Не в букет она их складывает, а в толстую книгу “Флора Севера”. Когда девушка нагибается, кончики длинных кос касаются травы и нежных лепестков цветов… А кто ее родители? Кажется, ее провожал один только отец. Значит, матери нет. Она умерла, когда Тэгрынэ была совсем маленькой.
Но откуда у нее тоска по растущему на земле? Почему она так любит цветы, живую траву и мечтает увидеть большие деревья? Может быть, это учительница зародила у нее интерес к ботанике? Да, она тоже причастна к тому, что Тэгрынэ решила стать ботаником. Учительница была родом с Брянщины, из лесного края. Даже село, в котором она родилась, называлось Верхние Лесники. Это был островок в зеленом лесном океане, где еще вокруг каждого дома росли фруктовые деревья… Учительница вспоминала о родных краях, смотрела на разрисованное морозом окно и, может быть, в эту минуту видела леса, а в вое пурги ей слышался шум деревьев.
Когда Тэгрынэ приезжала на каникулы, она много рассказывала о своей учительнице, а однажды привезла в своем фанерном чемоданчике несколько проросших луковиц. Отец сколотил два ящика, насыпал в них землю и посадил луковицы. В солнечные дни отец выставлял “огород” на улицу, а в холодные, пасмурные убирал обратно в ярангу.
Возможно, что соседи осуждали охотника за любопытство к растениям, свойственное старухам. Они посмеивались над стариком, а некоторые даже высказывали предположение о том, что у него с луком ничего не получится.
Отец и дочь были настоящими большими друзьями. Старик любил слушать, когда дочка пересказывала ему содержание прочитанных книг, а потом он передавал своим друзьям рассказы о человеке трудной судьбы Челкаше, о безудержном врале и хвастуне Хлестакове и о многих других людях, о жизни которых писали великие писатели…
Перо валилось из рук. Усталость разлилась по всему телу; сковало плечо и кисть правой руки. На столе в беспорядке лежали исписанные листы. Надо бы немного передохнуть, выйти на свежий воздух, прогуляться. Но уходить из-за стола не хотелось. Писать бы и писать, пока мысли текут, пока сердце стучит в лад с написанными словами.
…Ринтын прошел пешком Средний проспект, Первую линию, мимо домов, мимо одиноких высоких деревьев, шелестевших пожелтевшей листвой на высоте третьих-пятых этажей… Рано утром Аня распахивает окно на четвертом этаже общежития, к ней заглядывают зеленые ветки и говорят: “Здравствуй, друг наш!”
Вот и Соловьевский садик. На скамейках сидели старики и старухи, матери с младенцами, юноши и девушки, готовившиеся к вступительным экзаменам в вузы. Надо было зайти к Саше Гольцеву, к Ане Тэгрынэ и узнать, как у них дела, может быть, им надо помочь. Ринтын вспомнил лицо эскимоски и вдруг обнаружил, что девушка в рассказе получается мало похожей на живую. Переделывать или оставить так? Пожалуй, лучше оставить. Пока. Когда рассказ будет закончен, можно и исправить.
Вместо того чтобы идти в общежитие, где поселились Саша Гольцев и Аня Тэгрынэ, Ринтын вернулся обратно на Пятую линию.
Пришел Кайон и спросил:
– Где ты пропадаешь? Я давно тебя ищу. Пошли.
– Никуда я не пойду.
– Гольцев и Аня ждут. Погуляем по городу,– настаивал Кайон.
– Не могу я,– упирался Ринтын.– Идите одни. Мне тут нужно кое-что срочно сделать.
– Заболел, что ли? У тебя какой-то странный вид,– Кайон заглянул ему в глаза.– Худо тебе?
– Все у меня в порядке! – резко ответил Ринтын.– Просто у меня есть свое дело. Срочное!
– Не иначе как Машу ждешь? – не отставал Кайон.– Так бы и сказал. А то корчит из себя черт знает кого! Секреты устраивает. Друг называется!
Кайон ушел, а Ринтын опять сел за стол, но не мог написать ни строчки. Стычка с Кайоном его расстроила, и прошло немало времени, прежде чем перо снова послушно побежало по бумаге.
Исписав еще несколько страниц, Ринтын обнаружил, что его несет в сторону от задуманного. Ведь девушка летит на самолете, а он рассказывает ее биографию, биографию ее отца, об отношениях старика со своими соседями, с другом Ани Тэгрынэ, мотористом охотничьего вельбота…
Ринтын вернулся к Ане, летящей в самолете. Пусть машина идет в Хабаровск. Ведь именно в этом городе Аня увидела настоящее дерево. А пока девушка сидит, смотрит в иллюминатор и гадает, кто же соседи по самолету. О толстом она уже определенного мнения – он географ. Остальные, видимо, сотрудники Главсевморпути, а один из них Герой Советского Союза, участник рекордных перелетов… Может быть, лучше почитать, чтобы скоротать время? Или поговорить с толстым пассажиром?.. А под самолетом проносятся леса, покрывшие горные склоны. Спуститься бы к ним, походить между деревьев, как в толпе людей, прикоснуться ладонью к живому, покрытому корой стволу.
Неожиданно девушка заговаривает с толстым пассажиром. Ничего особенного, она просто говорит, что с высоты полета кажется, будто под ними не земля, а географическая карта. Она признается, что впервые в жизни совершает воздушное путешествие.
Аня старается не пропустить ни одного мгновения этого необычного и первого в жизни полета. И все же получается так, что она упускает момент, когда самолет касается колесами бетонного покрытия аэродрома. Попутчики будят ее, и девушка долго не может сообразить, где она: вроде только что летела, но ни шума, ни покачивания больше нет, вокруг суетятся люди и торопят ее.
Машина подвезет ее к общежитию. Она звонит и долго ждет, пока сонная дежурная откроет дверь. Вот тут Аня и слышит незнакомый шелест, долго прислушивается и гадает, что это такое. Вроде птицы? Или сухой снег по моржовой покрышке яранги? Что-то странное и непонятное…
Ринтын успевает познакомить Аню с будущими подругами, прежде чем уложить ее спать.
Утром Аня просыпается оттого, что солнце, прорвавшись сквозь занавески, бьет ей прямо в лицо. Солнечные блики бегут по лицу, будто кто-то за окном разорвал облако и маленькими кусочками пускает его по ветру. И вдруг догадка осеняет ее. Это же дерево! То самое, которое вчера вечером шумело над головой! Девушка босиком, в одной рубашке подбегает к окну, широко распахивает створки и видит, как две высокие стройные березки протягивают к ней свои ветви… Здравствуйте, зеленые друзья!
Ринтын поставил точку и в изнеможении опустил занемевшую руку. Несколько минут он неподвижно сидел перед стопкой исписанных листков и чувствовал себя совершенно опустошенным.
Взяв себя в руки, Ринтын собрал листки, сложил в аккуратную стопку, хотел прочитать написанное и вдруг понял – это невозможно. По крайней мере в ближайшие дни немыслимо вернуться к написанному – ведь кто знает, что там получилось? Может быть, все это ничего не стоящий бред…
Ринтын спрятал стопку в самый нижний ящик тумбочки.
21
Такая пурга была редкостью для Ленинграда. Машины днем шли с зажженными фарами, прохожие кутались в шубы, в шерстяные шарфы и платки. Тарахтели снегоуборочные машины, дворники сгребали с тротуаров широкими фанерными лопатами снег. На Съездовскую линию Васильевского острова вышли курсанты Военно-политического училища. Они шеренгами стояли в метели и помогали ветру расшвыривать легкий снег. Курсанты пели военные песни, пурга рвала мелодию и слова и уносила их к Неве.
Но ни люди, ни машины ничего не могли поделать с пургой. На улицах росли сугробы, на крыши наметало высокие пушистые шапки.
После лекции Ринтын позвал Кайона:
– Пойдем в пургу!
Кайон с радостью согласился. На Дворцовом мосту ветер выл, как в скалах мыса Дежнева. На речном льду было нисколько не хуже, чем в Беринговом проливе. Летящий снег забивал дыхание, а ноги то и дело натыкались на обломки льда, торчащие из сугробов, как маленькие торосы.
Под опорами моста темнели промоины. Они курились паром, словно разводья в океане.
– Так и ждешь, что отсюда вынырнет нерпа,– сказал Ринтын.
– Говорят, в Ладожском озере есть нерпы,– отозвался Кайон.
– Поехать бы туда поохотиться.
– Взяли бы лыжи-снегоступы, винтовку…
– Убили бы нерпу и съели бы по холодному сырому глазу.
Порывы ветра сдували с полотна моста снег и кидали в черную крутящуюся воду. Гранитная набережная сквозь летящую пелену казалась высокой, как каменные берега Ледовитого океана.
– Хорошо здесь, как дома! – крикнул Кайон.
– Что я тебе говорил! – сказал Ринтын.– Если бы зимой не убирали снег в городе, какое это было бы замечательное место! Бывало, дома после хорошей пурги пойдем в школу – не идем, а перекатываемся с сугроба на сугроб. Смех, крик! Так весело, как будто с хорошей погодой пришел неожиданный новый праздник.
– Ну, ты тут уж понес не то,– возразил Кайон.– Снег не убирать – занесет улицы, трамваям и машинам ходу не будет. Вот если бы в Ленинграде городским транспортом были не трамваи, троллейбусы и автобусы, а наши собачьи и оленьи упряжки, тогда был бы смысл сохранять снег на улицах.
– Да, это верно,– согласился Ринтын. Помолчал и добавил: – Просто не верится, что придет такое время и для нашей Чукотки, что снег будут убирать. Смешно!
– Сначала будет смешно, а потом привыкнем,– ответил Кайон.– Сам же рассказывал, как твой дядя насмехался над людьми, которые чистят зубы, и советовал в придачу мыть мылом язык и вешать его для просушки.
– Да, было такое,– улыбнулся Ринтын.
– Как все же интересно жить на свете! – восторженно сказал Кайон, взбираясь по обледенелой лестнице к бронзовым львам напротив Адмиралтейства.– Ну кто бы мог предсказать такое – настоящую пургу на берегу Невы? Почему бы тебе не попробовать написать об этом?
– О пурге?
– И о пурге. О том, что чувствует человек… Только не очередную информацию о том, что чукчи охотятся на тюленей, иногда едят нерпичьи глаза, живут в ярангах, стругают на завтрак мороженую рыбу. Не о том. Хотя, наверное, без этого тоже не обойтись… Но главное…
Ринтын перебил его:
– Я написал рассказ.– И, испугавшись, посмотрел на Кайона.
– Я это знал,– спокойно ответил тот.
У Ринтына похолодело в груди: неужели он читал? Залез в тумбочку и извлек оттуда тщательно запрятанную рукопись?
– Что с тобой? – забеспокоился Кайон, заметив изменившееся лицо Ринтына.
– Ты… Ты читал?
– Как я мог прочитать? – пожал плечами Кайон.– Но когда ты писал, единственный человек, который думал, что этого никто не видит, был ты сам. Все ждут, когда покажешь написанное.
– А я как закончил, так с тех пор не смотрел и даже не знаю, что у меня получилось,– признался Ринтын.
– Конечно, пока не прочитаешь, знать не будешь. Дал бы мне,– попросил Кайон,– если сам не решаешься.
На Невском было тише. Здесь снег убирали скорее, чем на других улицах, и трудно было предположить, что в двух шагах на ледяной Неве существует другой мир, пуржистый, ветровой, как взморье Ледовитого океана. Ребята дошли до Казанского собора и по другой стороне улицы повернули обратно.
– Смотри, кто идет! – Кайон толкнул в бок Ринтына.
Навстречу, спрятав лицо в воротник, шла Маша. Она слегка горбилась, преодолевая встречный ветер; меховая шапочка, грудь были запорошены снегом.
Ринтын окликнул ее, девушка вздрогнула и остановилась. Радость зажглась в ее усталых глазах, она взяла руку Ринтына и долго не отпускала.
– Как хорошо, что я встретила тебя! Вот не думала – в таком огромном городе встретиться! Как же ты живешь? – И, не дожидаясь ответа, сообщила: – Я перевелась в пищевой институт и работаю на стройке. Комнатку дали.
– А я тебя искал,– задыхающимся от радости голосом произнес Ринтын.– Несколько раз заходил, а тебя нет дома.
– Вы куда идете? – спросила Маша.
– Просто гуляем,– ответил Кайон и заторопился: – Мне пора. Надо забежать в читалку. Я ведь на сегодня выписал книгу. Ругаться будут, если не приду. Ну, пока!
Снег пошел гуще, большими тяжелыми хлопьями. Снежинки цеплялись за Машины ресницы, падали на ее щеки и таяли. Капельки медленно скатывались, и от этого казалось, что девушка плачет светлыми слезами, прозрачными, как вода снежного ручья. Ринтын с Машей долго стояли, так и держась за руки, пока девушка не спросила:
– Ну что скажешь?
– Ничего,– ответил Ринтын.– Можно, я ничего не буду говорить?
– Можно,– с улыбкой разрешила Маша.
Они пошли под руку навстречу ветру. На Дворцовой площади ветер бесновался, как в открытой тундре. Вокруг Александровской колонны змеились вихри снега, пурга вздымалась к ангелу и свистела в его крыльях. Временами захватывало дыхание, вместе с воздухом в горло попадал снег, вызывая кашель.
– Это наша погода! – крикнул Ринтын спутнице.– Наша пурга. Сегодня в Ленинграде как на Чукотке. Хорошо!
Маша с улыбкой кивнула.
– Однажды я в такую погоду вез тяжелые мешки с песком для полярной станции. Подрядился на эту работу, чтобы купить себе материи на новую рубашку, так как в старой уже было стыдно ходить в школу. На нарте почти не сидел, помогал собакам, впрягался вместе с ними в потяг. Уже почти у цели, на виду огней полярной станции, нарта провалилась в воду, потянула собак, и пришлось сбросить мешки в воду, чтобы спасти нарту и упряжку… Еще раз ехать не было уже сил. Так обидно было, что я заплакал. Слезы замерзали на щеках, и их приходилось отдирать от кожи пальцами… А пурга бесновалась, хватала ледяными лапами… Бессильный перед ветром и снегом, я проклинал вьюгу, плевался мокрым снегом и мечтал о далеких землях, где нет ни мороза, ни снега… А сейчас так и хочется, чтобы подольше и посильнее дула пурга, пела песни Севера у Александровской колонны…
На Дворцовом мосту они держались за перила – так сильны были порывы ветра.
– Удивительно, что такая пурга в Ленинграде,– сказала Маша.– Мне кажется, что эту пургу ты привез с собой, чтобы показать мне… Ну, скажи, Толя, что это так? Один-единственный раз.
– Ну почему один-единственный раз? – возразил Ринтын.– Можешь взять все пурги Чукотки…
– Это правда?
– Правда, Маша.
Маша остановилась и зябко поежилась. Она вся была в снегу. Не очень теплое, должно быть, пальтишко намокло, снегом покрылись брови и выбившиеся из-под шапочки волосы.
– Маша! – взволнованно сказал Ринтын.– Я заранее знаю, что ты мне возразишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75