– Сдэлаем,– коротко ответил Ягубян,– пусть готовят мэшки и рабсилу.
– Большое спасибо,– поблагодарили ребята депутата.
– Что же вы так скоро? Посидите, расскажите, где думаете работать. Вот тебе, Кайон, уж наверняка дипломатом быть…
Но Кайон теперь сидел как на иголках. Ему не терпелось сообщить новость в педучилище.
– Нам нужно приготовить мешки,– сказал он запинаясь.
– Ну ладно.– И Отке встал.– Заходите, когда нужно.
В педучилище ребята летели как на крыльях. Они без стука ворвались в кабинет директора, и Кайон выпалил:
– Трактор завтра будет! Надо готовить мешки!
– Послушайте, ребята,– обратился к ним директор,– каким же путем вам все-таки удалось договориться насчет трактора?
– Дипломатическим,– ответил Кайон.
Директор расхохотался.
– Ди-пло-ма-ти-ческим,– говорил он сквозь смех,– ну и комик!
По дороге в общежитие Ринтын сказал Кайону:
– Ты сразу два звания сегодня получил: от Отке – дипломат, а от директора – комик.
– Ничего,– ответил Кайон,– может быть, я вправду буду дипломатом. Объезжу весь мир. У меня будет иммунитет и всякие прерогативы – исключительные права.
– А кто будет учить детишек?
– К примеру, ты. Кончишь университет, вернешься сюда и будешь преподавателем. Надеюсь, что в твоей квартире будет телефон. И вдруг вечером, когда ты будешь готовиться к урокам, раздается телефонный звонок. “Алло! Мельбурн вызывает? Кайон! Да, с углем у нас благополучно. Мой сарай полон доверху. Да что ты говоришь! В трусиках разгуливаешь? Вот так жара!”
Кайон увлекся. Даже когда ребята залезли под холодные одеяла, он долго рисовал картины своей будущей дипломатической службы преимущественно в странах с жарким климатом.
Убаюканный фантастическими рассказами Кайона, Ринтын крепко заснул.
26
Трактор стоял около пустого сарая педучилища. Сильные фары яркими лучами упирались в покрытые морозным инеем стены, и Ринтыну казалось, что, когда он стоит под светом фар, ему становится теплее.
На тракторные сани погрузили пустые мешки, лопаты и тронулись в путь. Дул небольшой ветерок, но мороз был настолько силен, что, даже лежа под защитой дощатых стенок саней, невозможно было укрыться от пронизывающего холода. Вместе с ребятами за углем ехали учителя и директор.
Трактор медленно тащился по лиману. Сани то взбирались на небольшие торосы, то проваливались вниз, угрожающе кренились.
– Ну что, ребята, застыли,– послышался голос Филиппа Филиппыча.– Давайте споем песню. Какую вы хотите?
– “Эй, ухнем!” Древнерусская песня,– отозвался на приглашение Кайон.– Эту песню поет Саша Гольцев, когда ему трудно.
– Ну что ж, давайте споем,– согласился Филипп Филиппыч и запел.
Тарахтел трактор, меся гусеницами сухой, как зубной порошок, снег, а из саней вместе с клубами пара над замерзшим Въэнским лиманом поднималась песня. Рожденная на берегах великой русской реки, она как бы доносила своим звучанием летнее тепло волжских берегов, запахи скошенных лугов. Закрыв глаза, Ринтын пел вместе со всеми и мысленно видел себя на берегу Невы. Последние дни он часто заходил к больному Саше Гольцеву и, слушая его бесконечные рассказы о Ленинграде, заметил, что каждый, кто бывал в этом городе, рисует его по-разному: Анатолий Федорович запомнил набережную Невы и университет, а Саша Гольцев – заколоченные витрины магазинов на Невском проспекте, трамваи, застывшие в снежных сугробах, и скользкий лед на спуске к Неве – к прорубям, откуда ленинградцы брали воду.
Теперь Ринтын уже трезво смотрел на свою мечту. Он вспоминал, с каким упрямством отказывался от предложений районного отдела народного образования ехать учиться в Въэнское педагогическое училище. Ринтын теперь знал, что псе зависит только от него. В Ленинградском университете был открыт северный факультет, где учились представители народностей Севера – дети полярных охотников и оленеводов. Только чтобы поступить туда, учиться надо было на “отлично”. Но Ринтыну науки давались легко. Он по-прежнему много читал. Библиотекарь училища по болезни выехала на материк, и Ринтын временно взялся за библиотечное дело. Он просиживал дни в небольшой уютной комнате, где высились огромные фанерные ящики с книгами. В комнате стояли письменный стол и широкий кожаный диван. Здесь же Ринтын готовил уроки.
Светлело небо, мороз вскоре нарушил песню, сидевшие на тракторных санях уткнули носы в свои воротники. Пронзительно скрипел снег под окованными железом полозьями, иногда воздух разрывал треск ломающегося от мороза льда.
Уже засветло трактор прибыл в угольные копи. Поселок прилепился на склоне сопки и чем-то напоминал Гуврэль. Ярко светились окна аккуратных деревянных домов. За занавесками чувствовались тепло и уют, горячая шершавая стена кирпичной печки. Здесь не знали недостатка в топливе, воздух в жилых комнатах никогда не остывал.
Сани круто свернули вправо. Остались позади уютные светящиеся окна. Из предрассветной мглы вынырнули большие конусообразные холмы угольной породы. Приехали. Все побежали греться в кочегарку. В большом просторном помещении воздух был щедро наполнен сухой приятной теплотой. Возле большой паровой лебедки, откуда прямо в отверстие в стене шли толстые стальные тросы, копошились рабочие. Из отверстий, пробитых на улицу, в комнату валил морозный воздух, но тут же растворялся в тепле.
Ринтына и Кайона заинтересовала паровая лебедка. Она блестела большими металлическими частями, но была безжизненна. Механики молча возились вокруг нее, как доктора вокруг тяжелобольного. Ребята тоже постояли – молча, не проронив ни слова.
Отогревшись, спустились в шахту. Все впервые были под землей. Редкая цепь электрических лампочек тянулась далеко вниз, теряясь в недрах земли. Впереди шагал начальник смены, громко объяснял:
– Вам не повезло. Весь ближний уголь уже выбрали, так что вам придется тащить из дальних забоев. Зато уголек там мировой! От спички загорается.
По шахтному тоннелю тянулись рельсы на толстых шпалах. Ребята и учителя то и дело спотыкались о них.
– Ребятам это будет вроде экскурсии,– продолжал словоохотливый начальник смены.– Интересно вам будет узнать, что наша шахта эксплуатируется только зимой. Летом здесь начинается интенсивное оттаивание, а это может привести к обвалам.
Добравшись до дальнего забоя, сбросили с плеч мешки и принялись наполнять их углем. Наполнив мешок наполовину, Ринтын поплелся наверх по наклонному тоннелю. Ноша была нетяжелой. Он легко прошел половину пути. Уклон стал круче, и теперь с каждым шагом словно кто-то невидимый накладывал все новые и новые килограммы угля в мешок за спиной. А когда впереди замаячил голубоватый сумрак морозной воли, ноги, поминутно цепляясь за шпалы, уже едва плелись. Холодный пот тонкой струёй тек между лопаток, щекотал кожу, вызывая нестерпимый зуд. Волоча ноги, Ринтын выбрался на эстакаду и всей грудью, до боли в легких, вдохнул морозный воздух.
Более четырех часов с небольшими промежутками для отдыха ребята и учителя вытаскивали мешками уголь на-гора… Мешки наполнялись с каждым разом все меньше и меньше, и уставшие ребята тащили теперь не больше двадцати килограммов.
Медленно загружались тракторные сани. Уже кончался короткий зимний день, когда уровень угля сровнялся с бортами. Радость скорого избавления от изнурительной работы прибавила всем силы, и на сани насыпали еще небольшой холмик.
Разгоряченные работой ребята, забравшись в сани, сразу же закоченели. Филипп Филиппыч уткнулся в воротник и уже не предлагал запевать песни. Ринтын и Кайон соскакивали с саней и бежали, чтобы разогнать кровь. Несколько раз они предлагали последовать их примеру Филиппу Филиппычу и другим учителям, но они упорно отказывались:
– Приедем, примем вовнутрь покрепче, разотремся, и никакая простуда нас не возьмет.
27
Ринтын и Кайон набрали мешок с углем и прямо направились в комнату, где лежал Саша Гольцев. Вскоре в печке загудело пламя, и, хотя температура была по-прежнему намного ниже нуля, от гудения жаркого пламени стало как будто теплее.
Саша лежал под ворохом одеял и благодарными глазами смотрел на своих товарищей.
– Ну, теперь ты живешь,– говорил Ринтын,– а то у тебя и глаза похудели.
Когда печка окончательно разогрелась, ребята уселись на табуретки возле Сашиной кровати.
– Интересно, вот учился я до войны в Ленинграде,– сказал Саша,– была у нас хорошая школа, спортивный зал, отличные парты. Под каждым окном всю зиму грели батареи парового отопления. Никогда в нашей школе не было холодно, а почему-то многие отлынивали, радовались болезням, лишь бы не ходить на уроки. А здесь вот так хочется скорее поправиться и снова сидеть за партой.
– Ты лучше береги силы, не философствуй! – ласково перебил его Кайон.
– Я все больше начинаю думать знаете о чем, ребята? – горячо продолжал Саша.– Вот бы поехать всем нам после окончания училища в Ленинград!
– Там видно будет,– рассудительно заметил Кайон,– а пока выздоравливай.
28
Шел урок истории русской литературы. Вела его новая учительница Наталия Михайловна. Она только недавно приехала в Въэн и робела перед учащимися: некоторые из них были почти ее ровесниками.
За одной партой с Ринтыном сидел Харлампий Бычков – чуванец – и водил пальцем по раскрытой книге: учительница точь-в-точь говорила по написанному.
Наталия Михайловна заметила, что Харлампий следит по книге, и попыталась сделать сердитое лицо.
– Бычков, закрой книгу,– строго сказала она.
– Хорошо,– с готовностью согласился Харлампий и захлопнул книгу.
Во время перерыва Ринтын стал укорять Харлампия:
– Как тебе не стыдно! Это, наверное, ее первые уроки, она еще неопытная и смущается.
– Если неопытная, зачем пришла в училище? Поработала бы в простой школе.
К ребятам подошел Андрей Викторович Панкин – директор училища – и попросил Ринтына зайти к нему в кабинет.
– Натворил что-нибудь? – полюбопытствовал Харлампий.
Ринтын пожал плечами и направился к директору.
Андрей Викторович передал Ринтыну конверт и попросил отнести его в редакцию газеты и передать редактору.
Редакция газеты помещалась в том же доме, где находился детский сад. Ринтын толкнул входную дверь и очутился в больших сенях, заставленных рулонами бумаги. В комнате редакции сидел только один человек. Он резал длинными ножницами полосы бумаги с напечатанным текстом и наклеивал на лист.
Ринтын поздоровался и спросил редактора.
– Василий Гаврилович в типографии. Если хотите непременно его, бегите туда.
Редактора Ринтын нашел в печатном цехе. Эту маленькую комнату лишь с большой натяжкой можно было назвать цехом. В представлении Ринтына цех – это грандиозное сооружение из стали и стекла, в котором стоят хитроумные машины. В типографском же цехе стояла одна печатная машина, которую крутил ногой печатник, резальный станок и большой, обитый жестью стол, заляпанный типографской краской.
Печатная машина лязгала челюстями, и в короткие промежутки, пока ее пасть была открыта, печатник выхватывал оттуда лист готовой газеты и совал чистую бумагу.
Рядом с машиной стоял Василий Гаврилович, брал наугад лист уже отпечатанной газеты и качал головой.
Ринтын подошел к нему и протянул конверт.
– А, от Андрея Викторовича. Погоди, сейчас пойдем со мной в редакцию, я там почитаю. Любит человек наворачивать такие художественные детали, что только диву даешься… Ну, на этот раз он сносно написал,– с удовлетворением сказал редактор, прочитав заметку.
Оторвавшись от листка, он внимательно оглядел Ринтына и вдруг спросил:
– А ты откуда?
– Так я же принес статью.
– Да нет, я спрашиваю, откуда ты родом?
– Из Улака,– ответил Ринтын.
– Чукотский язык знаешь?
– Конечно, знаю.
Василий Гаврилович круто повернулся и сказал:
– Послушай, Арсентий Петрович! А почему бы нам не использовать учащихся педагогического училища для подготовки статей на чукотском языке? Ведь это же мысль! Как это мне раньше не пришло в голову? Народ там грамотный, знают и чукотский и русский языки.
– Как ты думаешь, согласились бы ваши ребята иногда помогать нам? – обратился он к Ринтыну.
– Я первый уже согласился,– сказал Ринтын.
– Отлично! – радостно воскликнул редактор.
– И еще мой товарищ Кайон, он тоже давно хотел работать в газете,– неуклюже соврал Ринтын и густо покраснел.
Но редактор не заметил ни лжи, ни горящего лица Ринтына.
– Молодцы, ребята! Не вечно же русские вам будут редактировать газету. Надо когда-нибудь самим браться за это. Я поговорю об этом с вашим директором.
29
Так началось сотрудничество Ринтына и Кайона в редакции газеты. Очень скоро они стали своими людьми и в типографии, а в свободное время не жалели и ног, чтобы крутить печатную машину.
Перевод на чукотский язык русских статей оказался не таким уж легким делом. Самые обыкновенные слова ставили в тупик Ринтына и его товарища. Ну как, например, перевести на чукотский язык слово “петух”? В довоенном русско-чукотском словаре эта птица на чукотском языке писалась как: “к’легтанн’ыгатле”. Если перевести снова на русский, получалось нечто невообразимое: самец-русский-птица.
Ринтын и Кайон первое время старались перевести на чукотский язык все русские слова в предложении и сохранить их порядок. Иногда в чукотском тексте получалось такое, что и не выговоришь. Понемногу Ринтын стал нарушать порядок слов. Стало лучше. А в конце концов так осмелел, что вводил целые предложения пояснительного характера. Статьи по размеру перестали соответствовать оригиналу, и Арсентий Петрович не раз ворчал, перекраивая газетную полосу из-за “припека”, как он выражался.
Ринтыну нравилась редакционная обстановка, и он старался работать над переводами непосредственно в редакции. Наборщики делали много ошибок в чукотском тексте, и Ринтыну доставляло большое удовольствие править пахнувшие типографской краской гранки со своими переводами. Ринтын написал несколько собственных заметок и бережно хранил эти номера газет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75