Василий Львович написал на доске слово “тымэйнылевтыпыгтыркын”.
– В этом слове,– объяснил он,– заключены почти все особенности структуры чукотского языка. Одно это слово переводится на русский язык целым предложением: “У меня очень сильно болит голова”. А между тем в чукотском языке эта целая фраза заключена в одном слове. Вот почему чукотский язык относится к инкорпорирующим языкам, то есть к языкам, включающим…
В перерыве Василий Львович поинтересовался, как живут Ринтын и Кайон.
– Деньги-то у вас есть? – спросил он.
– Есть еще,– ответил Ринтын.– До стипендии хватит.
– Если что – не стесняйтесь, обращайтесь ко мне. Я узнавал в деканате: скоро вас переведут на полное государственное обеспечение. Но есть еще одна возможность заработать – переводы. В Учпедгизе имеется чукотская редакция. Вы там можете выбрать себе из списка книгу и перевести на родной язык.
– А сумеем ли мы? – усомнился Ринтын.
– Ты же работал в газете, переводил статьи на чукотский язык,– напомнил Василий Львович.
– То газета, а тут художественная литература…
– Попробуйте,– сказал Василий Львович.– Если что – помогу.
Через несколько дней Ринтын и Кайон отправились в издательство. Издательство находилось в большом здании напротив Казанского собора. На крыше блестел хрустальный глобус. До революции в этом здании помещалась всемирно известная фирма “Зингер”, чьи швейные машины доходили даже до Чукотки. Об этом им рассказал Василий Львович.
Ринтына и Кайона встретили приветливо. Ринтын остановился на книге Чарушина о животных, а Кайон взял повесть Гайдара “Чук и Гек”. Ребята подписали договоры, и приветливая женщина сказала, что через две недели они могут прийти в кассу издательства и получить аванс.
Вернувшись в общежитие, они тут же засели за работу. Ринтын увлекся и довольно быстро покрывал аккуратным и четким почерком страницу за страницей. Ему было приятно, когда чужие слова под его пером становились как бы собственными, и в ушах звучала родная, так долго не слышанная речь.
У Кайона, видимо, перевод шел туго. Он пыхтел, что-то бормотал, потирал лоб кулаком и искоса поглядывал на Ринтына.
Ринтын отложил свою работу.
– Что у тебя не ладится?
– Вот тут есть слово “чудак человек”,– ответил Кайон,– не могу перевести.
Ринтын задумался: действительно, как это сказать по-чукотски – чудак человек? Немного сумасшедший человек? Необыкновенный человек? Слегка отличный от других человек? Интересный человек?
Ринтын произносил вслух эти слова, а Кайон отмахивался:
– Все это не то, я их пробовал.
Кое-как общими усилиями перевели это слово так, что объяснение чудака человека заняло целый абзац.
– Ты знаешь, Ринтын,– заметил Кайон,– у меня получается больше, чем на русском языке.
Ринтын подсчитал у себя и обнаружил то же самое.
– В пекарском деле это называется припек,– сказал он другу.
– Это хорошо или плохо? – озабоченно спросил Кайон.
– Не знаю,– пожал плечами Ринтын.
Ребята получили аванс и растерялись перед такой кучей денег.
– Какие мы богачи! – сказал Кайон.– Пальто можно купить!
Пошли покупать пальто, но по дороге завернули в галантерейный магазин. Обзавелись запасом пуговиц на несколько лет вперед, носовыми платками и купили по полевой сумке. Потом Кайону понравился саквояж, а Ринтыну красивый чемодан из черного дерматина с блестящими никелированными замками. На пальто денег уже не хватило. А тут на глаза попалась витрина с музыкальными инструментами.
– Знаешь, Ринтын,– проникновенным голосом произнес Кайон,– я всю жизнь мечтал иметь балалайку. Когда еще представится возможность купить? А?
– Зайдем,– решительно сказал Ринтын.
Купили балалайку.
На улице Ринтын спросил Кайона:
– Играть умеешь?
– Научусь,– храбро ответил Кайон.
К вечеру, обойдя почти все магазины на Невском проспекте, увешанные покупками Ринтын и Кайон сели; на трамвай где-то у Московского вокзала и отправились домой. Через плечо у Ринтына болтались длинные резиновые сапоги. Когда он плавал матросом на шхуне “Касатка”, такие сапоги были только у капитана Эрмэтэгина. Кайон нес в одной руке балалайку, в другой – саквояж, заполненный разными вещами, среди которых было два бритвенных прибора: сначала он купил металлический, потом ему понравился пластмассовый.
Ринтын попытался удержать друга от покупки второго бритвенного прибора, доказывая, что для его скудной растительности вполне достаточно одного, но Кайон уже загорелся и, чтобы отделаться от первого, объявил, что дарит его Ринтыну.
Медленно поднимались они по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Соседи по комнате были дома. Они с интересом разглядывали покупки, только нанаец Черуль заметил:
– Сколько ненужного барахла! Ринтын, что ты будешь делать с резиновыми сапогами в Ленинграде? Может быть, ты рассчитываешь, что в этом году будет наводнение? А ты, Кайон? Приличной рубашки нет у человека, а он купил балалайку!
Он перебирал вещи и с презрением отбрасывал одну за другой.
Что-то внутри Ринтына протестовало против такого отношения Черуля, но с каждой минутой становилось яснее, что покупки не удались, нужные вещи остались в магазине.
Кайон молча собрал все, сложил в саквояж и задвинул его под кровать. А балалайку демонстративно повесил над кроватью.
Все, кто узнавал о покупках, ужасались, жалели зря потраченные деньги и осуждали расточительство Кайона и Ринтына. Ринтын хмурился и чувствовал себя так, будто потратил чужие деньги.
Алачев, сосед Ринтына по аудитории, спросил его, правда ли, что они истратили гонорар на безделушки.
– Болтают,– коротко ответил Ринтын.
– Если ты такой богатый, то одолжи мне немного.
Ринтын с радостью поделился с ним оставшимися деньгами.
Приближалась Октябрьская годовщина. После нескольких холодных пасмурных дней снова появилось солнце, и, хотя настоящее тепло не вернулось, было светло, свежо и празднично. Город украшался флагами, гирляндами электрических лампочек, огромными полотняными портретами, которые надувались на балтийском ветру, как паруса, и громко хлопали.
В Неву вошли военные корабли. Река с крейсерами, миноносцами, подводными лодками и сторожевыми катерами приобрела неожиданно новый облик, и даже показалось, что стала уже. Между военными кораблями сновали маленькие катера, как дети в толпе взрослых.
После лекций Ринтын бежал на набережную и проводил здесь почти все время, любуясь кораблями, праздничными огнями, толкаясь среди моряков, которые гуляли вдоль Невы и заговаривали со студентками.
Готовился к празднику и университет. Назначались ответственные колонн, правофланговые. Кайон был назначен правофланговым ряда. Он даже немного загордился и накануне демонстрации строго сказал Ринтыну:
– Смотри не проспи.
Это была первая в жизни Ринтына большая демонстрация, и он, конечно, не мог проспать. Он встал еще затемно, почистил одежду и долго и томительно ожидал, когда проснутся остальные.
Откуда-то издалека слышался тяжелый шум оркестров. Звуки неслись отовсюду – от набережной Малой Невки, от Большой Невы, от Малого, Среднего и Большого проспектов Васильевского острова. Толпы нарядных и веселых людей спешили на свои сборные пункты. Многие были явно навеселе, как нанаец Черуль и чех Иржи, которые перед выходом из общежития “раздавили малыша”, как выразился Черуль; то есть выпили маленькую бутылку водки. Ради такого события венгры тоже пригубили. Попробовали водку и Ринтын с Кайоном, но поперхнулись и долго отплевывались.
– Люблю праздники! – весело сказал Черуль.– Когда мы освободили Прагу, вот повеселились! В немецких городах было по-иному, чем в Чехословакии. А в Праге совсем другое дело! Кругом друзья, почти родственники, славяне тоже! Худо-бедно мы все-таки понимали друг друга, могли объясниться без переводчика.
Разумеется, если строго подойти к делу, то нанаец Черуль, родившийся на берегах Амура и принадлежащий к тунгусо-маньчжурской этнической группе, имел весьма отдаленное отношение к славянам, но сейчас он говорил искренне, и Ринтын, проживший с ним некоторое время, мог с полным знанием утверждать, что чеха Иржи и нанайца Черуля связывает нечто гораздо более прочное и важное, чем внешняя несхожесть и происхождение.
Сборный пункт университета находился на Менделеевской линии. У каждого факультета было свое место, обозначенное большим плакатом, нарисованным на крашеной фанере. За университетской колонной строилась колонна Академии наук. Ринтын разыскал Василия Львовича среди научных сотрудников и поздравил его с праздником.
– Вечером приходите к нам! – напомнил Василий Львович.
В сорок восьмом году в Ленинграде жилось еще нелегко, но каждый, кто явился на демонстрацию, принарядился.
В кругу под аккордеон танцевали пары. Ринтын присоединился к зрителям. Он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Ринтын оглянулся и увидел Наташу Божко. Она весело взмахнула рукой и подошла.
– Поздравляю с праздником! – сказала она.
– Спасибо,– ответил Ринтын.– Я впервые на такой большой демонстрации.
С этой минуты Наташа не отходила от Ринтына, и ему было немного совестно, когда он ловил укоризненный взгляд Кайона, который шел рядом правофланговым.
До свиданья, мама,
Не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго пути! –
пели в колоннах.
Ринтыну было весело и легко, и он подпевал, песни были знакомые, военных лет.
Рядом шагала красивая девушка, ленинградка.
– Я очень давно интересуюсь Чукоткой,– говорила Наташа.– Еще в школе мне нравилось на карте смотреть на далекий полуостров. Мне снилась пурга, яранги и белые медведи. Недавно я прочитала роман Семена Зернова “Человек уходит в море” и прямо заболела вашим краем. А тут узнала, что в университете открылся новый факультет…
Ринтын не знал, как ему разговаривать с девушкой. Он молчал. Колонны шли по набережной, потом завернули на Первую линию, оттуда на Большой проспект.
– Почему мы идем кривой дорогой? – озабоченно спросил он Наташу.
– Потому что по Дворцовому мосту идут Выборгский и Петроградский районы, а наш путь через мост лейтенанта Шмидта,– объяснила Наташа и взяла Ринтына под руку.
Ничего особенного ведь не случилось, многие шли так – взявшись за руки, под руку. Но Ринтын никогда не ходил с девушкой под руку. Ему стало жарко, даже ладони вспотели.
Колонна остановилась. Снова образовался круг, и появился аккордеонист.
– Я приглашаю тебя после демонстрации к себе в Пушкин,– сказала Наташа.
Она жила в городе Пушкине, совсем близко от лицея, где учился великий поэт.
– Но я иду к Василию Львовичу,– растерялся Ринтын.– Как же быть?
– Смотри сам, Ринтын,– Наташа высвободила руку.
– Я сейчас,– торопливо сказал Ринтын и побежал к Кайону.
Кайон внимательно выслушал друга и важно ответил:
– Я не могу давать советы в таких деликатных делах.
– Как же быть? – с отчаянием произнес Ринтын.
– Подойди к Василию Львовичу и скажи. Он, думаю, поймет тебя.
– Ну, а ты понимаешь меня?
– Я-то понимаю,– с иронией отозвался Кайон.
Ринтын пошел вдоль колонны. Университет занимал весь широкий проспект от Восьмой линии до Первой. Кругом гремела музыка, мелькали разноцветные воздушные шары. Научные работники пели задорную песню. Это так удивило Ринтына, что он забыл, зачем пришел. Он остановился поодаль. Василий Львович вел себя отнюдь не так, как должен вести себя научный сотрудник в понимании Ринтына. Как же объяснить ему? Язык не повернется сказать, что Ринтыну очень хочется провести сегодняшний вечер с девушкой. Ведь такого у него никогда не было.
Ринтын медленно побрел обратно. Он не заметил, как колонны двинулись, и ему пришлось побежать, догоняя своих.
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны,
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны! –
пели в колонне филологического факультета.
Ринтын догнал своих у сфинксов. В толпе, сгрудившейся на тротуаре, он увидел старого знакомого, Мушкина. Милиционер стоял прямо, торжественно, только маленькая его голова медленно поворачивалась в разные стороны.
Ринтын поздравил Мушкина с праздником. Тот поднес руку к козырьку и крепко пожал Ринтыну руку.
Университетское знамя, которое нес Герой Советского Союза Романютин, уже трепетало на мосту.
Вот и Кайон. Идет так, будто всю жизнь бывал правофланговым на таких больших демонстрациях. Следит, чтобы никто не пристраивался сбоку и не выходил из ряда. Он строго шепнул Ринтыну:
– Нарушаешь порядок.
Наташа шла позади. Ринтын немного отстал и пошел рядом с ней.
5
Ехали в переполненном вагоне, крепко прижатые друг к другу. Вокруг слышались веселые разговоры, обрывки песен. Над головами качались разноцветные шары, прыгали игрушечные “раскидайки” и оглушительно визжали “уйди-уйди”.
За окнами проносилась оголенная, приготовившаяся к снегу земля. Посреди чистого поля вдруг возникала одинокая труба – след войны или груда красного кирпича, присыпанная пеплом штукатурки. Кое-где валялись противотанковые железобетонные пирамиды, искореженные железные конструкции и обрывки Колючей проволоки.
Лицо Наташи было так близко, что Ринтын не мог смотреть ей в глаза. От девушки исходил какой-то особый запах, похожий на первый свежий снег. Наташа без умолку болтала, рассказывала о своих родителях, и Ринтын был благодарен ей за то, что она избавляла его от необходимости вести беседу.
– Отец хлопочет, чтобы переехать в Ленинград.
– Разве в Пушкине плохо? – спросил Ринтын.
– Нет, почему же,– ответила Наташа.– Но мы до войны жили в городе. Ездить неудобно. Зато летом прелесть – парк, народу всегда много. Будешь к нам приезжать в гости?
– Буду,– едва сумел произнести Ринтын.
– Мама у меня работает бухгалтером в сельскохозяйственном институте, а в Пушкине у них главная база. В Ленинграде на Загородном проспекте наш дом разбомбило. Все пропало. И пианино. Когда я была маленькая, мама собиралась учить меня музыке. Перед самой войной купили пианино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75