На репетициях он ловил себя на том, что не сводит с нее глаз, и пропускал мимо ушей наставления Филиппа Филиппыча.
23
В праздничный день учащиеся педагогического училища собрались утром в учебном корпусе. Все были одеты нарядно. В руках плакаты и транспаранты.
Тамара разыскала в толпе Ринтына:
– Давай понесем плакат вдвоем.
Площадь, на которой должен был происходить праздничный митинг, находилась возле самого педучилища, поэтому колонна учащихся прошла сначала до общежития и уже на обратном пути присоединилась к другим колоннам, направляющимся к площади. Во время митинга самолет разбросал над демонстрантами листовки с праздничными призывами. Все аплодировали и кричали “ура”. Ринтын, взглянув на стоящего рядом Сашу Гольцева, поразился его бледности.
– Что с тобой, Саша?
– Ничего,– ответил Саша дрогнувшим голосом.– Мне просто стало немного холодно.
До начала праздничного вечера было еще много времени, и ребята отправились в общежитие.
Филипп Филиппыч собрал артистов и произнес перед ними речь:
– Не пугайтесь волнения, которое вы будете испытывать при выходе на сцену. Даже великие артисты волнуются.
Мысль о предстоящем спектакле не выходила ни у кого из головы. Только один Саша был спокоен.
Кайон растянулся на кровати и бубнил себе под нос реплики:
– Замечательно подлая баба… Сударыня, я вам уже говорил… Это ужасно… Я несчастный человек… Не говори, что молодость сгубила, что ревностью истерзана моей…
Ринтын и Саша присоединились к ребятам, сгрудившимся возле раскаленной железной бочки. Участники струнного оркестра настраивали свои инструменты, то и дело отогревая над печкой пальцы.
– Я думал, что это давно у меня прошло,– вполголоса рассказывал Саша Ринтыну.– До сих пор не могу слышать звук летящего самолета. Так и кажется, что за этим послышится вой бомбы… Мы жили на Обводном канале напротив Первой ГЭС. Немцы старались попасть в нее, но все бомбы ложились в канал. Окна нашего дома залепило жидкой грязью, хотя мы жили на третьем этаже. Отец работал на Балтийском заводе и редко бывал дома. Ходить было далеко, да и работы много. Отца не пускали на фронт, и он работал днем и ночью. Потом мама слегла. Она так похудела, что я легко переносил ее с кровати на диван. Однажды пришел папа и сообщил, что дали комнату около завода. Соорудил он нам из листа фанеры волокушу, помог вынести маму, а сам побежал на завод. Я знал хорошо место, куда мы переселялись, поэтому отец не беспокоился. Впряглись мы с сестренкой в волокушу и потянули. Мама была легкая, кругом лежал снег, и волокуша хорошо тянулась. Прошли мы Измайловский проспект, свернули в переулок и услышали сигнал воздушной тревоги. Быстро втащили маму в ворота и притаились. И тут началось. Наверное, снова бомбили Первую ГЭС. Кругом стоял грохот и противный звук летящих самолетов…– Саша умолк и сделал движение, как будто проглотил что-то вязкое.– И в это время какой-то дяденька, пробегая мимо, увидел нас, схватил за руки и потащил в убежище. Я упирался, кричал, что на фанере лежит мама, и даже укусил его за руку. В это время раздался страшный грохот, на моих глазах обрушились стены дома. Я вырвался и побежал к тому месту, где осталась мама, но дяденька снова схватил меня и прижал к земле. Так мы и лежали среди обломков дома, пока не кончился налет. И потеряли маму: стена, возле которой мы ее оставили, превратилась в груду кирпичей и битого стекла…
Ринтын молча взял руку Саши и крепко пожал ее. После продолжительного молчания Саша тихо проговорил:
– А я, дурак, обрадовался, когда узнал, что началась война. Вот, думал, повоюем, а то было обидно, что все войны прошли, когда нас еще не было…
Ринтын, чтобы отвлечь Сашу от мрачных мыслей, попросил помочь ему вспомнить роль.
Саша взялся за тетрадку, и Ринтын сравнительно легко отбарабанил все реплики.
Кайон прислушался к ним и заявил:
– Так-то и я могу: без всякого выражения.
Филипп Филиппыч сам гримировал исполнителей. Из каких-то тайников он извлек театральный грим и даже парики.
На щеки Ринтына были налеплены всклокоченные бакенбарды, а на голове плотно сидел лысый парик.
Все парики были рыжие: у Кайона голова горела как огненная, зато на подбородке красовалась аккуратненькая черная острая бородка.
Спектакль начался.
Когда раздвинулся занавес, Ринтыну показалось, что он окунулся в морскую пучину. Вдруг он услышал собственный неестественно громкий, чужой голое.
Кайон – Шипучин вышел на сцену в точности так, как показывал ему Филипп Филиппыч,– слегка подпрыгивая. Зрители сидели тихо и внимательно смотрели спектакль.
И вот случилась беда. Кайон – Шипучин произнес: “Служащие поднесли сейчас альбом, а члены банка, как я слышал, хотят поднести мне и адрес и серебряный жбан”.
После этого он стал играть моноклем, скрученным из медной проволоки: заполнял паузу. Саша, заметив затянувшееся молчание, стал громко подавать следующую реплику.
Кайон – Шипучин с недовольным видом повернулся к кулисам и громко произнес:
– Саша, не мешай играть. Я же хорошо знаю роль.
В зале послышался смех, и Кайон, чувствуя, что совершил недопустимую ошибку, повернулся к зрителям и крикнул:
– Хорошо, не будь я Шипучин!
Зал примолк, и пьеса дальше шла без помех, если не считать, что Ринтын вместо: “У вас на плечах голова или что” сказал: “У вас на головах плеча или что?” К счастью, зрители приняли это как должное и даже наградили исполнителя аплодисментами.
Успех был огромный. Маленький зал гремел. Когда, откланявшись, исполнители собрались за кулисами, Филипп Филиппыч прослезился и со всеми расцеловался.
– Молодцы… Молодцы, ребята… Порадовали старика!
24
Незадолго до новогодних праздников в педагогическом училище кончился уголь. Из сарая выгребли последние остатки горючей пыли – всего лишь два с половиной мешка.
В трудном положении оказался весь поселок: в угольных копях, расположенных на другом берегу лимана, сломался подъемник.
По утрам, когда Ринтын с товарищами шел на занятия, над трубами домов уже не стлался густой жирный угольный дым, а лишь виднелись тоненькие струйки еле видимого дымка. Трактор возил топливо только в детские ясли. Для того чтобы наполнить пятитонные сани, пятеро грузчиков на своих спинах тащили уголь по наклонному стволу шахты от самого забоя на поверхность земли.
В холодном общежитии стало совсем морозно. Вокруг остывшей железной печки уже никто не собирался. В комнатах было непривычно светло. На стенах и на потолке сверкал, отражая электрический свет, ледяной иней. В классах писали только карандашами. Саше Гольцеву пришлось прекратить утренние обтирания снегом.
– Ничего,– подбадривал Саша товарищей,– в блокаду было хуже. Теперь ерунда – всего на несколько дней. Еда есть, в небе тихо – радоваться надо.
– Эх, забраться бы сейчас в теплый меховой полог,– стуча зубами, мечтательно говорил Кайон.– Горит жирник, а над ним поет свою песню горячий чайник. Благодать!
– А все-таки крепко обидел бог чукчей, поселив их в таком холодном месте,– подавал свой голос из-под груды наваленной на одеяло одежды Ринтын.
– По-разному действует холод на людей,– ехидно замечал Кайон,– одни даже становятся религиозными.
Пар от дыхания поднимался над каждым говорящим.
– Попасть бы сейчас куда-нибудь в Африку и пожариться на солнце,– продолжал Саша.
– А ведь самое интересное в том, что какой-нибудь изнывающий от жары африканец смотрит на карту и думает: неплохо было бы отдохнуть от зноя где-нибудь на Чукотке, скажем, в общежитии Въэнского педагогического училища,– говорит Ринтын, примериваясь, как встать с кровати, чтобы моментально натянуть на себя одежду.
После завтрака, на котором единственным горячим блюдом был чай, ребята расходились по классам. Сидели одетые – в шапках и рукавицах.
Во время перерывов в коридорах училища было так же шумно, как и в начальной школе. Ребята играли в чехарду, таскали на себе товарищей, устраивали борьбу. Трудно было девушкам. Они мерзли быстрее, и некоторые из них уже простудились. Заболевшие лежали в холодной комнате, и только пар от дыхания над их головами показывал, что под грудой одеял лежат живые существа.
Ринтын смастерил несколько жирников, но, к сожалению, в Въэне не было ни капли нерпичьего или моржового жира. Керосин же через несколько минут вспыхивал.
Слегла в постель и Тамара Вогулова. Она крепилась до последнего. Однажды утром не поднялся со своей постели Саша Гольцев. Не помогли ему ни снежные обтирания, ни ежедневная гимнастика.
– Если бы не блокада,– сказал он, обдавая горячим дыханием Ринтына,– я бы выдержал.
В этот день после уроков директор собрал в своем кабинете педагогов, комсомольский комитет и старшеклассников.
– Отдел народного образования разрешает прекратить нам занятия. Средняя школа и школа колхозных кадров с завтрашнего дня не занимаются. Больных мы соберем в одну комнату и будем обогревать ее примусом.
Сообщение директора встретили без особого энтузиазма. Все молчали. Ринтын поднял руку. Он не был любителем выступать на многолюдных сборищах, но сейчас молчать не мог.
Директор кивнул ему головой.
Ринтын встал. На него посмотрели с недоумением: что тут митинговать, когда положение такое трудное.
– Я слышал,– начал тихо Ринтын,– что вчера работники окружной конторы связи собрались в угольные копи и за день нагрузили трехтонные тракторные сани. Почему бы нам не последовать их примеру?
– Правильно,– одобрил его Кайон,– мы достаточно взрослые люди. Вот давайте считать: нас наберется человек тридцать здоровых, крепких ребят. И если каждый вынесет на поверхность хотя бы сорок килограммов угля, то один рейс – тонна угля.
Директор постучал карандашом по настольному стеклу.
– Я уже думал об этом,– сказал он,– но у нас нет трактора. Трактор выделяют только по личному распоряжению председателя окружного исполнительного комитета.
– Так надо попросить его,– сказал Ринтын.
– Вот в том то и дело, что он уже мне отказал,– с горечью сказал директор.
– Ну, тогда мы сами к нему пойдем,– твердо заявил Кайон,– как-нибудь с ним договоримся.
Было решено с завтрашнего дня занятия в педагогическом училище прекратить.
25
Ринтын и Кайон – оба были здесь впервые. В длинный коридор выходили одинаковые, обитые черной клеенкой двери. Под ногами расстилалась мягкая ковровая дорожка, заглушавшая шаги, как пушистый только что выпавший снег. На каждой двери за стеклом золотистыми буквами было написано название отдела. “Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся”,– прочли ребята на одной из дверей и остановились.
– Здесь,– шепотом произнес Кайон.
Поспорили, кому первому входить. Договорились входить вместе. Кайон постучал.
– Войдите,– раздался женский голос.
Ребята удивленно переглянулись, и Кайон решительно толкнул дверь. В комнате, куда они вошли, за столом сидела молодая женщина в шубе и пуховой шали. Рядом – дверь, на которой тоже было написано: “Председатель Чукотского окружного исполнительного комитета депутатов трудящихся, депутат Верхового Совета СССР”.
– Товарищи, сегодня приема нет. Может, вы по вызову? – спросила женщина.
Ринтын открыл было рот, но его опередил Кайон. Он вдруг заговорил по-чукотски.
– Мури ванэван гыныкы мынъет! – сказал он невозмутимо и направился к двери, за которой должен был находиться депутат.
Женщина растерянно сказала:
– Подождите минуточку, сейчас я доложу.
Когда она исчезла за желтой дверью, Ринтын вопросительно посмотрел на Кайона. Тот хитровато подмигнул. Женщина вернулась и пригласила их войти.
За столом сидел депутат Отке. Он тоже был в пальто и шапке и что-то писал карандашом. В кабинете царил такой же холод, как и в общежитии.
Ребята поздоровались. Отке усадил их на диван. Он их знал. Еще осенью, когда шел ремонт общежития, Отке приходил к ним, и тогда Ринтына и Кайона представили ему как лучших глиновозов.
– А я-то думаю, кто это там такие, не говорящие по-русски,– улыбнулся Отке.
Улыбка ободрила Кайона, и он признался:
– Я как увидел ее лицо, сразу понял: так просто она нас к вам ни за что не пропустит.
Отке расспрашивал ребят об учебе, откуда они родом. Ринтыну он сказал:
– А мы с тобой земляки, и всех твоих родных я знаю. Давно я не был в Улаке. Твоего дядю Кмоля хорошо знаю. Дельный человек – настоящий коммунист, отличный руководитель. Предлагали ему в отпуск съездить в Крым, а он отказывается, хочет провести отпуск в родном Улаке. Договорились летом вместе поехать в Улак. Родные места лучше всякого Крыма! Вот где мы отдохнем и поохотимся.
Добрых полчаса Ринтын рассказывал об улакских новостях. Кайон даже стал неодобрительно поглядывать на него: не за тем пришли.
Наконец Отке сам спросил:
– Наверное, все-таки за каким-то делом пришли?
Кайон изложил просьбу.
Отке задумался и ответил:
– Вот какое дело, ребята. Мы с вами все-таки с холодом и морозом давно сдружились, хотя тоже любим тепло. Нам легче переносить стужу, чем русским. Мы должны заботиться о них на нашей родной земле: это долг дружбы.
– Мы это понимаем,– закивал головой Кайон,– и не о себе думаем. Вместе с нами учатся и русские ребята. Один наш друг – Саши Гольцев – пережил ленинградскую блокаду, и теперь его истощенный организм не выдержал, он заболел. Болеют и другие русские юноши и девушки. Нам больно смотреть на них. К тому же и учителя у нас все русские…
Отке с улыбкой поглядел на Кайона и покачал головой:
– Ну и дипломат!
Депутат нажал кнопку, и в комнату вошла женщина в шубе.
– Позовите ко мне Ягубяна.
– Вот педагогическое училище просит на завтра трактор с санями,– сказал Отке вошедшему Ягубяну.
– Невозможно,– твердо ответил Ягубян и потрогал рукой черный ус.– Лед будым возить.
– Он хуже нас говорит по-русски,– шепнул Кайон Ринтыну.
– Ничего,– спокойно ответил Отке и положил большую руку на стол.– Один день обойдутся снегом, а на завтра все же обеспечьте педучилищу трактор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75