смеситель на борт ванны на 2 отверстия
– Я хочу сказать… Глупо, Боу, что я вообще пытаюсь это анализировать; я женщина. Я просто чувствую… у них это связано со смертью, близко к ней. Когда ты задаешься вопросом, за что человек воюет, ты, наверное, сам себе отвечаешь: за жизнь. А Мерроу не хочет жизни, он хочет смерти. Не для себя – для всех остальных.
Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроем завтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка, когда он ударил кулаком по столу. «Я хочу убить смерть», – сказал он. Даже смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека в черных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголках темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.
– Следовательно, герои – это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? – спросил я.
– Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну, дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за что сражаются, – жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город. Лондон в дни «блица».
– Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу… – Я покачал головой.
– Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь. Ложась в постель, он ненавидит – нападает, насилует, издевается, только так, кажется ему, должен поступать настоящий мужчина… Ты сильнее его, Боу, – как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твой орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.
Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест «За летные боевые заслуги». Я поднял его и положил на ладонь – мой орден.
– Да, но вся сложность положения заключается в том, – сказал я, – что этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком случае?
– Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят. По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собой представляют, чего хотят… Но соблюдай осторожность, любимый.
Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и свои собственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, как никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись мои слова, обращенные к Дэфни:
– Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?
– Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя, и все же…
– Любила?
– Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось – и то, что есть, и то, чего ты хочешь.
Глава тринадцатая
В ВОЗДУХЕ
16. 56-17.39
1
Таким образом, сломался не я, а Мерроу. Он сидел на месте второго пилота, неподвижно уставившись в одну точку, и это было самое страшное – видеть Мерроу-летчика бездеятельным.
Четыре самолета, о которых доложил Прайен, выскочили из-за хвоста нашей «крепости», прежде чем я успел пересесть на место Мерроу, и, не трогая нас, пронеслись дальше, намереваясь атаковать основные силы соединения. Но не может отставший самолет долгое время рассчитывать на такое везение – рано или поздно те же или другие истребители должны были напасть на «Тело».
Я связался с Клинтом и спросил, выпустил ли он ракету; он ответил, что выпустил; тогда я поинтересовался, как далеко, по его мнению, находится побережье. Мнение… Он знал точно! Сейчас без трех минут пять; все наше соединение должно теперь лететь между Брюсселем и Гентом; мы отстали от группы на девятнадцать минут и, следовательно, находились милях в десяти от Брюсселя, при скорости в пределах ста тридцати, «Тело» достигнет побережья примерно через тридцать пять минут.
Обо всем этом Клинт уверенно доложил по внутреннему телефону, но соответствующие расчеты он сделал либо заблаговременно, либо произвел с молниеносной быстротой тут же, пока говорил; как бы то ни было, он оказался на высоте положения, хотя не имел под рукой необходимых приборов. Все «приборы» находились у него в голове. Куда исчез тот рассеянный Хеверстроу, которого Мерроу так часто ловил погруженным в мечты? Я же все еще наслаждался той поразительной ясностью мысли (хотя настроение у меня было отвратительное, я чувствовал себя глубоко несчастным), которая следует за тревогой, как охотник за дичью. Сейчас надо было четко определить обязанности каждого члена экипажа.
Я приказал Лембу подать сигнал бедствия на волне радиопеленгаторной станции и включить, хотя и несколько преждевременно, в самом широком диапазоне систему опознавания «свой-чужой». Я представил себе, как все произойдет в дальнейшем: какой-нибудь радиослушатель в Англии поймает наши сигналы для радиопеленгатора, сообщит на главную радиолокационную станцию, и та свяжется со станцией наведения, к которой приписан Пайк-Райлинг; с этого момента наша станция наведения будет заниматься в первую очередь только «Телом». Немного позже наблюдатели на приборах наведения, зафиксировав радиоимпульсы «Тела», посылаемые в специальном очень широком диапазоне, станут непрерывно следить за полетом «крепости» и докладывать на главную радиолокационную станцию, а последняя, в свою очередь, будет передавать все подробности в штаб нашего авиакрыла в Пайк-Райлинг-холле и, на случай, если нам придется совершить вынужденную посадку на воду, – в Морскую спасательную службу. Только сейчас я впервые подумал об Англии и о возможности спасения.
Вариометр показывал (если только его показания соответствовали действительности), что самолет терял высоту значительно быстрее, чем раньше: примерно двести футов в минуту. По высотометру мы находились чуть выше тринадцати тысяч футов. Я уже собирался сообщить экипажу, что через несколько минут можно будет снять кислородные маски, как что-то произошло с управлением.
Штурвал вырвало у меня из рук, нос самолета опустился, и машина перешла в пике.
В первое мгновение мне показалось, что где-то оборвался трос.
Я с силой потянул штурвал на себя, и хотя колонка несколько подалась назад, самолет продолжал пикировать.
Взглянув вправо, я обнаружил, что Мерроу всей грудью навалился на штурвал второго пилота. Я боролся с его весом и думал: даже потеряв сознание, он пытается убить нас всех; каждой клеточкой своего мозга он желает смерти каждому из нас.
Пришлось позвать на помощь Хендауна. Он появился в тот момент, когда я, собрав все силы, левой рукой тянул штурвал на себя, а правой старался оттолкнуть Мерроу. Он был в полубессознательном состоянии, но все же пытался встать, нелепо взмахивая руками; голова его свесилась набок, словно шея уже не могла ее держать; пока он вставал, я понемногу оттягивал штурвал на себя, но тут он снова падал, и мне приходилось начинать все сначала. Лишь после того как Хендаун оттянул Мерроу за плечи, я смог выровнять машину.
Мы потеряли четыре тысячи футов.
Мерроу находился на грани полной потери сознания, но не хотел утихомириться. Мы лишились и носовых пулеметов, и одной турели, а Лемб хотя бы время от времени должен был оставлять пулемет и заниматься радиосвязью; поэтому мы не могли себе позволить, чтобы Хендаун торчал в пилотской кабине и нянчился с Мерроу. Движением головы я приказал Негу оттащить Базза в заднюю часть самолета. Задача была не из легких. Отверстие люка между сиденьями все еще оставалось открытым, Мерроу со всем обмундированием весил фунтов двести, а кроме того, в нем еще оставалось достаточно сил, чтобы использовать свой вес и упираться. Негрокус наполовину стащил Мерроу с сиденья, но понял, что дальше у него не получится; он посадил Базза обратно, придержал одной рукой, отстегнул лямки своего парашюта и привязал Мерроу за грудь, плечи и руки к спинке сиденья.
Потом Хендаун поднялся на свою установку, включил внутренний телефон и первым делом сказал:
– Послушайте, сопляки! Самолетом сейчас командует лейтенант Боумен. Вы меня понимаете?
– А что с майором? – Это был голос Фарра, голос трезвого человека.
– Ушел в отставку, – ответил Хендаун.
– А вы хороший летчик, лейтенант, или так себе? – Это снова был голос Фарра, но на этот раз голос пьяного человека.
– Всем снять кислородные маски! – приказал я. – Но вначале проверка.
Прайен не отозвался, и мне пришлось послать Малыша Сейлина узнать, в чем дело; Сейлин доложил, что Прайена нет. Дверца маленького аварийного люка в хвосте оказалась сорванной. Во время внезапной потери высоты и пике Прайен, видимо, подумал, что с самолетом что-то стряслось, и решил смыться. На мой вопрос, сумеет ли справиться с пулеметами Прайена, Малыш ответил, что попробует.
Мне кажется, именно прыжок Прайена заставил меня сказать:
– Послушайте, ребята, что вы собираетесь делать? Если хотите прыгать, сообщаю для ориентировки, что мы находимся над Бельгией. Или вы предпочитаете попробовать добраться домой?
Наступило долгое, очень долгое молчание.
– После бельгийского побережья нам нужно еще около пятидесяти минут, чтобы долететь до своего аэродрома, – проинформировал Клинт.
– Я готов, – отозвался Фарр, но не сказал на что.
– А здесь довольно ветрено, – проговорил Малыш. Люк был открыт и, конечно, вызывал соблазн.
– Нег, как ты?
– Не думаю, сэр, что должен высказывать собственное мнение. Если ребята хотят прыгать…
Только тут я вспомнил, что лямки от парашюта Хендауна держали Мерроу на сиденье рядом со мной. Голова Базза безвольно моталась из стороны в сторону. И Хендаун считал, что не должен высказывать свое мнение!
– Давайте все-таки попытаемся, – предложил я. – Мы всегда сможем сделать посадку на воду, если придется. Все согласны?
Ответил только Фарр:
– Учитель, я согласен, если вы действительно хорошо управляете самолетом.
Некоторое время все молчали. Чувствуя себя крайне подавленным, я приказал Хеверстроу прийти в нашу кабину и снять с Мерроу кислородную маску.
Нег Хендаун доложил, что сверху к нам приближаются истребители.
– Вся немецкая авиация, будь она проклята! Предстоит нечто интересное.
В течение шести-семи минут примерно двадцать «мессершмиттов» развлекали нас устрашающей акробатикой, но, к счастью, почти все они проскакивали на пересекающихся курсах, так и не обнаружив, что мы оказались бы беззащитными перед их лобовыми атаками.
Поскольку теперь уже никто не мог требовать от нас оставаться в боевом порядке, мы располагали гораздо большим, чем обычно, пространством и временем для маневрирования, и я, пожалуй, проделал все – разве что не перевертывал самолет на спину. Я жестом приказал Клинту, все еще находившемуся в пилотской кабине, включиться в селекторный переключатель на панели второго пилота, и он, стоя позади Мерроу, докладывал каждый раз, когда истребители собирались атаковать нас в лоб. При появлении самолетов противника спереди я разворачивал самолет то в одну, то в другую сторону, позволяя средним пулеметам встречать их огнем.
Ребята встречали мои маневры возгласами одобрения.
– Молодец, лейтенант! Поверните машину. Еще! Еще!
– Подкиньте им огонька, учитель!
– Я подбил одного! – закричал Малыш Сейлин. – Думаю, что подбил! Боже, по-моему, и в самом деле подбил!
За все наши боевые вылеты Малыш ни разу не заявлял, что он кого-то подбил.
Самолет получил пробоину в левое крыло, из правого двигателя послышались выхлопы, но, чихнув несколько раз, двигатель заработал вроде бы нормально, хотя скорость машины уменьшилась до ста двадцати пяти.
В самые худшие наши минуты меня вдруг одолела зевота. Не раз, а три или четыре раза лицо у меня неожиданно начинало вытягиваться, мускулы на шее напрягались, рот раскрывался, и веки смыкались. И с этим ничего нельзя было поделать. С удивлением подумал я, что могу заснуть, – заснуть, несмотря на всю серьезность положения и величайшую ответственность, которая лежала на мне. Но как только приступы зевоты прошли, я вновь почувствовал себя бодрым.
Внезапно немцы исчезли, и к нам приблизился, предварительно покачав с безопасного расстояния крыльями, маленький «спит-5»; он уменьшил скорость и полетел параллельным курсом; я настроился на диапазон высокой частоты и отчетливо услышал дружественный великосветский голос летчика королевских ВВС.
– Приветствую вас, Большой друг! – сказал спокойный голос, словно дело происходило где-то на великосветском приеме. – Надеюсь, у вас все в порядке?
– У нас полтора двигателя, – ответил я. – Кое-как ковыляем.
Дэфни научила меня понимать английский юмор и делать вид, что мне море по колено, – даже в тех случаях, когда у меня поджилки тряслись.
– Но я рад вас видеть, – продолжал я. – Есть тут еще ваши?
– Мы будем сопровождать вас.
– Спасибо, дружище, вот это чудесная новость!
Я включил внутренний телефон и уже совсем иным тоном громко оповестил экипаж:
– Слушайте все! К нам прилетели «спитфайры»! Они останутся с нами до конца.
Послышались приветственные возгласы, но не могу сказать, что я почувствовал себя счастливым. Голова Мерроу бессильно перекатывалась по спинке сиденья, рот был раскрыт, лицо покрыто бледностью, и лишь в тех местах, где кислородная маска недавно соприкасалась с кожей, краснела овальная каемка.
Высотомер показывал восемь тысяч семьсот футов.
– Далеко еще до побережья, Клинт?
– Теперь, пожалуй, не больше десяти минут. Вы должны скоро его увидеть.
– И сколько, ты говоришь, нам оттуда?
– Пятьдесят минут, а может, немного больше, судя по тому, как стучит номер один.
Я посмотрел на бензиномеры, произвел некоторые подсчеты и сказал:
– Видимо, придется эти жалкие останки посадить на воду.
2
Вскоре я увидел берег – вначале он показался мне длинной кромкой тени, отброшенной облаком; теперь я уже сомневался в правильности принятого решения лететь до последней возможности, а потом совершить посадку на воду. С развороченным носом «Тело» не удержится на поверхности моря, наберет воды и затонет. Я и понятия не имел, что происходит на море, не катятся ли по нему высокие волны с гребнями пены, похожими на космы безумной женщины. Мне припомнилось несколько случаев посадки на воду в авиагруппе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Я вспомнил, как сверкнули глаза у Мерроу в тот день, когда мы втроем завтракали в Мотфорд-сейдже, как звякнула в супнице разливательная ложка, когда он ударил кулаком по столу. «Я хочу убить смерть», – сказал он. Даже смерть. Смерть была ублюдком, сержантом. Я снова представил себе человека в черных брюках со свисающими подтяжками; он прятался в укромных уголках темного дома, подстерегая парнишку, готовый накричать, наброситься на него.
– Следовательно, герои – это Мерроу, Брандт, Джаг Фарр? Так, что ли? – спросил я.
– Нет, нет, нет! Есть ведь и другие люди, Боу, которые, ненавидя войну, дерутся со всей яростью, потому что они больше, чем самих себя, любят то, за что сражаются, – жизнь. Дюнкерк. Тебе стоит только вспомнить этот город. Лондон в дни «блица».
– Но все, что ты мне здесь рассказала о Мерроу… – Я покачал головой.
– Он не может любить, потому что любовь означает рождение, жизнь. Ложась в постель, он ненавидит – нападает, насилует, издевается, только так, кажется ему, должен поступать настоящий мужчина… Ты сильнее его, Боу, – как же случилось, что ты сам этого не знаешь? Мерроу сказал, что это твой орден. Он все еще валяется на полу. Можешь взять его, если хочешь.
Я встал, пересек комнату и под туалетным столиком нашел крест «За летные боевые заслуги». Я поднял его и положил на ладонь – мой орден.
– Да, но вся сложность положения заключается в том, – сказал я, – что этот тип постоянно находится рядом, в том же самолете. Что же делать в таком случае?
– Ответить не легко. Такие люди способны внушить, будто их любят. По-моему, прежде всего надо постараться получше узнать, что они собой представляют, чего хотят… Но соблюдай осторожность, любимый.
Я переживал такое смятение мыслей и чувств, что вряд ли понимал и свои собственные, и ее слова. Совершенно растерянный, я, однако, испытывал, как никогда раньше, прилив новых сил; и вместе с тем отчаяние. До меня донеслись мои слова, обращенные к Дэфни:
– Как ты думаешь, для нас с тобой возможна совместная жизнь?
– Не знаю. Сейчас не знаю. Я никого еще не любила так, как любила тебя, и все же…
– Любила?
– Милый, слишком уж ты американец! В голове у тебя все-все перепуталось – и то, что есть, и то, чего ты хочешь.
Глава тринадцатая
В ВОЗДУХЕ
16. 56-17.39
1
Таким образом, сломался не я, а Мерроу. Он сидел на месте второго пилота, неподвижно уставившись в одну точку, и это было самое страшное – видеть Мерроу-летчика бездеятельным.
Четыре самолета, о которых доложил Прайен, выскочили из-за хвоста нашей «крепости», прежде чем я успел пересесть на место Мерроу, и, не трогая нас, пронеслись дальше, намереваясь атаковать основные силы соединения. Но не может отставший самолет долгое время рассчитывать на такое везение – рано или поздно те же или другие истребители должны были напасть на «Тело».
Я связался с Клинтом и спросил, выпустил ли он ракету; он ответил, что выпустил; тогда я поинтересовался, как далеко, по его мнению, находится побережье. Мнение… Он знал точно! Сейчас без трех минут пять; все наше соединение должно теперь лететь между Брюсселем и Гентом; мы отстали от группы на девятнадцать минут и, следовательно, находились милях в десяти от Брюсселя, при скорости в пределах ста тридцати, «Тело» достигнет побережья примерно через тридцать пять минут.
Обо всем этом Клинт уверенно доложил по внутреннему телефону, но соответствующие расчеты он сделал либо заблаговременно, либо произвел с молниеносной быстротой тут же, пока говорил; как бы то ни было, он оказался на высоте положения, хотя не имел под рукой необходимых приборов. Все «приборы» находились у него в голове. Куда исчез тот рассеянный Хеверстроу, которого Мерроу так часто ловил погруженным в мечты? Я же все еще наслаждался той поразительной ясностью мысли (хотя настроение у меня было отвратительное, я чувствовал себя глубоко несчастным), которая следует за тревогой, как охотник за дичью. Сейчас надо было четко определить обязанности каждого члена экипажа.
Я приказал Лембу подать сигнал бедствия на волне радиопеленгаторной станции и включить, хотя и несколько преждевременно, в самом широком диапазоне систему опознавания «свой-чужой». Я представил себе, как все произойдет в дальнейшем: какой-нибудь радиослушатель в Англии поймает наши сигналы для радиопеленгатора, сообщит на главную радиолокационную станцию, и та свяжется со станцией наведения, к которой приписан Пайк-Райлинг; с этого момента наша станция наведения будет заниматься в первую очередь только «Телом». Немного позже наблюдатели на приборах наведения, зафиксировав радиоимпульсы «Тела», посылаемые в специальном очень широком диапазоне, станут непрерывно следить за полетом «крепости» и докладывать на главную радиолокационную станцию, а последняя, в свою очередь, будет передавать все подробности в штаб нашего авиакрыла в Пайк-Райлинг-холле и, на случай, если нам придется совершить вынужденную посадку на воду, – в Морскую спасательную службу. Только сейчас я впервые подумал об Англии и о возможности спасения.
Вариометр показывал (если только его показания соответствовали действительности), что самолет терял высоту значительно быстрее, чем раньше: примерно двести футов в минуту. По высотометру мы находились чуть выше тринадцати тысяч футов. Я уже собирался сообщить экипажу, что через несколько минут можно будет снять кислородные маски, как что-то произошло с управлением.
Штурвал вырвало у меня из рук, нос самолета опустился, и машина перешла в пике.
В первое мгновение мне показалось, что где-то оборвался трос.
Я с силой потянул штурвал на себя, и хотя колонка несколько подалась назад, самолет продолжал пикировать.
Взглянув вправо, я обнаружил, что Мерроу всей грудью навалился на штурвал второго пилота. Я боролся с его весом и думал: даже потеряв сознание, он пытается убить нас всех; каждой клеточкой своего мозга он желает смерти каждому из нас.
Пришлось позвать на помощь Хендауна. Он появился в тот момент, когда я, собрав все силы, левой рукой тянул штурвал на себя, а правой старался оттолкнуть Мерроу. Он был в полубессознательном состоянии, но все же пытался встать, нелепо взмахивая руками; голова его свесилась набок, словно шея уже не могла ее держать; пока он вставал, я понемногу оттягивал штурвал на себя, но тут он снова падал, и мне приходилось начинать все сначала. Лишь после того как Хендаун оттянул Мерроу за плечи, я смог выровнять машину.
Мы потеряли четыре тысячи футов.
Мерроу находился на грани полной потери сознания, но не хотел утихомириться. Мы лишились и носовых пулеметов, и одной турели, а Лемб хотя бы время от времени должен был оставлять пулемет и заниматься радиосвязью; поэтому мы не могли себе позволить, чтобы Хендаун торчал в пилотской кабине и нянчился с Мерроу. Движением головы я приказал Негу оттащить Базза в заднюю часть самолета. Задача была не из легких. Отверстие люка между сиденьями все еще оставалось открытым, Мерроу со всем обмундированием весил фунтов двести, а кроме того, в нем еще оставалось достаточно сил, чтобы использовать свой вес и упираться. Негрокус наполовину стащил Мерроу с сиденья, но понял, что дальше у него не получится; он посадил Базза обратно, придержал одной рукой, отстегнул лямки своего парашюта и привязал Мерроу за грудь, плечи и руки к спинке сиденья.
Потом Хендаун поднялся на свою установку, включил внутренний телефон и первым делом сказал:
– Послушайте, сопляки! Самолетом сейчас командует лейтенант Боумен. Вы меня понимаете?
– А что с майором? – Это был голос Фарра, голос трезвого человека.
– Ушел в отставку, – ответил Хендаун.
– А вы хороший летчик, лейтенант, или так себе? – Это снова был голос Фарра, но на этот раз голос пьяного человека.
– Всем снять кислородные маски! – приказал я. – Но вначале проверка.
Прайен не отозвался, и мне пришлось послать Малыша Сейлина узнать, в чем дело; Сейлин доложил, что Прайена нет. Дверца маленького аварийного люка в хвосте оказалась сорванной. Во время внезапной потери высоты и пике Прайен, видимо, подумал, что с самолетом что-то стряслось, и решил смыться. На мой вопрос, сумеет ли справиться с пулеметами Прайена, Малыш ответил, что попробует.
Мне кажется, именно прыжок Прайена заставил меня сказать:
– Послушайте, ребята, что вы собираетесь делать? Если хотите прыгать, сообщаю для ориентировки, что мы находимся над Бельгией. Или вы предпочитаете попробовать добраться домой?
Наступило долгое, очень долгое молчание.
– После бельгийского побережья нам нужно еще около пятидесяти минут, чтобы долететь до своего аэродрома, – проинформировал Клинт.
– Я готов, – отозвался Фарр, но не сказал на что.
– А здесь довольно ветрено, – проговорил Малыш. Люк был открыт и, конечно, вызывал соблазн.
– Нег, как ты?
– Не думаю, сэр, что должен высказывать собственное мнение. Если ребята хотят прыгать…
Только тут я вспомнил, что лямки от парашюта Хендауна держали Мерроу на сиденье рядом со мной. Голова Базза безвольно моталась из стороны в сторону. И Хендаун считал, что не должен высказывать свое мнение!
– Давайте все-таки попытаемся, – предложил я. – Мы всегда сможем сделать посадку на воду, если придется. Все согласны?
Ответил только Фарр:
– Учитель, я согласен, если вы действительно хорошо управляете самолетом.
Некоторое время все молчали. Чувствуя себя крайне подавленным, я приказал Хеверстроу прийти в нашу кабину и снять с Мерроу кислородную маску.
Нег Хендаун доложил, что сверху к нам приближаются истребители.
– Вся немецкая авиация, будь она проклята! Предстоит нечто интересное.
В течение шести-семи минут примерно двадцать «мессершмиттов» развлекали нас устрашающей акробатикой, но, к счастью, почти все они проскакивали на пересекающихся курсах, так и не обнаружив, что мы оказались бы беззащитными перед их лобовыми атаками.
Поскольку теперь уже никто не мог требовать от нас оставаться в боевом порядке, мы располагали гораздо большим, чем обычно, пространством и временем для маневрирования, и я, пожалуй, проделал все – разве что не перевертывал самолет на спину. Я жестом приказал Клинту, все еще находившемуся в пилотской кабине, включиться в селекторный переключатель на панели второго пилота, и он, стоя позади Мерроу, докладывал каждый раз, когда истребители собирались атаковать нас в лоб. При появлении самолетов противника спереди я разворачивал самолет то в одну, то в другую сторону, позволяя средним пулеметам встречать их огнем.
Ребята встречали мои маневры возгласами одобрения.
– Молодец, лейтенант! Поверните машину. Еще! Еще!
– Подкиньте им огонька, учитель!
– Я подбил одного! – закричал Малыш Сейлин. – Думаю, что подбил! Боже, по-моему, и в самом деле подбил!
За все наши боевые вылеты Малыш ни разу не заявлял, что он кого-то подбил.
Самолет получил пробоину в левое крыло, из правого двигателя послышались выхлопы, но, чихнув несколько раз, двигатель заработал вроде бы нормально, хотя скорость машины уменьшилась до ста двадцати пяти.
В самые худшие наши минуты меня вдруг одолела зевота. Не раз, а три или четыре раза лицо у меня неожиданно начинало вытягиваться, мускулы на шее напрягались, рот раскрывался, и веки смыкались. И с этим ничего нельзя было поделать. С удивлением подумал я, что могу заснуть, – заснуть, несмотря на всю серьезность положения и величайшую ответственность, которая лежала на мне. Но как только приступы зевоты прошли, я вновь почувствовал себя бодрым.
Внезапно немцы исчезли, и к нам приблизился, предварительно покачав с безопасного расстояния крыльями, маленький «спит-5»; он уменьшил скорость и полетел параллельным курсом; я настроился на диапазон высокой частоты и отчетливо услышал дружественный великосветский голос летчика королевских ВВС.
– Приветствую вас, Большой друг! – сказал спокойный голос, словно дело происходило где-то на великосветском приеме. – Надеюсь, у вас все в порядке?
– У нас полтора двигателя, – ответил я. – Кое-как ковыляем.
Дэфни научила меня понимать английский юмор и делать вид, что мне море по колено, – даже в тех случаях, когда у меня поджилки тряслись.
– Но я рад вас видеть, – продолжал я. – Есть тут еще ваши?
– Мы будем сопровождать вас.
– Спасибо, дружище, вот это чудесная новость!
Я включил внутренний телефон и уже совсем иным тоном громко оповестил экипаж:
– Слушайте все! К нам прилетели «спитфайры»! Они останутся с нами до конца.
Послышались приветственные возгласы, но не могу сказать, что я почувствовал себя счастливым. Голова Мерроу бессильно перекатывалась по спинке сиденья, рот был раскрыт, лицо покрыто бледностью, и лишь в тех местах, где кислородная маска недавно соприкасалась с кожей, краснела овальная каемка.
Высотомер показывал восемь тысяч семьсот футов.
– Далеко еще до побережья, Клинт?
– Теперь, пожалуй, не больше десяти минут. Вы должны скоро его увидеть.
– И сколько, ты говоришь, нам оттуда?
– Пятьдесят минут, а может, немного больше, судя по тому, как стучит номер один.
Я посмотрел на бензиномеры, произвел некоторые подсчеты и сказал:
– Видимо, придется эти жалкие останки посадить на воду.
2
Вскоре я увидел берег – вначале он показался мне длинной кромкой тени, отброшенной облаком; теперь я уже сомневался в правильности принятого решения лететь до последней возможности, а потом совершить посадку на воду. С развороченным носом «Тело» не удержится на поверхности моря, наберет воды и затонет. Я и понятия не имел, что происходит на море, не катятся ли по нему высокие волны с гребнями пены, похожими на космы безумной женщины. Мне припомнилось несколько случаев посадки на воду в авиагруппе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64