто ты? — раздался скрипучий голос.
Анаэль, несмотря на все свое самообладание, вздрогнул, но легкий испуг сменился резкой радостью — жив!
Вскоре уже мерцал огонь в светильнике и гудел огонь в печи, на огне стоял котелок с похлебкой. Незамоченная предварительно чечевица, варится долго, это Анаэля устраивало, ибо придуманная им история своих злоключений была не из коротких. До изложения этой истории дело дошло уже после того, как он убедился в абсолютной правдивости рассказа де Кренье о подвигах крестоносцев из крепости Градин. Христовы воины, с именем св. Бонифация на устах громящие сарацин, были вполне представимы, ибо ящик с серыми пыльными костями, якобы принадлежащими св. Никодиму, поднял со смертного ложа безвозвратно умирающего старика.
С удивлением, и немалым, следил бывший ассасин-убийца, бывший разбойник и прокаженный, друг Иерусалимского короля, как вид бесполезного и неприятного на вид праха, сотрясает старческую душу до того, что из глаз льются счастливые слезы, оживают почти одеревеневшие члены, и жизнь охотно возвращается туда, откуда удалилась без малейшего сожаления.
Разумеется, Анаэль стал в одночасье для престарелого настоятеля самым родным и приятным его сердцу человеком. В такой ситуации, душераздирающая история уродливого гостя была выслушана с вниманием и сочувствием, не говоря уж о полнейшем доверии. Сообщение о том, что гость был рукоположен в сан самим патриархом Иерусалимским, не вызвала ни малейших сомнений, а несправедливые гонения, якобы обрушившиеся на него вслед за этим, заставили возмутиться старика. Особо остро сопереживал он той части истории, в которой шел рассказ об освобождении священной реликвии из грязных и кровавых разбойничьих лап. Рассказчик не пожалел красок для описания омерзительного безбожия этих людей с погибшими заживо душами. Боже, как они глумились над реликвией!
— Мое сердце не могло этого вынести. Улучив удобный момент, я убил их вожака, и теперь я здесь, а мощи св. Никодима находятся там, где им и положено находиться. Отец Мельхиседек, я прошу вас лишь об одном.
— Проси о чем хочешь, сын мой.
— Дозвольте мне остаться здесь, при вас и освобожденных мною мощах, и тихо замаливать грехи, ибо не след, даже во имя богоугодности дела, служителю господню поднимать руку на божье создание.
— Не казнись так, брат Марк — так назвался Анаэль. — Ты истребил созданье не божье, но дьяволово и бог тебя простил уже.
— Так вы не позволите мне остаться у вас, вы слышали мою историю и лучше всех других людей знаете, что идти мне некуда, да и незачем.
Отец Мельхиседек всплеснул руками.
— Ведь эти следы, — продолжал брат Марк, коснувшись своего лица, — способны отпугнуть обычного человека, не наделенного даром духовного зрения. Ведь не станешь каждому встречному объяснять, что это следы сарацинских пыток.
— К несчастью, ты прав, — вздохнул старик, — внешнее благообразие среди людей принимается за прямое отражение благообразия душевного, и ни один приход не захочет иметь пастыря с таким, как у тебя лицом, наивно опасаясь, что за ним скрывается черное, безбожное сердце.
Марк-Анаэль почтительно поцеловал сухую жилистую руку Мельхиведека.
— Оставайся, брат Марк, обязательно оставайся. Ведь я сам с каждым днем все более и более слабею, ты станешь мне подмогою в пастырском деле, хотя ты и молод годами, но, судя по твоим рассказам, достаточно знаешь людей и жизнь.
Брат Марк молитвенно сложил руки на груди, как бы сосредоточившись на каком-то глубоком внутреннем переживании.
— А что до гонений, забудь. Пусть эта боль выйдет из твоего сердца. Прости гонителей твоих, как учил нас Господь наш, Иисус Христос. Прости и очистишься, оставь ожесточение, которое я в тебе, с прискорбием, вижу. Прости и сердце твое воссияет и это станет видно пастве. Станем молиться вместе!
— Да, воздастся вам за вашу доброту.
Мельхиседек благословил сидящего напротив него урода. И пробормотал, в ответ на его попытку еще раз поцеловать руку ему, с ласковым укором.
— Довольно, довольно.
Как и следовало ожидать, подъем духа у отца Мельхиседека был кратковременным, общая древность и дряхлость тела не могла быть преодолена одним восторженным усилием. Старик слег. Брат Марк очень волновался, что он отойдет не успев выполнить все, что от него требовалось и поэтому прислуживал ему с особым, неистовым усердием. Пригласил всех лучших лекарей округи, часами просиживал у постели старика, вызывая у того слезы благодарного и счастливого умиления христианским усердием. Анаэль мечтал об одном — чтобы отец Мельхиседек познакомил его с тем рыцарем, которого он видел, будучи еще разбойником, несколько раз возле церкви св. Никодима. Рыцарь же все не ехал и не ехал. Другие прихожане самоиспеченного священника по имени Марк интересовали мало, но он понимал, что пренебрегать ими тоже не следует, чем большее их число признает его в качестве своего пастыря, тем прочнее будут его позиции. Отец Мельхиседек самым торжественным и решительным образом представлял своим прихожанам своего преемника на настоятельском месте, делая его духовную власть над паствой все более легитимной. Прихожане морщились, им не слишком нравился этот странный, страшноватый малый с пронзительными глазами. И службы и проповеди его были лишены того ласкающего душу благолепия, к которому они привыкли при отце Мельхиседеке. Но добрый старый священник стоял за своего преемника горой, столь искренне его рекомендовал, что им ничего не оставалось, как подчиниться воле умирающего. Многие, правда, из постоянных прихожан, поцеловав однажды пятнистую лапу отца Марка, давали себе зарок сменить источник утоления духовной жажды. В Депреме было не менее десятка церквей, и в одной из них, посвященной святой великомученице Агриппине, служил пожилой священник, уступающий авторитетом и благолепием лишь умирающему отцу Мельхиседеку. Тем более, все вдруг особенно остро ощутили, что церковь св.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78