Сам Прайен помещался за дверью последнего отсека; его боевой пост находился на узеньком клинке хвоста самолета. Он сидел, словно на нашесте, на большом седле вроде велосипедного, а когда надо было открыть огонь, опускался на колени на мягкие подстилки. Он управлял сдвоенными пулеметами с кольцовым прицелом.
После того как Прайен закончил проверку кислородных масок, я включил радиотелефон и услышал отрывки разговоров между пилотами первого соединения, летевшего впереди нас на Швайнфурт. Кто-то из них вызывал «Крокет», пытаясь связаться со «спитфайрами» – как предполагалось, они должны были встретить наше головное подразделение над голландским побережьем. НО ответы истребителей до нас не доходили – немцы заглушали радиосвязь.
– Похоже, «спиты» так и не появились, – сообщил я Мерроу по внутреннему телефону.
– Да их и не собирались дать нам, – отрывисто и грубо ответил он.
– Я говорю о головном подразделении.
– Ладно, ладно! Смотри в оба.

4

Предполагалось, что в бою, во время атаки противника, на мне лежит ответственность за управление огнем и за соблюдение порядка в переговорах по внутреннему телефону, а это была всего лишь условность, потому что никто бы не смог предусмотреть, откуда последует атака, да и Мерроу со своим характером никому бы не позволил взять на себя ответственность, в чем бы она ни выражалась. Каждому стрелку отводился определенный участок неба, соответствующий зоне огня его пулемета или пулеметов, в его обязанность входило мысленно поделить этот сегмент на сектора и тщательно наблюдать за появлением вражеских самолетов. Негу Хендауну поручалось наблюдать из верхней турели вперед и над нами, а точнее, обозревать пространство между десятью и двумя часами на небесном циферблате, в его верхней части. Малыш Сейлин из своей установки должен был наблюдать за тем же участком, но в нижней части; Батчер Лемб следил (если заставлял себя отрываться от книги) за сектором между четырьмя и восемью часами в верхней части циферблата, а Прайен – за нижней частью того же сектора; Фарр из правого окна фюзеляжа обозревал верхнюю и нижнюю часть сектора от двух до четырех, Брегнани отвечал за такой же участок, осматривая воздушное пространство из левого окна фюзеляжа от восьми до десяти. Время от времени каждый из них мог бросить взгляд и за пределы своего сектора. Так, Нег Хендаун и Малыш Сейлин иногда вращали свои турели на все триста шестьдесят градусов. На офицерах лежали другие обязанности, и потому им не отводились определенные сектора для наблюдения, но мы, конечно, и сами не забывали следить за небом. Заметив в своем секторе вражеский истребитель, член экипажа был обязан немедленно доложить о нем, и вот тогда-то, как предполагалось, мне и следовало брать на себя управление огнем, однако чаще всего меня опережал Базз; что же касается порядка на переговорном устройстве, то кто решился бы в горячке боя запретить людям обращаться друг к другу? Стоило кому-нибудь из стрелков заметить в своем секторе истребитель противника, как он тут же предупреждал другого стрелка, того, кому было сподручнее всадить порцию свинца во вражескую машину, едва она появлялась в его зоне. Правда, когда начинали галдеть все разом, это уже вносило путаницу и нарушало согласованность действий, – вот тут-то я считал своим долгом навести порядок, хотя и в такие минуты Мерроу не мог удержаться, чтобы не раскрыть свою глотку. Мы добросовестно старались помочь друг другу, не считаясь с чинами и обязанностями, и порой, оповещая других во имя спасения собственной шкуры о появлении противника, испытывали (во всяком случае, могу сказать о себе, да и, полагаю, о других тоже) чувство нерушимого братства, и в такие минуты все мы, люди столь разные – мягкий Сейлин, типичный гангстер Фарр, собранный и волевой Хеверстроу, хладнокровный Прайен и другие – все мы, кто не терпел и даже люто ненавидел друг друга на земле, объединялись во время боя, и объединяло нас то, что было в человеке самым сильным чувством после любви к самому себе: любовь к тем, от кого зависит наша жизнь.
Побережье осталось позади, и теперь мы с особым вниманием следили за небом. Пока нам удалось заметить лишь несколько черных разрывов зенитных снарядов; мы узнали тот же беспорядочный и неточный огонь зениток, что, кажется, всегда встречал нас на краю Европы, где батареи либо не получали вовремя сигнала о нашем приближении, либо уступали в боеспособности зенитной артиллерии, которая прикрывала многие объекты наших налетов.
В любую минуту могли появиться вражеские истребители. Мы не знали, дезорганизована ли и в какой мере оборона немцев в результате бомбежки Регенсбурга. Не знали мы и того, когда именно на нас нападут самолеты противника – иногда они выжидали и внезапными концентрированными атаками пытались помешать «крепостям» лечь на боевой курс, а иногда начинали преследование почти сразу же, как только мы пересекали побережье.
– Никто ничего не видит? – спросил я.
– Вижу солнце и луну, – отозвался Негрокус Хендаун.

5

Наблюдая за небом, вслушиваясь в наполнявшие эфир звуки и следя за показаниями приборов, я вместе с тем пытался разобраться, явилось ли для меня откровением все то, что позавчера Дэфни рассказала о Мерроу. Я подумал, что все время, хотя и смутно, догадывался (во всяком случае, обязан был догадываться) о подлинной сущности Мерроу, и сейчас пытался вспомнить, когда наступил перелом в моем отношении к нему, если он вообще наступил. Если это так, если перелом действительно произошел, то не потому, что Мерроу сделал нечто несвойственное ему. Нет. Просто с помощью Дэфни и Кида Линча я постепенно все глубже и полнее постигал истинную натуру; видимо, все началось в июне, примерно в середине нашего срока пребывания в Англии, еще до того, как Мерроу стал героем. Мне припомнились сценки того периода: вот Базз у регулятора паровоза перед остановкой на вокзале Кинг-кросс, выражение самодовольства на его безобразном лице при виде нашего удивления; его глаза убийцы, когда в одном из баров Лондона он ревом выражал свое неодобрение Джону Л. Льюису; отвратительная умиленность, с которой он, стоя в парадном строю, внимал напыщенной болтовне хвастливого сенатора Тамалти о «крови наших американских мальчиков»; его стиснутые челюсти, когда он с бешеной скоростью направил нашу ревущую, рассыпающую гром машину вдоль аллеи благородных буков, ведущую к Пайк-Райлинг-холлу; его сентиментальные заботы о подобранной на улице комнатной собачонке; глупые разговоры и довольные гримасы на «приеме» в замке леди Майнсдейл; ярость на лице, когда он обнаружил исчезновение велосипеда, на котором ездил в «Голубой якорь» в Мотфорд-сейдж; его вытянувшуюся физиономию при известии о награждении Уитни Бинза крестом «За летные боевые заслуги»; дебош, спровоцированный им между боевыми летчиками и счастливыми вояками, которые уже закончили смену и предавались опасному безделью в ожидании приказа о переводе на родину; нервные подергивания головы и рук – признак растерянности, охватившей его в тот день, когда он управлял «Телом», и совершил мужественный (так мы
тогда думали) поступок, и стал единственным среди нас героем. Хитрый, изворотливый, легко поддающийся минутному настроению. Прирожденный летчик, задира и горлан, он, как и все мы, набирался ума-разума, и, подобно нам, испытывал все большую усталость. Но что я разглядел за всем этим? Бросая взгляд назад, должен сказать, что мог бы заметить, как он постепенно стал меняться и как постепенно стал меняться я сам. В какой-то точке эти две кривые, очевидно, пересеклись, и с этого момента, мне кажется, стало меняться мое отношение к Баззу.
По радиотелефону я услышал приказ полковника Юинга всему соединению:
– «Болтун Ред»! Всем другим «Болтунам»! Высота бомбометания две тысячи. Повторяю: высота бомбометания две тысячи!
Значит, Юинг принял решение опуститься под облачный покров. Я жестом обратил на это внимание Мерроу.
– Сукин сын! – крикнул Мерроу.
– Что там у вас? – поинтересовался Хендаун, услышав сердитый голос Базза.
– Не суй нос не в свои дела, сынок, – отрезал Мерроу. Однако он тут же сбавил тон и добавил: – Этот дерьмовый полковничек хочет загнать нас вон под ту тучку.
– Красота! – отозвался Хендаун; он понимал, сколько опасности таит полет под облаками.
Думаю, что поворотным пунктом в моем отношении к Баззу послужило знакомство с Кидом Линчем, этим беззастенчивым болтуном и балагуром, еще не вполне зрелым, но уже серьезным человеком, постоянно озабоченным поисками ответа на вопрос, что, собственно, мы делаем и зачем. Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. «И это, по-вашему, музыка?» – спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады – я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и – да, да! – мысль о нравственном очищении, Королевская церковь – самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях – у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и… потрескивали.
Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники… Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: «Иисусе Христе! Вот же они!» Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать… Кажется, около двадцати истребителей.
Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик – «тренер», как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас. Они предпочитали заходить в атаку со стороны солнца и летели в четком боевом строю. Каким прекрасным выдался день! Косяк желтоносых плыл, описывая длинную кривую, а под ним широко расстилались мирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; но не четкая линия горизонта тянулась там, а скорее какая-то пустота, нечто неуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетов пересекала эту туманную зону. Они летели значительно быстрее «крепостей», набирая высоту с поистине поразительной крутизной.
Потрясенный красотой увиденного, я почувствовал, как забилось у меня сердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кема около моста, Дэфни… Вот она шевельнулась, откинулась назад, повернулась и грудью потянулась ко мне. Я снова услышал громкое пение студентов. Я хотел Дэфни; сердце у меня колотилось.
По внутреннему телефону Мерроу начал выкрикивать распоряжения. На какой-то миг он показался таким же, как во время наших первых боевых вылетов, – надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-то я знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово «счастье».
– Ну хорошо! Не забывайте, что они могут сделать боевой разворот и атаковать нас в лоб, потом снова начнут набирать высоту непосредственно перед нами или же пролетят под «крепостями» и обстреляют нас снизу. Будь готов, Малыш, открыть огонь, когда они окажутся под нами. Ты, Макс, предупреди нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки. Крикнешь «верх» или «низ» – в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу, Боумен, чтобы ты наблюдал…
Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища – для других.
И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки…
Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсем не слушал его. У меня засосало под ложечкой.
Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь двадцать или тридцать «мессершмиттов».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64