Голгофа с Пантей ели пряники, запивали их водой из банки и хохотали.
Хохотали они по нескольким причинам, а иногда и беспричинно – просто так хохоталось. Пантя был безмерно доволен, даже горд своим поведением, до того доволен и горд, важен даже, что ему хотелось прекратить хохотание и сказать: «Здорово я твоего папашу припечатал!»
Устав хохотать, Голгофа спросила:
– А что дальше делать будем?
– Прятаться. И тебе, и мене ищут.
– Слушай! – чуть рассердилась Голгофа. – Давай учиться говорить по-человечески! Не МЕНЕ, а МЕ-НЯ! ТЕ-БЯ ищут! Ну-ка, повтори.
Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:
– Тебя тоже твой отец ищет?
– Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.
– А он разве уже приехал?! – Голгофа в испуге вскочила на ноги. – Ты его видел?
Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.
– Отца – не… Машину – ага!
– Где?
– У Герки.
– Не слышал, о чем они говорили?
– Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.
– Уши, а не ухи! – Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: – Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.
Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:
– Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…
– Смешной какой! – ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. – Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…
– Вот! Вот! Вот! – Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. – Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!
– Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?
– Я и котелок достану! – с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. – Я грибы варить умею! Ух, скусно!
Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:
– Вкусно, ты хотел сказать.
– Ага, ага, здорово… свкусно! – Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. – Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… – упавшим, безнадежным голосом закончил он.
– Это же называется похо-о-о-од! – вдруг зарыдала Голгофа. – Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! – Она внезапно оборвала рыдания. – А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…
У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.
Голгофа пожалела его и стала утешать:
– Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.
Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.
А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.
Он не хотел, не мог, не мыслил расстаться с этой длинноногой девчонкой! Вот его и РАЗРЫВАЛО от желания сделать для неё что-то такое, чтобы она была с ним, чтобы не отдавать её никому, а сейчас же, немедленно уйти с ней в поход на Дикое озеро. Он бы насобирал ей много-много-много ягод, сварил бы ей в котелке грибов, катал бы её на плотике и любовался бы, как она плавает, и слушал бы, как она хохочет… И никто бы ни за что бы никогда бы не нашёл их!
– Давай принимать решение, – твёрдо сказала Голгофа, тряхнув голубыми волосами. – Я что-то запуталась. И помочь мене… – Она удивленно замолчала, расхохоталась. – И помочь мне можешь только ты. Иди узнай, что там происходит. После этого и решим, что нам с тобой делать.
Обиженно пискнув, Пантя плюхнулся на траву во весь свой здоровенный рост.
– Это ещё что за новости? – растерялась и обиделась Голгофа. – Ведь меня там потеряли. Иди, иди. Я прошу тебя. Я очень прошу тебя.
И Пантя впервые в жизни испытал неведомое ему доселе желание ПОСЛУШАТЬСЯ, и желание это оказалось настолько приятным, что он моментально вскочил на ноги и радостно сказал:
– Ладно, ладно!
И он зашагал по лесу к полю, а по нему бросился бегом к дороге в посёлок.

ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА.
Семь бед – один ответ

Сильнее всех отправиться в многодневный поход хотелось тёте Ариадне Аркадьевне, но она, как вы сами понимаете, уважаемые читатели, желание своё хранила в самой глубочайшей тайне. В нём она старалась не признаваться даже себе.
Когда она впервые узнала о возможности провести несколько дней на берегу Дикого озера, ночами посидеть у костра под звёздным небом в компании хороших людей, тёте Ариадне Аркадьевне показалось, что она вроде бы помолодела, вспомнила, что давным-давно не любовалась звёздами. Более того, она на некоторое время уверилась, что несколько дней не будет скучать по Кошмарику и беспокоиться особенно о нём не будет.
Можно, конечно, сразу и не поверить в такие неожиданные сведения о тёте Ариадне Аркадьевне. Но дело в том, что эта милая Людмила и напомнила о самой, светлой, абсолютно неповторимой, самой переполненной впечатлениями, бесконечными открытиями поре жизни человека – детстве. И если к сказанному добавить, что в детстве тётя Ариадна Аркадьевна была почти такой же, как эта милая Людмила, вам, уважаемые читатели, многое станет ясным и понятным.
Но далеко не всем людям удается сохранить в душе своё детство. Попросту говоря, взрослые люди нередко забывают, какими они были в далеком детстве.
Так случилось и с тётей Ариадной Аркадьевной. И лишь пожив с этой милой Людмилой, она, хотя и не сразу, неуверенно стала как бы возвращаться в своё детство и многое начала понимать в детях, осторожно потянулась к ним.
А дети есть дети. Любить и понимать их можно и нужно, но не так уж это легко и просто. Слишком много дети совершают глупостей, часто вредных, а иногда и опасных и для себя, и для других.
И совсем, по-моему, нетрудно понять, почему тётя Ариадна Аркадьевна, мечтая о многодневном походе, принципиально возражала против него. Она очень жалела Голгофу, но пойти против своих убеждений была не способна. Если каждый ребенок, пусть его и действительно неправильно воспитывают, будет сбегать из дома, то милиции уже некогда будет ловить настоящих преступников!)
Теперь, уважаемые читатели, когда наше повествование начинает приближаться, так сказать, к своей вершине, мне следует сообщить вам и об отношении тёти Ариадны Аркадьевны к злостному хулигану Пантелеймону Зыкину по прозвищу Пантя.
Представляю, как вы изумитесь, узнав, что она его не только не ненавидела, но и жалела давным-давно, ещё с тех пор, когда он был карапузиком Пантелейкой. В своё время она даже мечтала, чтобы он подружился с Кошмариком. Однако хулиганы не подружились, а ещё более обезобразились, предельно охулиганились, переняв друг у друга всё самое дурное, и благодетельница скрепя сердце была вынуждена расстаться с Пантей: вреда он приносил неизмеримо больше, чем котик.
Пантя же не сумел оценить забот тёти Ариадны Аркадьевны и легко расстался с ней, потому что никаких чувств, кроме обычной злости и обычной зависти, ни к кому не испытывал, а она поводов для злости не давала, вот он и злился на кота и завидовал ему. Короче говоря, не был создан Пантя для нормальной жизни.
Жизнь самой тёти Ариадны Аркадьевны и её соседей протекала довольно однообразно, хотя и не скучно, изредка встряхивалась проделками Кошмара.
Зато с приездом этой милой Людмилы всё изменилось, и тётя Ариадна Аркадьевна жила теперь в непрестанном напряжении и необходимости принимать решения и действовать. Сначала она, как вы помните, уважаемые читатели, сопротивлялась всеми своими силами, стараясь сохранить прежний образ жизни в неприкосновенности.
Но эта милая Людмила как бы почти лишила её воли, упрямо и последовательно заставляла поступать по-своему, но сколько бы самых неприятных переживаний ни доставляла племянница тётечке, та уже не чувствовала себя одинокой.
Однако события, главную роль в которых играла племянница, развивались таким образом, что тётя Ариадна Аркадьевна оказалась, мягко выражаясь, в наисложнейшем положении. Мечтающая идти в многодневный поход, она была вынуждена выступать против него, всячески сопротивляться его осуществлению.
Когда же исчезла Голгофа, а тётя Ариадна Аркадьевна своими собственными глазами видела, как девочка с кем-то ушла в лес, никого не предупредив… Но и тут эта милая Людмила всё взяла на себя, сама объявив отцу и врачу П.И. Ратову об уходе Голгофы.
Конечно, в принципе поведение племянницы было восхитительным, но не подсказывало выхода из положения, а, наоборот, усложняло его.
Какой же выход найдёт она, тётя Ариадна Аркадьевна? Ведь перед нею был со своими сверхэгоистическими, но формально справедливыми требованиями грубейший отец и врач П.И. Ратов!
И тётю Ариадну Аркадьевну в полнейшую растерянность приводило предчувствие, что она скорее согласится с мнением девочки, чем с требованиями взрослого человека!
А потом… а потом… а потом тётечка едва не упала в обморок, услышав, что кто-то изрезал все четыре колеса у П.И. Ратовых «Жигулей»! Она пошатнулась и ухватилась руками за заборчик, чтобы не упасть, еле-еле-еле-еле пришла в себя и выдохнула:
– Пантя…
Нет, нет, у неё не было оснований с твёрдой уверенностью утверждать, что колёса изуродовал именно Пантя, но она видела, что именно он один некоторое время кружился около машины цыплячьего цвета. Правда, тётя Ариадна Аркадьевна не приглядывалась к его действиям, однако не могла не учитывать того очевидного факта, что, кроме Панти, здесь никто не появлялся, даже прохожие…
Значит… Она, охнув, схватилась за сердце: неужели он такой уж злостный хулиган, что способен ни с того ни с сего совершить дикое преступление! Не столько жаль владельца «Жигулей» цыплячьего цвета, сколько самоё машину!
И если тётя Ариадна Аркадьевна промолчит о своём подозрении, оно ведь может пасть на совершенно невинного человека!
Чтобы хоть немного успокоиться, она трясущимися руками переплела косички, после чего они стали торчать не в разные стороны, как обычно, а вверх, и медленно открыла калиточку.
Неожиданно тётя Ариадна Аркадьевна довольно легко, но глубоко передохнула, вдруг подумав, что сначала надо посоветоваться с племянницей. И от этой мысли у неё до того стало светло на душе, что к соседнему дому она подошла улыбаясь.
Но здесь все были мрачны.
– Вот! Вот, по-лю-буй-тесь! – обращаясь к ней, яростно прокричал отец и врач П.И. Ратов, обеими руками показывая на деда Игнатия Савельевича. – И это называется: моя милиция меня бережет! Будто бы! Она не только не бережет меня, отца и врача, она не заботится даже о самом дорогом в моей жизни – автомашине! Подходи среди белого дня любой негодяй, которому никогда в жизни машины не иметь, и делай с машиной честного человека что угодно!
Тётя Ариадна Аркадьевна переглянулась с племянницей, та пренебрежительно пожала плечами, дед Игнатий Савельевич глубокомысленно кашлянул, а Герка откровенно и почти громко хихикнул.
– А что произошло? – из вежливости, но всё-таки с долей сочувствия спросила тётя Ариадна Аркадьевна.
– Что произошло?! – Можно было подумать, что отец и врач П.И. Ратов собирается броситься на неё с кулаками, но ограничился тем, что сжал их и довольно-таки высоко подпрыгнул на месте. – Какой-то опасный преступник типа крупного негодяя нанёс дорогостоящие повреждения моему личному автомобилю! Вот здесь! На этом самом месте! Я вызывал участкового уполномоченного! Он соизволил явиться, но… но… но…
– Успокойтесь, пожалуйста, – в волнении, но чуть брезгливо посоветовала тётя Ариадна Аркадьевна.
– В таком положении спокойным может быть только дурак, который не знает, что такое – владеть личной машиной!
– У большинства людей нет личных машин, – заметила эта милая Людмила. – А вы удивительно грубый человек, простите.
– Может быть, я и грубый человек, – неожиданно почти спокойно ответил отец и врач П.И. Ратов. – Но не дурак… И вот участковому уполномоченному все они, а особенно их главарь – дед, отказались дать честные показания. То есть девчонка специально улизнула, показания мальчишки не в счет; значит, один старикан…
– Мои показания честны, – гордо проговорил дед Игнатий Савельевич. – Я заявил участковому уполномоченному товарищу Ферапонтову, – торжественно повысил он голос, – что вы приезжали на данной машине ВЫКОЛАЧИВАТЬ из меня четырнадцать рублей тридцать копеек. Сегодня на той же самой данной машине вы приехали искать свою дочь. А ваша ли машина, откуда мне знать?
– А я забыл взять с собой документы! Все! Впервые! Забы-ы-ыл… – простонал отец и врач П.И. Ратов. – Преступника искать не будут, пока я не представлю документы!
– Неправда у вас получается, – с большим укором возразил дед Игнатий Савельевич. – Преступника искать будут, но это дело длинное. И всё-таки надо доказать, что машина ваша.
– Для этого мне надо ехать в город! А машина остаётся здесь! И кто мне даст гарантию в том, что, вернувшись, я застану её на месте? Или что её не растащат по частям? – ехидно и даже несколько радостно спрашивал отец и врач П.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43