– Наоборот! Совсем наоборот! – воскликнула эта милая Людмила. – У вас замечательная дочь! Она прекрасно воспитана!
– Полностью присоединяюсь к данному мнению, – с уважением произнёс участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, размахивая фуражкой над головой. – Сам был свидетелем её примерного поведения. Такой дочерью можно только гордиться и во всём ей доверять. Обязуюсь лично доставить её к вам после нескольких дней активного отдыха.
– То есть вместе с новым колесом? – задумчиво уточнил отец и врач П.И. Ратов.
– Так точно.
– А я гарантирую вашей дочери строжайший режим и разнообразное калорийное питание! – радостно пообещала тётя Ариадна Аркадьевна.
– И сколько это будет стоить в день? – с опасением поинтересовался отец и врач П.И. Ратов.
– Помилуйте, она моя гостья!
– Папа, тебе ни о чем не придётся беспокоиться. Просто я отдохну, наберусь сил, подышу свежим воздухом. И вместе с новым колесом меня доставят домой.
Все напряжённо молчали, затаив дыхание. Слышно было только, как за забором сопел Пантя.
– Ла-а-а-адно! Оставайся! – вдруг решительно бросил отец и врач П.И. Ратов, сел в кабину, захлопнул дверцу и через окно словно продиктовал: – Никаких купаний, никаких загораний, в лес ни шагу. Жду новое колесо с тобой.
«Жигули» цыплячьего цвета рванулись с места и скоро скрылись за углом.
Все молчали не шевелясь, словно не веря случившемуся.
Пантя громко и восторженно гоготнул, но тут же сконфуженно замолк.
Думайте, уважаемые читатели, думайте! Удивляйтесь, уважаемые читатели, удивляйтесь! Поражайтесь, уважаемые читатели, поражайтесь! Если вы ничего не поняли в поведении отца и врача П.И. Ратова, могу вам только посочувствовать, а объяснить, простите, не способен.
Нехорошие люди тем и опасны, в частности, что нормальным людям понять их трудно, а то и невозможно. Посему и надо их остерегаться всеми силами.
Первым пришёл в себя участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, сказал, обмахав голову фуражкой:
– Тяжелый выдался денечек, но результативный. Остался нерешённым один вопрос: где до августа будет жить Пантя?
– Отвечаю, – весело проговорил дед Игнатий Савельевич, – у нас. Хулиганить если снова вздумает, выселим. А так пусть живёт на здоровье.
– Вопрос решён. Вернетесь из похода, доложите мне. Счастливого пути, товарищи! – И участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов всем пожал руки. – Пантя, со мной. Заберём у мачехи вещи, чтобы она к тебе не приставала, а ты от неё не зависел.
Когда они уехали, дед Игнатий Савельевич пропел:
– Главное, ребята, всё-таки сердцем не стареть! Все вопросы решены! Завтра в многодневный поход! Всё ли у вас готово, уважаемая соседушка?
– Всё, всё, уважаемый сосед! – с большой радостью отозвалась тётя Ариадна Аркадьевна. – Только вот как быть с Кошмариком? Я, конечно, могу рискнуть и оставить его…
– Кошмар будет участником похода, – твёрдо заявила эта милая Людмила. – Будем транспортировать его в корзине. А сейчас неплохо бы поесть.
Оставшись с дедом Игнатием Савельевичем, Герка раздражённо и недоумённо спросил:
– Ты уверен, что я соглашусь жить в одном доме с Пантей?.. Ошибаешься!

ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Маленький скандальчик

Почти стемнело, а Пантя всё ещё не вернулся от мачехи, к которой вечером уехал с участковым уполномоченным товарищем Ферапонтовым.
– У тебя есть фонарик? – как можно небрежнее спросила Голгофа. – Мне надо ненадолго исчезнуть.
Эта милая Людмила принесла ей фонарик, и Голгофа радостно и испуганно прошептала:
– Сейчас я приведу Пантю. Я знаю, где он. Обо мне не беспокойся.
– Но…
– Я знаю, что делаю.
– Но ведь скоро ночь!
Взглянув на неё с ласковой усмешкой, Голгофа почти огорченно сказала:
– У меня так мало времени! Всего несколько дней. И я хочу успеть пожить по-человечески. Да, мне страшно идти одной, но я хочу испытать это. Я просто хочу помочь Панте. Ведь он помогал мне! И больше никто сейчас помочь ему не сумеет. И ещё я уверена, что на моём месте ты поступила бы точно так же.
Известно, что, когда человек очень боится, у него трясутся поджилки. Но Голгофа трусила столь сильно, что тряслась, можно сказать, вся.
Пока она ещё шла по дороге, страх, если позволительно будет так выразиться, был странно приятен, вроде бы щекотлив. Дескать, вот уже стемнело, я одна, боюсь жутко, но и не боюсь, хотя иду в темноте. И не боюсь того, что боюсь.
Но когда Голгофа с дороги через кювет шагнула на поле, у неё от страха даже ноги подкосились, и она едва не повернула обратно. Однако ей помогало прекрасное желание победить страх, ощутить силы, которых у неё раньше не было.
Она спотыкалась на каждом шагу, потому что слабость в ногах не проходила, рука с фонариком откровенно дрожала, и луч его чаще попадал вверх, в стороны, чем на землю.
У опушки леса Голгофе стало совсем страшно, она поняла, что побоится войти в чащу, и тихо позвала:
– Пантя… Пантя, ты здесь, я знаю… Иди сюда, я очень боюсь… Мне страшно, Пантя… – Голос её задрожал, и в нём появились слёзы. – Пожалей меня, Пантя… Я не могу тебя оставить здесь одного…
От волнения она не расслышала его шагов, и он появился в дрожащем луче фонарика неожиданно – не вышел из чащи, а как бы возник. И тут Голгофа дала волю слезам.
Пантя стоял неподвижно, с узлом в руке, стоял долго. Ей уже подумалось, что это призрак, но вдруг он громко сказал:
– Айда!
Успокоилась она лишь тогда, когда они оказались на дороге и Голгофа окончательно поверила, что всё это происходит в самом деле. Пантя начал рассказывать, что было у него дома, когда они приходили туда с участковым уполномоченным товарищем Ферапонтовым. Мачеха сразу изругала его, почему, мол, раньше этого пьяницу не забирали, тут она и отца ещё пуще изругала самыми последними словами, а про Пантю закричала, что и на порог его пущать не собирается, что такое страшилище, обезьяну такую ей не надо, что кормить его она не обязана, что…
– Прекратить оскорбления личности! – скомандовал участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов. – Ты сама, голубушка, вот-вот проворуешься. Есть такие сведения у нас. Мальчишку я забираю. Отдавай ему вещи и рта не раскрывай!
Расстроился Пантя не из-за мачехи, ничего хорошего он от неё и не ожидал никогда, просто маму вспомнил, и даже отца ему жалко стало.
И раньше-то Пантя был одиноким, а сейчас вот у него от родного дома остался лишь узел с бельем и обувью.
И больше ничего.
И никого больше.
– Давай топай к ребятам, – сказал участковый уполномоченный товарищ Ферапонтов, – да постепенно становись человеком. Хватит, побезобразничал, похулиганил вволю, берись за ум.
– А где мне его взять, ум-то?
– Развивай. Вон в цирке даже медведи соображают. И учти: теперь за своё поведение ты перед государством отвечаешь! Оно тебе и отцом и матерью будет. И ты уж его не подводи, как ты свою маму подводил. Будь теперь достойным сыном. Ко мне в любой момент заходи, если что. Всего тебе наилучшего. Что-то я стал верить в тебя, хотя и не очень.
Поплёлся Пантя к ребятам, а на душе у него была такая тоска, сердце было так переполнено острым ощущением одиночества и полной ненужности никому, что он не замечал, куда идёт. Очнулся он только у своего шалашика, залез в него, лег, положив голову на узел.
Сначала он просто надеялся уснуть, потом возникла надежда, что придёт злость и отвлечет от мрачных размышлений, ощущения одиночества и полной ненужности никому.
Вам, уважаемые читатели, может быть, покажется странным или даже ненормальным такое поведение Панти. Много людей относилось теперь к нему не просто хорошо, а замечательно, душевно, заботилось о нём сверх всяких мер, но он, видите ли… На самом же деле настроение его было вполне естественным. С непривычки к доброму и сердечному отношению Пантя давно перестал верить в него. И сейчас оно показалось ему подозрительным, точнее, временным или даже случайным. Ведь уедут скоро они, его куда-то в детдом отправят… Правда, там не будет ни отца, ни мачехи, и кормить будут… Но ведь и там он окажется никому не нужным…
И вдруг ему показалось, что он начал засыпать, что ещё не видит, а только слышит сон:
– Пантя… Пантя, ты здесь, я знаю…
Он весь сжался, напрягся, чтобы не сделать ни малейшего движения, даже старался почти не дышать – не спугнуть бы сон! – и с наслаждением слушал:
– Иди сюда, я очень боюсь… Мне страшно, Пантя… Пожалей меня, Пантя…
И он, как во сне, осторожненько выполз из шалашика, машинально захватив узел, и тут же понял, что всё это происходит наяву. Пантя шёл на живой голос Голгофы:
– Я не могу тебя оставить здесь одного…
Ее он не видел: она слепила его лучом фонарика, и подумалось, что если это и сон, то и это неплохо. И он громко сказал:
– Айда!
Сначала была сплошная темнота, но постепенно, когда глаза отдохнули от яркого луча фонарика, Голгофа увидела вокруг сказочную красоту. Лунный свет был удивительно добрым и спокойным, он не мог побороть темноты на земле, но и себя ей победить не давал. И это была не борьба темноты и света, а их согласие.
Дорога впереди напоминала ленту лунного цвета.
По ней Пантя с Голгофой шли совсем-совсем медленно. Она уже радовалась освобождению от страха, а Пантя просто-напросто приходил в себя.
– Почему ты сбежал от нас? – спросила Голгофа и не заметила, что голос прозвучал почти нежно. – Я сразу догадалась, что ты в шалашике.
И он, словно расставаясь с чем-то жутким, недавно чуть не сломившим его, рассказал ещё раз о расставании с мачехой, и вдруг у него вырвалось:
– Страшилищем она меня и обезьяной опять обозвала!
– Бывают люди, очень похожие на лягушек или даже бегемотов, – спокойно отозвалась Голгофа. – Я вот на цаплю похожа. Всё это ерунда, не имеет никакого значения. Не всем быть красивыми. Главное, что ты добрый,
– Я-то добрый?! – возмущённо пропищал Пантя. – Колёса изрезал, у Герки три рубли отобрал… Злой я! Злой! Меня в милиции злостным хулиганом считают!
– Как результат неправильного воспитания, – всё так же спокойно говорила Голгофа. – А мы тебя, если хочешь, перевоспитаем, – продолжала она тоном этой милой Людмилы. – Тебе обязательно надо заниматься спортом. Знаешь, какой из тебя баскетболист получиться может? Запросто станешь мастером международного класса. Если, конечно, дурака валять не будешь.
– Трудно ведь это, – серьёзно признался Пантя и тяжело вздохнул. – Уедешь ведь ты скоро.
– Ну и что? Если мы будем дружить, разлука только укрепит наши отношения. Мы будем писать друг другу письма. Я ещё никогда ни одному мальчику писем не писала. Представляешь, как это интересно!
– Я ошибок больно много делаю, – мрачно пробормотал Пантя. – Учительница ещё говорит, что я пишу как курица лапой.
– Это вполне исправимо! Если, конечно, захочешь. И потом, мы посоветуемся с Людмилочкой. Она всё, всё, всё понимает! Она во всём, во всём, во всём разбирается! Она обязательно посоветует что-нибудь умное. А к дню рождения я буду посылать тебе подарки! А на каникулы мы можем приехать сюда!
– Тебя не отпустят.
– Кто знает… – неуверенно, но по возможности весело сказала Голгофа. – Опять же я надеюсь на помощь Людмилочки. А кроме того, я решила жить хотя бы чуть-чуть-чуть иначе. Да, да, да! Во-первых, буду помогать бабушке и маме. Не просить разрешения помочь – они всё равно запретят, – а действовать буду! Во-вторых, буду учиться настаивать на своем.
– Не пойду я к Герке жить, – решительно сказал Пантя. – Мне в шалашике лучше.
– А чем же ты питаться станешь? И почему ты у него жить не хочешь? Игнатий Савельевич – прекрасный человек.
Беда Панти заключалась в том, что он не умел рассказывать о своих переживаниях, потому что раньше в этом не было необходимости – некому было рассказывать, незачем, да и не о чем, в общем-то. А вот сейчас он готов был колотить себя руками по голове от бессилия высказаться.
Он смутно ощущал, что в нём начал просыпаться он, прежний, злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, и хотел бы снова стать им, забыть два предыдущих прекрасных дня, которым никогда, конечно, больше не повториться.
И уж не подумали ли вы, уважаемые читатели, что за два дня Пантя перевоспитался, как говорится, на сто процентов? Но если вам, как мне, хочется поверить в то, что Пантя может из хулигана превратиться в человека, то согласитесь, что на это требуется время, усилия многих людей и, главное, желание самого Панти в корне изменить своё отношение к жизни.
Сейчас Пантя никаких определенных намерений не имел, ничего не загадывал дальше завтрашнего дня. И всё особенно осложнялось тем, что раньше он вообще ни над чем серьёзно и долго не размышлял (то есть даже понятия не имел, как это и для чего делается). Жил себе как жилось, и другой жизни не представлял, посему и не тужил никогда слишком-то, а тут вдруг обнаружилось, что жить можно совсем иначе, куда интереснее. И если бы это открытие он делал постепенно, чтобы иметь возможность обдумывать каждое событие, Панте было бы значительно легче перемениться. Но за коротенький промежуток времени на него свалилось, вернее, обрушилось столько событий, переживаний, вопросов, столько раз возникала непривычная необходимость соображать, что прежняя жизнь нет-нет да и представлялась ему более надежной, чем нынешняя. А будущее Пантю просто пугало.
– Ты совсем не слушаешь меня, – донёсся до него голос Голгофы. – Ты о чем задумался?
– Ничего не получится, у меня ничего не получится, – зло пропищал Пантя. – Всё ты мене сказки рассказываешь. Никому я в детдоме не нужен. И здесь я обезьяна, и там. Я оттуда убегу.
– Куда? – уныло спросила Голгофа. – Куда ты можешь убежать, глупый?
– А хоть куда. Вот вырасту немного и – айда куда-нибудь.
– Когда вырастешь хоть немного, тогда хоть немного, да поумнеешь. И поймёшь, что и дальше надо ума набираться.
– Сейчас я что, совсем дурак?
– По крайней мере, сейчас ты говоришь сплошные глупости! – рассердилась Голгофа. – В конце концов можешь поступать как тебе угодно. МЕ-НЕ всё равно! Но если не хочешь оказаться в абсолютных дураках, не забудь правило:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43