Вот и надо как-то доказать им, что он тоже отступать не собирается, будет жить только так, как считает для себя удобным и приятным.
– Герман, стой! – приказала эта милая Людмила. – Никуда ты не пойдешь! Раз мы решили тебя анализировать, значит, будем анализировать!
– Да я и слова-то такого толком не знаю! – крикнул Герка. – Но издеваться над собой никому не позволю!
– Слова такого не знаешь? – насмешливо спросила эта милая Людмила. – Объясню. Будем тебя глубоко изучать, ясно? Никто над тобой издеваться не собирается. Мы собираемся помочь тебе стать нормальным человеком. А не музейным экспонатом наравне со скелетом мамонта. Найди в себе силы, чтобы…
Герка крепко прикрыл уши ладонями и с очень большой тоской подумал: «Попался! Попался! Двое на одного! Как хулиганы! Но не сдамся! Выкручусь! Никому не позволю себя ана… лизировать!»
Увы, увы и ещё семнадцать раз увы, забегая вперёд, доложу я вам, уважаемые читатели: не выкрутится Герка.
Но пока он не верил в это и ушёл прочь гордой и независимой походкой.
– Переживает все-таки, – внимательно глядя вслед внуку, сочувственно заметил дед Игнатий Савельевич и, вздохнув, ещё более сочувственно продолжал: – Не привык ведь он к тому, чтоб его анализировали.

ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА.
И всё из-за неё…

Долго-долго-долго-долго сидел Герка один дома унылый, несчастный, до предела обиженный, оскорбленный сверх всякой меры да ещё и голодный.
В прошлом добрый, а ныне вреднющий дед – из окна хорошо было видно – расположился, довольный и весёлый, на крыльце с этой милой Людмилой, крутил свои длинные усы и поглаживал широкую, почти до пояса бороду. Про всё на свете вреднющий дед забыл, даже цигаркой не дымил, а он, его единственный, ещё недавно любимый внук страдал самым наижесточайшим образом.
Причин для очень больших страданий было несколько, и когда Герка раздумывал о них, всё у него в голове перепутывалось, и ничего он толком сообразить не мог. Соображать ему мешала ещё и острейшая зависть.
Завидовал он все-таки, честно говоря, этой милой Людмиле, а на этого вреднющего деда он весьма и весьма обижался, а на обоих вместе он здорово сердился, вернее, неимоверно здорово сердился.
Не ожидал Герка от любимого и единственного деда такого к себе отношения!
Про музей вреднющий дед сочинил – раз, сидит с этой милой Людмилой, а единственного внука бросил – два, согласился внука ана… лизировать – три, а чем всё кончится, неизвестно – четыре. А есть-то как хочется! – пять.
Но самое главное, самое неожиданное и очень самое неприятное заключалось в том, что впервые столь привычное бездельничание не доставляло никакого удовольствия, не радовало, а угнетало, даже слегка тревожило. А вдруг и вправду – бездельничать не так уж интересно?! В это, конечно, трудно поверить, но…
Ему не сиделось на месте. Пробовал он полежать – тоже ничего хорошего не получилось. Герка заставлял себя сидеть на месте, чтобы не пойти к этим, которые вдвоём на него одного набросились. Вот заняться бы чем-нибудь, хоть ерундой бы какой-нибудь, сразу бы стало легче! И такое желание было для Герки столь необычным, столь, я бы сказал, противоестественным, что он несколько раз подпрыгнул на сиденье и почему-то подергал себя за уши.
Проще всего было бы выйти на улицу (где на скамейке только что уселись эти, которые вдвоём одного ана… лизировать решили!) и как ни в чем не бывало гордо пройти мимо. Они, конечно, спросят, куда он направился, а он, конечно, небрежно так отмахнется и – дальше себе раз-два-левой…
Но – куда раз-два-левой?
Уйдёт он, предположим, смотреть, как играют в волейбол на спортплощадке около клуба, но ведь и там он будет думать об этой милой Людмиле и об этом вреднющем деде. Вот что обидно! Вот что его злит!
Герка погрозил им кулаком, потом – другим кулаком, потом – обоими кулаками вместе, язык им показал и забормотал:
– Ладно, ладно… бросили меня в тяжёлом состоянии… голодного… оба против меня… двое на одного… Ана! – чуть не закричал он. – Лизируйте меня, если совести у вас нет!.. Я вот вам… вы вот у меня…
Собственно, а чего «Я вот вам… вы вот у меня…»? Ну чего, спрашивается?
Не успев, вернее, не сумев самому себе ответить, Герка выскочил из дому, пробежал через двор, вылетел через калитку на улицу и промчался мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда.
Тот крикнул:
– Куда тебя понесло?
– Герман, прибегай к нам! – позвала эта милая Людмила.
«Забеспокоились, голубчики! – торжествующе подумал Герка. – Обратили внимание! По-за-бо-ти-лись называется! А мне и без вас хорошо! Почти замечательно! Весело мне без вас!»
Врал он всё, уважаемые читатели. Бежал он, бежал и врал. Врал он, врал и бежал. Плохо ему без них было, почти ужасно и нисколечко не весело.
Остановился Герка, помедлил немного, в нетерпении переступая с ноги на ногу, и – бегом обратно, опять мимо этой милой Людмилы и этого вреднющего деда промчался, бежал, понятия не имея, куда и зачем его несёт. Одно было утешение: думать на ходу не удавалось, голова отдыхала от грустных и тяжёлых мыслей.
Повернул Герка назад. Бегать-то он не привык, устал уже, хотел поднатужиться – ещё раз мимо стрелой промчаться, но споткнулся прямо напротив скамейки, где сидели эта милая Людмила, этот вреднющий дед, и – растянулся на земле, больно ударившись коленками и локтями.
– Чего тебя взад-вперёд носит? – услышал он словно издалека голос деда Игнатия Савельевича.
Герка сел, растирая ладонями ушибленные места, молчал. Голова у него – от сильного перенапряжения – слегка кружилась: он готовился к спору.
– Он у вас вообще очень смешной, – весело сказала эта милая Людмила, и Герка сразу не выдержал, крикнул:
– Ладно, ладно, я смешной! Зато никому жить не мешаю! А вы оба вредные! Особенно – дед!
– Мы вредные?! Я – особенно?! – искренне поразился дед Игнатий Савельевич. – Чем докажешь? Мы тут о судьбе твоей бестолковой толковали, глубоко анализировали тебя, выискивали возможности, как из такого балованного тунеядника нормального человека сделать. Почему же мы вредные, а ты, выходит, полезный?
И Герка с удивлением заметил, что на душе у него стало чуть-чуть-чуть легче, во всяком случае, он не жалел, что выскочил из дому и оказался здесь. Уж пусть лучше глубоко ана… лизируют, обзывают, чем сидеть одному, унылому, несчастному до предела, оскорбленному сверх всякой меры, да ещё голодному. У него даже коленки и локти вроде бы перестали болеть.
– Мы действительно не вредные, мы требовательные, – сказала эта милая Людмила. – А ты к требовательности не привык. Ты привык бездельничать, никого не слушаться. Вот я узнала от Игнатия Савельевича…
– Ой! Ой! Ой! – в притворном ужасе закричал Герка, схватившись тоже в притворном ужасе руками за голову, и передразнил: – Вот я узнала от Игнатия Савельевича… Вот я узнала от Игнатия Савельевича… Чего ты могла от него узнать? Он же мастер сочинять и выдумывать! Он такое тебе выдумать может, он тебе такое сочинит…
– Про тебя выдумывать нечего! – резко и громогласно оборвал дед Игнатий Савельевич. – И сочинять про тебя нужды нет! Я одну честную правду про тебя Людмилушке рассказал! Да и то не всю! А правда про тебя страшнее всех выдумок и всех сочинений! И больше я с тобой нянчиться не намерен!
– И не надо! И не надо! И не надо! – плаксиво отозвался Герка. – И не нуждаюсь! И никогда не просил, чтоб ты со мной нянчился! И не замечал, что ты со мной нянчишься! А ты, ты, Людмилушка, – тонким ехидненьким голоском продолжал он, – ты ему про себя самое главное уже, конечно, рассказала? Или только собираешься?
– Нет, не рассказала и пока не собираюсь, – печально призналась эта милая Людмила. – Ты опять решил бы, что я хвастаюсь… Мы думаем только о тебе, Герман. А у тебя, замечательный дедушка. Просто удивительно, как ты ухитрился расти кандидатом в экспонаты рядом с таким чудесным человеком.
– Да, да, до твоего приезда он таким и был, – насмешливо согласился Герка и ещё более насмешливо спросил: – Надолго, Людмилушка, к нам пожаловали?
– Примерно месяца на два.
– Ого-го!
– Не огогокай. Мы разговариваем серьёзно. Ты способен хотя бы несколько минут быть серьёзным?
– Послушай… Люд-ми-луш-ка… – Герка помолчал, чтобы не сказать чего-нибудь ненужного. – Ты приехала к тётечке Ариадне Аркадьевне. А у неё ни один родственник не выдерживал ещё больше двух-трёх дней. Она же принципиально детей не любит.
– Я выдержу, – уверенно и спокойно возразила эта милая Людмила. – Она мне понравилась. Стойкий, прямой характер, независимый и гордый. Детей она очень любит. Только почему-то утверждает обратное… А вот когда я уеду, ты ещё скучать будешь. Ты меня ещё вспоминать будешь.
Ну, что ей мог ответить Герка? Хвастунье этой? Он просто чуть не закричал на неё от возмущения. Никогда он ещё таких… будущих женщин не видел! Совсем недавно появилась здесь и уже вовсю командует! Но он-то, Герка Архипов, какой бы он ни был, подчиняться ей не намерен! Нисколечко! Ни капельки… Ни… И жуткая мысль оказалась у него в голове: скучать, конечно, он о ней не будет… нечего ему и вспоминать её… но вот… что-то будет, с ней связанное… И ещё более жуткая мысль оказалась у него в голове: а вдруг за два месяца она деда совсем перевоспитает?
Она улыбнулась ему, и Герка вскочил и сказал:
– Дед, нам с тобой домой пора. Обедать пора.
– Нет, мы идем на рыбалку, – безоговорочным тоном возразила эта милая Людмила. – Мне так хочется порыбачить!
– Мне та-а-а-ак хочется порыбачить! – в сердцах передразнил Герка. – Да мало ли чего тебе хочется и ещё захочется! Почему ты со своей тётечкой рыбачить не пошла? Дед-то мой, а не твой! Чего ты им раскомандовалась?
– Я?! Раскомандовалась?! Да Игнатий Савельевич, было бы тебе известно, сам предложил мне пойти с ним на рыбалку. Ведь ты, оказывается, рыбку только есть умеешь. И не дразнись больше, пожалуйста, а то как в детском садике получается. Мы же взрослые люди.
– Вот что верно, то верно, – с удовлетворением покручивая длинные усы и поглаживая широкую, почти до пояса бороду, одобрил этот вреднющий дед. – Поесть, дорогой внучек, попробуй сам. Мы с Людмилушкой на рыбалку отправляемся. Я пошёл червей копать. Ты, милая, курточку прихвати, прохладно на берегу-то у воды.
– Я мигом, Игнатий Савельевич! Кстати, Герман, ты можешь идти с нами.
Вконец обескураженный, Герка и слова вымолвить не смог. Будто и впрямь язык проглотил, как говорится.
Эта милая Людмила убежала, а этот вреднющий дед, напевая свою любимую песню, из которой он знал одну строку: «Главное, ребята, сердцем не стареть», отправился в огород копать червей. Герка, словно совершенно не понимая, что творится вокруг, как остался один во дворе, так и стоял не двигаясь.
«Кстати, Герман, ты можешь идти с нами», – повторял и повторял он в уме на все лады эту больно задевшую его фразу, словно не мог уловить её точного смысла, повторял и повторял, с каждым разом всё сильнее и сильнее ощущая жгучую обиду.
– Кстати, Герман, ты можешь идти с нами… Кстати! Ты можешь идти! С нами! – уже вслух и возмущённо, и беспомощно бормотал он, чувствуя, что вместе с обидой им овладевает обыкновенная злость и ощущение полнейшей беспомощности. Он не знал, никак не мог придумать, просто был не в состоянии догадаться, чего бы такое сотворить, чтобы эта милая Людмила больше здесь не командовала. «Кстати, Герман, ты можешь идти с нами!» – чуть не выкрикнул Герка и едва не захохотал во всё горло: придумал всё ж таки, сообразил, чего ему сотворить надо! Ура! Привет-приветик! Не получится у них никакой рыбалки! Это им только для начала сюрпризик, а потом он им ещё чего-нибудь преподнесёт, более…
Он бросился к сараю. На длинных, с большими шляпками гвоздях, вбитых в стену, здесь покоились удочки. Герка схватил их, забросил одну за другой на сеновал и, почти дрожа от сладкого и злого предвкушения, уселся на крыльцо, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не запрыгать от радости.
– Главное, ребята, червей запас иметь! – громко и весело напевая, во двор из огорода вышел дед Игнатий Савельевич, направился к сараю, протянул руку к стене, замер, пожал плечами, обернулся и недоуменно уставился на внука. – А удочки-то где? Удочки-то куда подевались?
– А я откуда знаю? – с очень невинным видом отозвался Герка. – Ты ведь рыбачишь, а я рыбку только есть умею.
– Утром они здесь были! – разволновался дед Игнатий Савельевич. – И днём были! Недавно вроде бы тут я их видел! Своими собственными глазами видел! Ещё у одной поплавок сменить собирался. Неужто украли? Не бывало у нас ещё такого!.. Удочки пропали куда-то! Срывается рыбалка! – пожаловался он вошедшей во двор этой милой Людмиле, а она его – Герка чуть не взвыл от возмущения – успокоила:
– Я захватила свои. У меня две складные и набор крючков, поплавков. Герман, ты идёшь с нами или нет?
– А чего ему там делать? – проворчал этот вреднющий дед, с недоумением ощупывая гвозди, на которых хранились удочки. – Он червей боится в руки брать.
– Просто так с нами посидит, – не унималась эта милая Людмила. – А червей я сначала и сама боялась. Чего же ему здесь одному делать? Опять бездельничать?
Тут уж Герка не выдержал, вскочил, вернее, не вскочил, а с места высоко подпрыгнул, встал на ноги, сжал кулаки, заговорил, стараясь не закричать:
– Какое твое дело, чего я делать буду?! Когда ты тут распоряжаться прекратишь? Что хочу, то и делаю! Сейчас, между прочим, каникулы! Отдыхать надо людям!
Никто ему ничего не ответил, уважаемые читатели, и Герка напряжённо соображал, почему его справедливые слова ни на кого не подействовали, ещё более напряжённо он продолжал думать, а что бы ещё такое сказать, чтобы… чтобы… чтобы… Но какая-то отчаянная мысль, появившаяся у него в голове, словно забуксовала… чтобы… чтобы… чтобы… Герка до боли сжимал кулаки, но не мог вспомнить даже ни одного обидного слова. От тщетных усилий злость его как бы устала, и он проговорил почти равнодушно:
– Идите, идите, никто вас не держит.
– Но тебе же без нас скучно будет! – воскликнула эта милая Людмила. – Почему ты такой упрямый, Герман?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43