Все настоящие поэты писали о соловье.
Ребята сдали все экзамены, и оба получили путевки в университетский дом отдыха в Териоках на Карельском перешейке.
– Это очень красиво, когда есть лес,– задумчиво сказал Кайон, любуясь весенним нарядом земли из окна поезда.
Университетский дом отдыха располагался на самом берегу мелкого Финского залива. В первый же день ребята попробовали искупаться, но вода была ледяная, как в Анадырском лимане…
Вылезая на сушу, Кайон ругался:
– А мне говорили, что в России вода везде как чай. Бр?р! В тундровом озере куда теплее, чем в Финском заливе.
В отдельном корпусе отдыхали иностранные студенты. Среди них были соседи по общежитию – венгры. Чех Иржи уехал на каникулы к себе на родину.
Часто к Ласло приезжала Наташа. Она издалека кивала Ринтыну, но близко не подходила, не заговаривала.
Ринтын уже не ревновал ее. Он смирился с тем, что Наташа полюбила Ласло, но все же не мог забыть дни, когда Наташа была с ним, и особенно снежный вечер на вокзале в Пушкине и их один-единственный поцелуй…
Финский залив был гладок и спокоен. Он походил на важного человека, который за напускным достоинством скрывает свою мелкоту. Но все же это настоящее море, потому что на далеком горизонте виднелись дымки пароходов, проходящих в Ленинград. Иногда свой гордый силуэт показывал военный корабль и скрывался за туманной дымкой Кронштадта.
Ринтын часами ходил по берегу от мыса до мыса, от одного пляжа до другого. На песке валялись желающие обрести зачерненную солнцем кожу. Мужчины были в одних трусах, а женщины обнажали себя, как чукчанки в меховом пологе. Они старательно вбирали в себя солнечные лучи, но на кончик носа все же наклеивали бумажку.
По воскресеньям наезжали на отдых и горожане. Пили и ели прямо на песке и кидали пустые бутылки в море.
Непривычно было смотреть на людское лежбище, на то, как вместо морских зверей из воды на берег вылезали купающиеся. Когда вода стала теплее, Кайон и Ринтын начали учиться плавать на мелководье, где воды всего было по колено.
Взбираясь по крутому склону, держась за стволы деревьев, Ринтын уходил в лес. Над головой шелестели зеленые ветви, а на земле лежали прелые листья, опавшие хвойные иглы, сухие сучья, с громким треском ломающиеся под ногами. Иногда попадались большие муравьиные кучи, и Ринтын, присев на корточки, наблюдал за муравьиной суетой. Муравьи были озабоченны и торопливы, как жители большого города. Они тащили в свое жилище сухие стебельки, листья, которые, должно быть, использовались в муравьиной жизни.
Лес был сухой и не очень густой. Во всяком случае, Ринтыну не приходилось продираться сквозь чащобу. Прямые и высокие стволы сосен уходили к далекому синему небу. Но если долго приходилось идти по лесу, вдруг появлялось какое-то беспокойство, хотелось поскорее выйти на простор, увидеть небо не клочками, а во всей его широте и красоте. Возникали непонятный страх и мысль: а что, если не удастся выйти из лесу и так всю жизнь придется быть пленником деревянных великанов?
Ринтын искал поляну, и, когда выходил на нее, на душе становилось радостно и легко.
Скоро Ринтын понял, что лес вокруг Териок невелик. Ринтын то и дело натыкался то на домик, то на забор, а чаще выходил на железную дорогу, которой придерживался, как постоянного и надежного ориентира.
Плохо было то, что в лесу не водилось никакой живности. Лишь возле железнодорожной насыпи да у некоторых домов попадались коровы и козы. Ринтын никогда прежде не видел коров и издали с любопытством смотрел на огромных жующих животных с большими грустными глазами. Близко он боялся подходить: кто знает, как они еще посмотрят на непрошеного человека.
Ринтын доходил до Комарова, Репина, а потом шагал по Приморскому шоссе к своему дому отдыха. Иногда опаздывал на обед, на ужин, но не жалел об этом. Удовольствие, которое он получал от прогулок, было дороже. В лесу он вспоминал родную тундру, как он в детстве с бабушкой Гивынэ искал сладкие корни в мышиных кладовых. А однажды он испытал настоящий восторг, увидя покрытый мхом валун, точь-в-точь такой, как на склоне горы Линлиннэй.
Несколько раз Ринтын звал с собой друга, но Кайон отказывался.
– Тебе это нужнее, чем мне,– говорил он.– У тебя поэтическая натура, а у меня от лесного запаха болит голова.
Кайон целыми днями пропадал в бильярдной и не стеснялся выигрывать даже у маститых профессоров.
– Я стал играть, как Максим,– хвастался он.
– Какой такой Максим? – спросил Ринтын.
– В кино который, не помнишь?
Однажды Ринтын вышел на опушку. Немного поодаль стоял новенький, как на картинке, домик. Забор еще строился, кое-где ограду заменяла низко подвешенная колючая проволока, которую Ринтын легко перешагнул.
Внутри ограды росли голубоватые нежные цветы. Ринтын сорвал несколько цветков. Пройдя несколько шагов, он остановился в изумлении – прямо на земле росли огромные ягоды, отдаленно напоминающие большую морошку. Такого ему никогда не доводилось пробовать. Ягода была удивительно сладкая, наполненная солнечным теплом.
Положив на землю букет, Ринтын принялся рвать ягоды. Сначала он брал их подряд, потом стал выбирать поспелее, покрупнее.
Он так увлекся, что не слышал, как кто-то подошел сзади.
И только когда на ягоды упала плотная тень, закрыв солнечный свет, Ринтын обернулся и увидел перед собой человека. Он смотрел на Ринтына, и лицо его кривилось, будто от зубной боли.
– Что же вы это тут делаете? – спросил он.
И Ринтын вдруг с ужасом понял, что ест ягоды, которые посадил этот человек! Как же тут не догадаться? Вот его домик, ограда… Да и ягоды растут в определенном порядке, а земля разрыхлена… Ринтына охватил такой стыд, что ему трудно было произнести слово. Наконец он сказал с усилием:
– Извините… Я не знал, что эти ягоды ваши. Я очень сожалею…
– Он сожалеет,– насмешливо произнес хозяин.– Да в том разве дело – мои это ягоды или еще чьи-то?.. Вы знаете, как это называется? Ну хорошо, если уж вам очень захотелось клубники, попросили бы…
Человек говорил негромко, но с такой горечью в голосе, что это действовало сильнее самых сильных ругательств. По чукотским представлениям еда тайком считается одним из наиболее низких пороков.
– Честное слово, я не хотел этого! – почти закричал Ринтын.– У нас такого нет! Все, что растет на земле,– это общее, потому что никто ничего не сажает! Я не знал… Я заплачу за то, что съел.
С лица хозяина сошло выражение недовольства, в глазах зажглось любопытство.
– Вы откуда?
– Я студент университета…
– Кореец или китаец?
– Чукча, с Чукотки я,– уточнил Ринтын.
– Оттуда, где утонул “Челюскин”?.. Что же вы сразу не сказали? У вас же там Арктика. Никакой растительности! Льды и голый камень… Пурга, олени и собаки!.. Как же, слышал, читал. Вы уж меня простите, что я на вас накинулся.
Хозяин примирительно подал Ринтыну руку.
– Нынче на клубнику хороший урожай,– сказал он, взял с земли сорванные цветы, встряхнул и протянул Ринтыну.– И картофель хорошо цветет, дружно,– добавил он.
– Я очень прошу извинить меня,– выдавил из себя Ринтын.– Вы мне скажите, чем я могу загладить свою вину?
– Ну зачем же так! Я же понимаю… Вот только скажите, пожалуйста, почему вы сорвали именно эти цветы?
Ринтын повертел букет. Действительно, почему он выбрал именно их? Вон там, возле дома, растут более красивые цветы – большие, красные, сочные…
– Эти немного похожи на наши, тундровые,– объяснил Ринтын.– Тут их у вас целые заросли, наверное, дикие…
– Не хочется мне вас огорчать,– сказал хозяин,– но букет, который вы держите, составлен из картофельной ботвы.
– Да? – переспросил Ринтын и поглядел еще раз на букет.
Все же цветы были хороши!
– Наверно, для девушки? – подмигнул хозяин.– Так я вам дам другие, настоящие цветы. Пойдемте в дом. Как вас зовут?
Ринтын назвал себя.
– А меня Семен Петрович.
Он провел Ринтына на застекленную веранду, усадил за стол и придвинул большую глубокую тарелку, наполненную доверху отборнейшими ягодами клубники.
– Угощайтесь,– радушно пригласил он.
Ринтын не посмел отказаться, хотя аппетит у него давно пропал и самая сладкая ягода не смогла бы уничтожить горечь и стыд от случившегося. Семен Петрович вышел и вернулся с букетом длинных, будто насаженных на зеленую палку, цветов.
– Эти цветы будут лучше, чем картофельные,– торжественно произнес он.
– Да мне ничего не нужно,– пытался отказаться Ринтын,– и никакой девушки у меня нет.
– Ну уж и нет,– недоверчиво и лукаво сказал Семен Петрович, суя Ринтыну в руки букет.
Он проводил Ринтына до опушки леса и сказал на прощание:
– Приходите. Всегда буду вам рад.
Ринтын разыскал Кайона в бильярдной, отозвал его в сторону и рассказал о случившемся.
– Я так и знал, что это твое хождение по лесам добром не кончится,– наставительно сказал Кайон.– Как же это ты не мог сообразить? А еще начитанный человек! Ты же видел ограду, культурно обработанную землю. Хорошо, что попался тебе такой человек. А вдруг нарвался бы на кулака какого-нибудь? Ну, понимаю, на ягоды и я мог польститься, но на картофельные цветы! Где у тебя были глаза?
– Откуда я мог знать, что это картофельные цветы? – уныло возразил Ринтын.– Ты бы сам посмотрел, какие они!
– А что, красивые? – заинтересовался Кайон.
– В том-то и дело! – ответил Ринтын.– У них нежная голубизна, как на изломе весеннего льда. Ни за что не скажешь, что под ними лежит прозаический картофель…
Все же в душе Ринтына долго оставался горький осадок, и он перестал ходить в лес. Теперь он гулял по берегу моря, шагая по твердому мокрому песку, глядя на проходящие корабли.
Вскоре кончился срок пребывания в доме отдыха. Кайон уехал под Выборг в спортивный лагерь, а Ринтын вернулся в Ленинград.
12
Жизнь в летнем городе оказалась трудной. Теплом несло не только с белесоватого от зноя неба, но и от каменных стен зданий, от нагретого асфальта. В поисках прохлады Ринтын уходил в городские парки, сидел с книгой под тенью деревьев. Из большого сада возле Адмиралтейства был хорошо виден Исаакиевский собор.
Глядя на его блестящий купол, Ринтын невольно задумывался о первоначальном назначении этого огромного здания, в котором сегодня маятник Фуко доказывал вращение Земли. И вообще эти пышные церковные здания возбуждали у него любопытство, хотя во многих из них, как он знал, давно не проводились богослужения.
В Казанском соборе помещался музеи истории религий, директором которого до самой своей смерти был знаменитый этнограф и писатель, автор первого чукотского букваря Владимир Германович Тан-Богораз; во многих других церквах устроили какие-то склады, базы. В высокие двери въезжали автомобили.
Действующих церквей в Ленинграде совсем немного, и Ринтын долгое время не замечал их, пока не увидел толпу возле храма на Смоленском кладбище.
При приближении к церкви у людей даже лица менялись, головы вбирались в плечи. Некоторые еще издали начинали истово креститься.
Боги не занимали много места в жизни Ринтына, хотя он столкнулся с ними еще в детстве. Дядя Кмоль считал себя не чуждым способности общаться с невидимым миром могущественных помощников и врагов, которые вызывались во мраке полога в случае необходимости. Изображения некоторых добрых помощников находились в яранге. Они занимали место почетных членов семьи, и поэтому обращение с ними было соответственное: их кормили, когда в яранге была еда – в дни, когда дядя Кмоль приходил с моря отягощенный добычей: лахтаком, нерпой, белым медведем, а летом моржатиной или китовым мясом. В голодные месяцы и годы боги стойко переносили лишения вместе с людьми, и лишь тогда, когда охотник собирался в море, им отдавалось последнее. Чудом сохранившийся кусочек жира размазывали по деревянным губам бога, и детишки завидовали закопченному идолу и облизывались, глядя на его лоснящееся и сытое бесстрастное лицо. Дядя Кмоль, прежде чем уйти в море, подходил к тыльной стороне яранги и разговаривал с могущественным талисманом – изображением касатки из твердого заморского дерева. Он просил бога сделать так, чтобы в черной воде разводья показалась нерпичья голова. “Остальное я сделаю сам,– говорил дядя.– Пусть только она покажется”. Все долгие часы, пока дядя Кмоль был в море, тетя Рытлина то и дело обращала взор к богу и просила его послать удачу.
Если охота была удачной, боги пировали. Их мазали кровью и жиром в таком изобилии, что за толстым слоем застывшего жертвенного угощения скрывались суровые черты божественного лика.
Но им приходилось худо, если охотник возвращался с пустыми руками. Укор, а иногда и проклятия обрушивались на бедных идолов. На них смотрели с презрением, обделяли пищей и сравнивали с самыми низкими и бесполезными членами человеческого общества. Беда, если хозяин богов оказывался горячим и скорым на руку,– он бил священные лики и топтал ногами.
Став коммунистом, дядя Кмоль пренебрегал помощью богов. Но окончательно расстаться с ними не мог. Переселяясь из яранги в деревянный дом, он тайком перетащил в новое жилище самого сильного домашнего бога – почерневшую фигурку белого медведя – и спрятал его за портретом Ленина. Туда же перекочевали закопченные, почти игрушечные лук и стрелы, обладающие чудодейственной силой.
Когда однажды Ринтын заболел, в ярангу пришла шаманка Пээп. Она бормотала бессмысленные и бессвязные слова, потом в исступлении стала выкрикивать: “Ты, стрела! Кусок дерева, отделанный великим Вороном и заостренный застывшей моржовой соплей!.. Стремительная и быстрая, летящая и поражающая… Ты подобна морскому зверю касатке-иныпчик! Воздух для тебя словно вода для нее!.. О кэле, злые духи, страшитесь!”
Голос Пээп дрожал, как натянутая на ветру нерпичья кожа. На веках закрытых глаз старухи выступили мелкие капельки пота, желтая пена изо рта падала хлопьями на пол…
Словом, боги в яранге дяди Кмоля должны были быть на равной ноге с людьми, почти членами семьи, иначе они теряли свое значение и не могли оказывать настоящую помощь людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75